— Ну, идем, девочка, — сказала та. — Допивай кофе и идем. Все равно летать они будут всю ночь… Хочешь сигаретку?
Джоанна поблагодарила молчаливым кивком и щелкнула зажигалкой; синий огонек плясал в ее трясущихся пальцах. Не сразу закурив, она сделала несколько быстрых затяжек и, бросив сигарету, торопливо допила кофе и встала.
— Счастливого дежурства, — зевнув, пожелала ей Чача, поворачиваясь лицом к стенке палатки.
Джоанна молча наклонила голову; благодарить вслух в таких случаях не полагалось, иначе пожелание теряло силу.
Дежурство на этот раз оказалось тяжелее обычного; к утру, несмотря на принятую тайком таблетку бензедрина, Джоанна чувствовала себя на грани обморока. После окончания перевязок и уборки операционной она взяла кучу грязных бинтов и отправилась в прачечную. Стирка заняла еще около часа; покончив и с этим делом, Джоанна положила бинты в автоклав, пустила пар и, взглянув на часы, опустилась на табуретку, откинувшись к стене и устало закрыв глаза.
Тотчас же перед ней встало лицо Мигеля — такое, каким она видела его вчера: небритое, темное от грязи и усталости, кажущееся еще более худым от съехавшей набок большой, не по росту каски.
…Когда она на попутном джипе добралась до полуразрушенного бомбами отеля, где помещался штаб, ей сказали, что взвод сублейтенанта Асеведо находится «в деле»; адъютант, сообщивший ей это, добавил, что речь идет о контратаке, предпринятой против недавно захваченного инсургентами поселка, и что с минуты на минуту можно ожидать известий о благополучном завершении операции. Он предложил ей подкрепиться кофе и подождать с полчаса. Джоанна сидела в пустой комнатке с обвалившейся штукатуркой и прислушивалась то к лихорадочному биению собственного сердца, то к телефонным гудкам и разговорам за дверью. Прошел час, потом еще один, потом она задремала и проснулась от голоса Мигеля. Открыв глаза, она не сразу сообразила, Мигель ли это или один из тех солдат, грязных, оборванных и небритых, которых она видела «а рисунках известного нью-йоркского художника, иллюстрировавшего сборник фронтовых очерков Флетчера Пратта…[60]
Тонкий свист пробивающейся струйки пара от «влек Джоанну от воспоминаний. Обернув руку полой халата, она изо всех сил подвинтила зажимы, постучала по стеклу манометра и снова опустилась на табурет.
…Они поговорили совсем немного — минут десять-пятнадцать, не больше. Потом Джоанна вспомнила о своем пропуске, забытом на столе у адъютанта, и вышла, чтобы его взять, а когда вернулась, Мигель уже спал, положив голову на стол. Она разбудила его, заставила перейти на койку; он прилег, свесив на пол ноги в облепленных грязью башмаках, виновато пробормотал: «Я только полежу несколько минут, малыш… Откровенно сказать, чертовски устал…»— и тотчас же опять уснул. Она придвинула складной стул к изголовью и долго сидела, отгоняя от его лица пищащих в темноте москитов и молча глотая слезы. Потом начало светать. В пять часов за Мигелем прислали из штаба, Джоанна из алюминиевого котелка сливала ему на руки пахнувшую болотом воду. Умывшись, Мигель выкурил сигарету и, окончательно придя в себя, попросил Джоанну подождать и вышел из комнаты. Ординарец принес ей завтрак, но она не притронулась к еде, выпив только кружку кофе. Где-то недалеко — в той стороне, откуда вставало солнце, — размеренно били орудия, и после каждого выстрела вода в котелке на мгновение подергивалась рябью. Потом вернулся Мигель, и Джоанна по его глазам поняла: пора прощаться.
…В прачечную вошла сестра Агирре.
— Ты не спишь? — спросила она.
Джоанна бросила взгляд на часы.
— Нет, сестра Агирре, я жду, когда можно будет вынуть бинты.
— Послушай, эта женщина — с ожогами — умерла полчаса назад, тебе нужно пойти и занять как-то девочку… Она все кричит: «Мамита, мамита!» Постарайся, может, тебе это удастся. У меня ничего не получилось, я вообще не умею обращаться с детьми. Ступай, я сама закончу стерилизацию. Постарайся, чтобы она уснула, и потом иди отдыхать. Чачу пришлешь ко мне… Надеюсь, тебе удастся, дети тебя любят. Тот мальчик с осколочным ранением вообще не хочет признавать никого, кроме тебя.
— Хорошо, сестра Агирре, я постараюсь. Автоклав можно открывать через десять минут…
Девочке было четыре года, и она была похожа на обезьянку. Джоанне еще не приходилось видеть такого некрасивого и такого жалкого ребенка. Может быть, именно потому все ее усилия успокоить маленькую Асунсьон ни к чему не приводили: успокаивающий прежде всего должен быть сам спокоен и говорить спокойным тоном, а Джоанна была недалека от истерики, и разрывающая сердце жалость к этой маленькой некрасивой обезьянке могла каждую секунду оказаться последней каплей.
Умершая женщина была, по-видимому, женой какого-нибудь пеона с банановой плантации. Эти ладинос имеют иногда большой, иногда меньший процент индейской крови; в маленькой Асунсьон индейская кровь явно преобладала. У девочки были очень жесткие черные волосы, выступающие надбровные дуги и очень смуглый цвет личика, которое теперь еще больше потемнело от беспрерывного крика. Кроме того, во всем ее рахитичном тельце с худенькими кривыми ножками и вздутым животом явно сказывалось и другое — неизгладимая, как проклятие, печать рабского труда и нищеты из поколения в поколение, печать изнурительной четырнадцатичасовой работы на банановых плантациях «жаркой зоны», печать вечного недоедания и запущенных, ставших уже хроническими болезней.
Устав носить на руках, Джоанна уложила девочку на постель и сама прилегла рядом, прижимая ее к груди и продолжая уговаривать вздрагивающим голосом:
— Ну, успокойся, моя маленькая, не нужно плакать… Не нужно, твоя мамита скоро придет. Она пошла купить тебе всяких хороших вещей, понимаешь? Ну, не плачь, будь хорошей девочкой, Асунсьон, не нужно, ну, понимаешь, не нужно, я прошу тебя! Не плачь; скоро придет твоя мамита… Что бы ты хотела, чтобы она тебе принесла, а? Ну скажи мне, маленькая, мы напишем мамите письмо, понимаешь? И если она сама задержится, то ты получишь все это по почте… Знаешь, приедет такое авто, загудит: «Ту-ту-ту-у!» — и дядя отдаст тебе посылку от мамиты. Асунсьон, я тебя очень прошу, не нужно плакать… Праведное небо, ну что я буду делать с этим ребенком!
Джоанна всхлипнула и утерла слезы рукавом халата. Асунсьон продолжала кричать надрываясь. Джоанна встала, опять взяла ее на руки и опять принялась ходить взад-вперед по комнате, укачивая девочку и сквозь слезы тихонько напевая колыбельную песенку, которую в детстве слышала от няньки Селестины. Хотя и маленькая не по возрасту, девочка все же была достаточно тяжелой, и у Джоанны уже болели руки и мучительно ломило спину, но она упорно продолжала ходить по комнатке, обгоняемая собственной тенью, мечущейся по стенам.
— В чем дело, Джоан? — строго спросила мисс Холт, появляясь на пороге. — Вот уже час, как я слышу этот крик. Почему девочка до сих пор плачет?
От этого вопроса, заданного обычным для старшей сестры холодно-бесстрастным тоном, Джоанна вдруг потеряла остатки самообладания.
— Почему? Вы спрашиваете, «почему», мисс Холт? — крикнула она, останавливаясь перед начальницей. — О’кэй, я вам отвечу, если вы сами еще не догадались! Ваши «бравые парни из воздушных сил» сожгли напалмом ее мать! Конечно, девочка не знает такой подробности, иначе она бы не плакала! Она гордилась бы, что ее мать убита бомбой, сделанной в Соединенных Штатах! И вы тоже можете гордиться, мисс Холт, еще одной великой победой американской демократии! Можете радоваться!
Даже в тусклом свете керосиновой лампочки она увидела, как лицо мисс Холт пошло красными пятнами.
— Дайте сюда ребенка, — тем же сухим тоном приказала старшая сестра.
Взяв девочку, она принялась ходить по комнате, нашептывая ей что-то на ухо и не обращая внимания на Джоанну, оставшуюся стоять на том же месте. Не прошло и двух минут, как Асунсьон начала успокаиваться и вскоре совсем затихла, очевидно уснув. Походив еще минут пять, мисс Холт осторожно уложила ее на постель и прикрыла простыней.
— Прежде чем выходить замуж, миссис Асеведо, — сказала она холодно, не глядя на Джоанну, — вам следовало бы научиться обращению с детьми. Что касается ваших последних слов, то, поскольку вы затронули эту тему, я должна сказать вам, что в тот день, когда ваша страна подверглась агрессии, я отказалась от североамериканского подданства, вернув свой паспорт консулу США в Гватемала-Сити… Вместе с военной медалью, которую я получила в Арденнах в сорок пятом году.
Пройдя мимо Джоанны, как проходят мимо пустого места, она подошла к двери и, уже выходя в коридор, добавила не оборачиваясь:
— Вы первый человек, кому я об этом рассказала, и сейчас совершенно не уверена, что поступила правильно. Вы этого просто не заслуживаете, миссис Асеведо…
Глава 7
Самолеты — три «тандерболта» без опознавательных знаков и номеров — со свистящим ревом прошли над самыми деревьями, высыпав вдоль полотна узкоколейки серию осколочных сорока-фунтовок. Когда отгремели взрывы и сверху перестали падать комья грязи и срезанные осколками ветки, Мигель поднял голову и огляделся. На этот раз, кажется, все сошло благополучно. Впереди, по ту сторону полотна, продолжал гореть подожженный утром тяжелый вездеход инсургентов: верх его уже выгорел, теперь занялись толстые рубчатые баллоны на всех шести колесах, отравляя удушливым чадом и без того тяжелый, неподвижный воздух этой заболоченной низины.
Мигель откинулся на спину в своей ямке, где на дне уже начала скапливаться сильно пахнущая болотом вода, и снова прижал к щеке горячую и скользкую от пота коробку радиофона.
— Оцелот-два вызывает Пуму, — хрипло заговорил он, настороженно глядя в небо, в сотый раз с терпеливым отчаянием повторяя одно и то же. — Оцелот-два вызывает Пуму, Оцелот-два вызывает Пуму, подтвердите слышимость, Пума, Пума, подтвердите слышимость Оцелота-два, говорит Оцелот-два, подтвердите слышимость, конец передачи…
Он щелкнул тумблером перехода на прием, над ухом у него что-то тихонько зашумело, запищало, стало посвистывать тоненько, словно издеваясь. Он вслушивался, приоткрыв от напряжения рот. От Пумы не было ни слова. Или там что-то случилось, или эта чертова коробка уже никуда не годится. Может, село питание?
Сдвинув каску, он вытер заливающий глаза пот, размазав по лицу грязь, и с отвращением покосился на зеленый пластмассовый ящичек, похожий на большой пенал с вделанной в него телефонной трубкой и торчащим вверх гибким прутиком антенны, — американский полевой «Токи-Уоки» выпуска 1943 года. До сих пор эта реликвия работала совсем не плохо, что же с ней стало теперь, будь она трижды проклята!..
Самолеты снова вернулись, сделали еще один заход, прочесали джунгли из пулеметов. Потом они забрали круто вверх и ушли на юг, к гондурасской границе, до которой было отсюда ровно тридцать пять километров. Мигель встал на колени, грязным носовым платком протер стекла бинокля и еще раз внимательно осмотрел зеленую стену зарослей по ту сторону узкоколейки. Там по-прежнему не было никакого движения. Трупы инсургентов, убитых вовремя утренней атаки, лежали в тех же позах, будто большие изломанные куклы. Один, в широкополой техасской шляпе, висел на спутанных лианах, уронив руки до самой земли, — издали его можно было принять за пьяного, навалившегося на изгородь. Не было ни малейшего ветерка, и дым от горящего «доджа» стоял в чаше неподвижным синевато-серым облаком, медленно просачиваясь вверх и в стороны.
— Капрал Гутьеррес! — не оборачиваясь, позвал Мигель.
Сзади послышались чавкающие по грязи шаги. Толстый капрал, сдержанно чертыхаясь, подошел к ямке командира и присел на корточки, свертывая сигарету.
— Слушаю, мой сублейтенант, — сказал он ворчливо, старательно зализывая кромку листка.
— Там все тихо, капрал, — сказал Мигель, взяв протянутый ему кисет и кивнув в сторону дороги. — И вообще, как понимать эту бомбежку? Вряд ли авиация стала бы крошить своих… Скорее всего, они отошли и уже потом вызвали сюда самолеты. А?
Глянув на капрала, он стал вертеть сигарету. Толстяк закурил и задумчиво разгладил усы.
— С вашего позволения, мой сублейтенанг, я бы здесь больше не оставался, — сказал он. — Повторять атаку на прежнем месте они не станут, это не в их правилах. А самолеты могут вернуться. И мне бы чертовски не хотелось, чтобы они вернулись с напалмовыми бомбами.
Мигель ничего не ответил. Табак у него рассыпался, он выругался сквозь зубы и принялся свертывать заново. Выждав, когда сублейтенант взял сигарету в рот, капрал поднес ему зажигалку. Мигель закурил и снова утер рукавом мокрое от пота лицо.
— Раневых четырнадцать? — спросил он сквозь зубы.
— Четырнадцать, мой сублейтенант. И трое из них не смогут идти сами.
— Ч-черт, если бы хоть связь была… вы в радио не разбираетесь, капрал?
— Никак нет, мой сублейтенант.
Мигелю очень захотелось обругать кого-то последними словами: самого себя, или не разбирающегося в радио капрала Гутьерреса, или Пуму, которая с самого утра не отвечает на вызовы.
— Сволочное дело, капрал. А если они повторят атаку?
— А если они прилетят с напалмом?
— Экое сволочное положение, — повторил Мигель. — Бросьте вы меня пугать, черт побери!
— Никак нет, я вас не пугаю. Я просто считаю долгом предупредить…
— Напалм, напалм! — сердито передразнил Мигель. — Сам знаю! Сколько вам нужно человек, чтобы вывести отсюда всех раненых?
— Простите, мой сублейтенант?
— Каррамба, я выражаюсь достаточно ясно, капрал! Вы что, не понимаете простого вопроса?
— Так точно, понимаю. Ну, скажем… — Гутьеррес задумчиво пожевал погасший окурок. — Пяти здоровых бойцов было бы довольно, мой сублейтенант. Но только…
Мигель тщетно подождал продолжения фразы и посмотрел на капрала снизу вверх, моргая воспаленными глазами.
— Что вы хотели сказать, Гутьеррес?
— Вам, понятно, виднее… стоит ли дробить силы.
Мигель жадно затянулся раз и другой, бросил обжегший пальцы окурок и ударом каблука вбил его в грязь. Брызнула болотная жижа.
— Ну, если нас останется четверо, это все же лучше, чем ничего. До вечера я не хочу отсюда уходить… Мало ли что может случиться, дьявол их знает! А вы идите, я не могу принять на себя ответственность за полтора десятка раненых. Со мной останутся… скажем, Годой, Муньос, ну, и Никастро. А сейчас пошлите людей туда, — он мотнул подбородком в направлении полотна, — собрать оружие и бумаги. Бумаги вы возьмете с собой. Сколько у нас гранат?.
— Дюжины полторы наберется, мой сублейтенант.
— Оставите нам десяток, остальные можете забирать. У них там были утром ручные пулеметы. Если найдутся исправные, тащите сюда все. И побольше магазинов, сколько найдется.
— Слушаю, мой сублейтенант. Разрешите выполнять?
— Выполняйте.
Капрал поднялся и направился к солдатам.
— Гутьеррес! — крикнул ему вслед Мигель. — Пусть там пошарят насчет съестного, слышите? Ребята со вчерашнего вечера не жрали. И перевязочные пакеты тоже!
Капрал ушел. Из-за деревьев послышались его окрики и привычная добродушная ругань. Потом четверо солдат перебрались через полотно узкоколейки, дали для острастки пару очередей, прислушались и неторопливо, словно гуляя, отправились в ту сторону, откуда расползался дым горящей машины. Мигель, кусая потрескавшиеся губы, следил за ними в бинокль. Это всегда было самым трудным — отправлять людей куда бы то ни было. Даже на сравнительно безопасное задание, не говоря уже о разведке. Мало ли что может случиться, а потом будешь мучить себя сознанием, что послал человека на смерть!
Минут двадцать на той стороне все было тихо. Мигель еще раз попытался вызвать Пуму. Потом из-за полотна раскатисто громыхнула очередь тяжелого автомата. Мигель уронил радиофон и вскочил, схватившись за висящий на груди бинокль. Пот разъедал ему глаза, но он все смотрел и смотрел, не отрываясь от окуляров. Прошло еще не менее четверти часа, пока из дымных зарослей не показались знакомые фигуры — вывалянные в болотной грязи, в касках, камуфлированных обрывками банановых листьев. Двое были навьючены трофейным оружием, двое несли что-то тяжелое в брезентовом полотнище. «Gloria Patri…[61]» — машинально пробормотал Мигель всплывшие вдруг в памяти слова из далекого детства, опустив бинокль и утирая со лба пот.