— Разве да, — холодно отвечал Диксон. Идиому он позаимствовал у Кэрол Голдсмит. Мысль о Кэрол заставила вспомнить — впервые за утро — о виденном накануне объятии. А ведь объятие имеет касательство не только до Сесила, но и до Кристины. Совершенно очевидно: над ней сгущаются тучи.
— Все спрашивали, куда вы подевались, — продолжала Кристина.
— Меня это не удивляет. А скажите, как мистер Уэлч отреагировал?
— На что — на сообщение, что вы скорее всего в пабе?
— Да. Рассердился он?
— Понятия не имею. — Вероятно, прикинув, что сказала резкость, она добавила: — Видите ли, я совсем не знаю мистера Уэлча, поэтому не могу судить. У меня сложилось впечатление, что ему как бы все равно. Если, конечно, вы понимаете, о чем я.
Диксон понимал. Вдобавок он, кажется, дозрел до яичницы с беконом и помидорами. Диксон поднялся с намерением положить себе изрядную порцию и сказал:
— Спасибо, вы меня успокоили. Наверно, нужно извиниться перед мистером Уэлчем.
— Думаю, это будет правильно.
Ее тон побудил Диксона на секунду отвернуться к буфету, слегка сгорбиться и изобразить лицом китайского мандарина. Он испытывал такую неприязнь к этой девушке и ее приятелю, что не мог взять в толк, почему они двое не испытывают неприязни друг к другу. Внезапно Диксон вспомнил про постельное белье. Это же надо быть таким идиотом — понадеяться, что номер с бритвой прокатит! Нет, требуются более радикальные меры. Сейчас же пойти в спальню, посмотреть свежим взглядом — свежий взгляд порой подкидывает нетривиальные идеи.
— Боже! — рассеянно воскликнул Диксон. — Боже мой. — Затем якобы собрался и уточнил: — Боюсь, мне надо бежать.
— Вы вернетесь?
— Нет, не вернусь до… То есть я хотел сказать… Мне надо наверх, в спальню. — Сообразив, что объяснение исхода неубедительное, Диксон ляпнул (крышку из нержавейки он все еще держал в руках): — Я там наворотил, нужно навести порядок, если получится. — Кристинины глаза округлились. — У меня ночью был огонь.
— Вы зажигали огонь в спальне?
— Ненарочно. Занялось от сигареты. Само.
Кристина снова сменила выражение лица.
— То есть ваша спальня горела?
— Не вся спальня — только кровать. Я курил в постели.
— И подожгли ее?
— Да.
— Сигаретой? Ненарочно? Почему же вы сразу не потушили огонь?
— Потому что заснул. Я только утром увидел.
— Но ведь вы должны были… Вы сами-то не обожглись?
Диксон положил наконец крышку.
— Вроде нет.
— И то ладно. — Ее губы были плотно сжаты, она смотрела серьезно — и вдруг рассмеялась, причем совершенно не так, как накануне; весьма немузыкально, счел Диксон. Прядь тщательно расчесанных светлых волос выбилась из-за уха — Кристина тотчас ее заправила. — Ну и что вы теперь станете делать?
— Пока не придумал. А делать что-то надо.
— И как можно скорее, пока горничная не увидела, верно?
— Знаю. Но что тут сделаешь?
— А велик ли ущерб?
— Мало не покажется. Несколько дыр.
— Ужас. Прямо не знаю, что посоветовать, — я же не видела этих дыр. Если только вы… Хотя нет; это не поможет.
— Послушайте, вы не могли бы подняться ко мне и…
— Посмотреть на дыры?
— Да. Можете?
Она снова выпрямилась и стала думать.
— Хорошо, поднимусь. Конечно, я ничего не гарантирую.
— Я понимаю. — Диксон вспомнил, что в ночном холокосте уцелели несколько сигарет, и заметно повеселел. — Большое вам спасибо.
Они уже шли к двери, когда Кристина спохватилась:
— А как же ваш завтрак?
— Завтраком придется пожертвовать. Время поджимает.
— А я бы на вашем месте поела. На обед в этом доме надежда плохая.
— Я не собираюсь дожидаться обе… То есть у меня нет времени. Минутку! — Диксон метнулся к буфету, подхватил скользкий глазок яичницы и целиком отправил в рот. Кристина ждала с невозмутимым видом, сложив руки на груди. Отчаянно жуя, Диксон взял кусок бекона, с новой силой заработал челюстями и замахал рукой, в том смысле, что готов. Пищеварительная система не замедлила телеграфировать о приближении тошноты.
Они гуськом прошли через холл и поднялись по лестнице. Вдали пищало что-то похожее на блок-флейту — не иначе Уэлч завтракал у себя в комнате. Диксон обнаружил, что может открыть ванную, и испытал приступ острого облегчения.
Девушка смерила его подозрительным взглядом.
— В ванной-то мы что забыли?
— Моя спальня — по ту сторону.
— Вот как! Вообще нестандартная тут планировка.
— Подозреваю, старина Уэлч эту часть дома пристроил. Лучше пусть спальня на отшибе, чем ванная.
— Пожалуй. Боже, да вы и правда в городе были! — Кристина прошла к кровати и пощупала простыню и одеяла, как щупает ткань потенциальный покупатель. — Только, знаете, непохоже, что вы прожгли постель. Скорее похоже, что вы ее изрезали.
— Я действительно… я обрезал обгоревшие края бритвой. Мне казалось, так… приличнее, что ли… Ну, чем золу оставлять.
— Да почему приличнее-то?
— Не могу объяснить. Мне так казалось.
— М-да. Говорите, в этом безобразии одна-единственная сигарета повинна?
— Не знаю. Может, и одна.
— Видно, здорово вы вчера… гм… того, раз не замети… Ой, а со столом что! А с ковром! Вот не думала, что стану… соучастницей. — На этом слове Кристина расплылась в улыбке, отчего ее физическое здоровье приобрело масштабы почти карикатурные. В то же время открылось, что передние зубы у нее кривоваты. Диксона эта деталь удручила сильнее, чем мог бы, кажется, удручить ряд абсолютно идентичных жемчужинок. Диксон видел достаточно, незачем еще глубже вдаваться в подробности. Кристина выпрямилась, поджала губы — не иначе задумалась.
— Пожалуй, лучше всего перестелить постель так, чтобы дырки были в ногах, ну, чтобы в глаза не бросались. Вот это одеяло, которое вы только подпалили, положите сверху. Да, и переверните его — с изнанки оно выглядит почти прилично. А с этим что делать? Жаль, нет покрывала.
— Да. Вы отлично придумали. Только они все равно ведь обнаружат дыры, когда станут менять белье.
— Обнаружить-то обнаружат, зато не свяжут с курением. Особенно если учесть, что вы бритвой на славу поработали. И вообще, кто в такой позе курит — хвостик на подушке, на простынке ушки?
— Да, это аргумент. Приступим?
Диксон отодвинул кровать от стены (девушка наблюдала, сложив на груди руки), затем они вместе перестелили постель и перевернули матрац. Горничная приближалась — пылесос уже заглушал блок-флейту. Между делом Диксон разглядывал Каллаган — хотя и зарекся фиксировать новые подробности — и с негодованием отметил, что она куда привлекательнее, чем ему удобно было думать. Диксону захотелось состроить рожу или издать звук, какие он строил или издавал, когда получал от Уэлча очередной тест на профпригодность, видел в отдалении студента Мики, думал о миссис Уэлч или слушал, как Бисли перетолмачивает Джонса. Он хотел вывернуть лицо наизнанку, влепить в атмосферу выкрик, как хук, чтобы степень первого действия и мощь второго можно было противопоставить мешанине чувств, которые Каллаган вызывала в нем, а вызывала она негодование, удрученность, возмущение, раздражение, злость, ярость без примесей — иными словами, все аллотропы боли. Девушка была виновата вдвойне: во-первых, за свою внешность, во-вторых, за то, что появилась, вот такая, в жизни Диксона. Растиражированные, как по одному лекалу сделанные объекты вожделения — итальянские киноактрисы, жены миллионеров, красотки с календарей — не бесили; Диксону даже нравилось на них смотреть, положительно нравилось. А возможности смотреть на эту штучку он скоро будет лишен. Диксон где-то вычитал высказывание не то Платона, не то Рильке — в общем, кого-то мудрого, якобы разъявшего любовь на атомы и каждый атом взвесившего. Так вот, сей достойный восхищения муж вывел, что любовь суть чувство не только по степени, но и по самой природе кардинально отличающееся от обычного полового влечения. В таком случае выходит, что Диксон влюблен во всех девушек типажа Кристины Каллаган? По крайней мере определение «любовь» больше всего подходит для чувств, которые он испытывал или мог вообразить; с другой стороны, если абстрагироваться от сомнительной опоры в лице Платона (или Рильке), все личные изыскания по теме теперь обернулись против него. Что это, если не любовь? На простое желание не похоже. Диксон покончил со своим краем простыни и подошел к Каллаган. Он едва сдерживался, чтобы не взяться за одну из этих пышных грудей, причем это было бы для Диксона столь же естественно, обыденно и непредосудительно, что и протянуть руку к блюду персиков и выбрать самый крупный и спелый. И, как ни крути, как ни обзывай порыв и какой научный хвост к нему ни прицепляй, а поделать с ним ничего нельзя.
— Ну, вроде привели в божеский вид, — констатировала Каллаган. — Нипочем не догадаться, что там внутри, если не знать, верно?
— Нипочем. Огромное спасибо за идею и за помощь.
— Не за что. А как вы намерены с ночным столиком поступить?
— Как раз думаю об этом. В конце коридора есть чулан, там полно поломанной мебели, заплесневелых книг и прочего; я знаю, потому что вчера туда за пюпитром ходил, или как эта штука называется. В чулане столу самое место, аккурат за ширмой с сюжетом из французской придворной жизни — там, знаете ли, все такие типчики, каждый в широкополой шляпе и при банджо. Будьте добры, посмотрите, нет ли народу. Я бы тогда прямо сейчас стол вынес.
— Отличная мысль. Просто гениальная, я бы сказала. Раз нет прикроватного столика, никому и в голову не придет, что вы вообще курили. Подумают, вы порвали простыню ногами. А что? Может, вам кошмар приснился.
— Когда кони сытые, они бьют копытами.
Каллаган смотрела на него с открытым ртом, затем начала смеяться. Она присела было на кровать, но сразу вскочила, будто обожглась. Диксон тоже засмеялся — не над ней, а из благодарности за ее смех. Минуту спустя, все еще хихикая, Кристина поманила Диксона в коридор. Диксон, с улыбкой от уха до уха и со столом, выскочил, но тут Маргарет распахнула дверь своей спальни — и увидела обоих.
— Джеймс, ты что это задумал?
Глава 7
— Мы просто… я просто… Я хотел избавиться от этого столика. Так обстоятельства сложились, — бормотал Диксон, переводя взгляд с одной женщины на другую.
Каллаган неумело, неожиданно громким всхрюком попыталась подавить смешок.
— Что здесь происходит? Джеймс, ты с ума сошел, да? — помрачнела Маргарет.
— Нет, Маргарет, не сошел, честное слово, не сошел. Я только…
— Позволю себе заметить, — перебила Каллаган, — благоразумнее было бы сначала избавиться от стола, а уж потом объяснять, зачем да почему. Вам так не кажется?
— Вы правы. — Диксон нагнул голову и побежал к чулану. Там он отодвинул мишень для стрельбы из лука, попутно изобразив лицом деревенского дурачка — какого только воинствующего идиотизма штуковина не насмотрелась! — и спрятал столик за ширму. Затем Диксон развернул отрез заплесневелого шелка и набросил на столик, а поверху расположил две рапиры, книжку под названием «Урок, который преподала Испания» и лилипутский комод, где, конечно же, хранились ракушки и младенческие шелковистые локоны. Напоследок Диксон прислонил к сооружению штатив — не иначе с ним малолетние Уэлчи мнили себя либо астрономами, либо фотографами. И отступил на шаг. Эффект превзошел самые смелые ожидания — теперь никто бы не усомнился в давности натюрморта. Диксон прикрыл глаза и заулыбался, прежде чем прошлепать обратно в реальность.
Маргарет ждала на пороге своей комнаты. Уголок рта у нее сполз — ох, видел уже Диксон ее с таким ртом. Каллаган исчезла.
— Итак, Джеймс, что же здесь происходит?
Диксон закрыл дверь и принялся объяснять. Впервые как самый акт вандализма, так и контрмеры показались ему забавными. Конечно, таковыми их сочтет и Маргарет — ведь пожар лично ее не касается; и вообще история из разряда тех, что ей по вкусу. Примерно эту мысль Диксон и выразил.
Однако он ошибся. Не меняя выражения лица, Маргарет процедила:
— Насколько я поняла, и тебя, и эту девицу ситуация немало забавляет.
— Ну смешно ведь.
— А по-моему, ничего смешного — ты вел себя как школьник. Слава Богу, хоть меня не впутал.
— Послушай, Маргарет, — напрягся Диксон, — я понимаю, почему тебе история не нравится. Но сама подумай: вся соль в том, что я не хотел жечь постельное белье, будь оно неладно. А раз уж оно загорелось, не мог же я его так оставить.
— А пойти к миссис Уэлч и сознаться, конечно, нельзя было.
— Конечно, нельзя. Меня бы в пять минут уволили. — Диксон достал сигареты, зажег свою и прикурил от нее сигарету для Маргарет, попутно вспоминая, не советовала ли и Каллаган пойти с повинной к миссис Уэлч. Вроде не советовала, что само по себе странно.
— А если она обнаружит стол, тебя уволят не в пять минут, а в три.
— Не обнаружит, — возразил Диксон с раздражением. И забегал по комнате.
— Ну так обнаружит простыню. Говоришь, это Кристина Каллаган придумала перестелить постель?
— Да, Кристина. А что? Что насчет простыни?
— Я смотрю, ты таки нашел с этой девицей точки соприкосновения.
— Это же мне только в плюс.
— Между прочим, она вести себя не умеет.
— Ты о чем?
— Выскочила как черт из табакерки, да еще тебя подгоняла.
Диксону и самому это не понравилось; от того, что и Маргарет заметила, легче не стало.
— Очень уж ты тонкокожая, Маргарет. Кристина дело говорила: в любую секунду мог появиться кто-нибудь из Уэлчей. А выскочила скорее ты, чем она. — Раскаяние пришло еще на середине фразы, но отступать было поздно, и Диксон не отступил.
Маргарет застыла с открытым ртом, резко отвернулась и бросила:
— Извини. Больше никогда не выскочу.
— Погоди, Маргарет. Я совсем не то имел в виду. Маргарет, не глупи. Я просто…
Очень заметным усилием не сорвавшись на визг, Маргарет велела:
— Будь добр, уйди.
Диксон отчаянно гнал мысль, что в Маргарет погибли разом и актриса, и сценарист; мысль упиралась, Диксон краснел. Настойчивость, которую он попытался привнести в следующую фразу, тоже была не из покладистых.
— Маргарет, ты меня неправильно поняла. Я сморозил глупость; ужасную глупость. Ну прости меня. Я употребил глагол «выскочить» в нестандартном значении. Точнее, неудачно заменил этим глаголом другой глагол. Ты же видишь…
— Еще бы мне не видеть, Джеймс. Тут и слепой увидит. — Теперь голос звучал ровно. На Маргарет была пестрая блуза, юбка с бахромчатым подолом и таким же карманом, туфли на низких каблуках и деревянные бусы — иными словами, нынче она вздумала поиграть в представительницу богемы. Сигаретный дымок поднимался строго вверх, вдоль голого локтя, отливал сизым в утренних лучах. Диксон шагнул ближе и заметил, что волосы у Маргарет свежевымытые — на шею выбилось несколько сухих наэлектризованных прядей. Диксона охватила острая жалость к этим тусклым прядкам; вот Каллаган он не жалел, по определению не мог жалеть — с ее-то стильной стрижкой. Эх, старушка Маргарет, подумал Диксон и положил ладонь на ближайшее к нему дробное плечико — в надежде, что жест расценят как проявление заботливости.
Прежде чем Диксон раскрыл рот, Маргарет стряхнула его руку, прошла к окну и переменой тона открыла, как он скоро понял, принципиально новую фазу в сцене, со всей очевидностью имевшей место быть меж ними.
— Убирайся. Да как ты посмел? Я тебе не форточка — хватит меня дергать. Ты что о себе возомнил? Ты даже не додумался извиниться за свое вчерашнее постыдное поведение. Надеюсь, ты осознаешь, что в тебе говорило исключительно пиво? Я никогда ни малейшего повода не давала… С чего ты взял, что со мной можно вот так? Ты за кого меня принимаешь? Тебе ведь известно, через какой ад я прошла в последние недели. Нет, это невыносимо, положительно невыносимо. Это выше моих сил. Я думала, ты меня понимаешь, а ты…
Она продолжала в том же духе, Диксон смотрел ей в глаза. И паниковал: сначала слегка и словно понарошку, словно входя в образ партнера Маргарет по сцене, потом — по-настоящему. Маргарет сопровождала свою речь нервными пробежками по комнате, кукольной жестикуляцией, голова ее дергалась на довольно длинной шее, деревянные бусы погромыхивали. Диксон поймал себя на мысли, что наряд Маргарет не сочетается с поведением. Женщина, одевающаяся подобным образом, должна куда спокойнее относиться к подобным вещам — уж точно не принимать их в штыки. Неправильно, в высшей степени неправильно одеваться в богемном стиле и вести себя соответственно, на самом деле будучи честной девушкой. Минутку: с Кэчпоулом-то она честной девушкой не была! Нет, так не пойдет; нельзя, чтобы раздражение на некоторые поведенческие особенности Маргарет сделало что всегда — иными словами, заслонило самое главное: Маргарет — неврастеничка, и недавно пережила тяжелый удар. По сути, если не по форме изложения, она права. Диксон вел себя скверно, просто как бесчувственный чурбан. Надо все силы употребить на извинения. Диксон сапогами затоптал мысль, бог весть откуда взявшуюся, что Маргарет, как ни раздражена была, могла бы и не взвизгивать.