— Слушай, что ему Стадухин приказал, чтоб его громом разразило! — воскликнул Сидорка, отбрасывая обглоданную кость.
— «А коли так, — говорит Михайла, — не медля, по первому нартному пути пойдешь ты на Колыму, — продолжал рассказывать Фомка. — Там на ту же на Погычу-реку сряжается Семен Дежнев. Должон ты помешать ему выйти в море до моего прихода».
Кровь бросилась Попову в голову:
— Помешать! Как может он помешать?!
— «Как ты это сделаешь, — сказал ему Стадухин, — дело не мое, — ответил Сидорка, выуживая из котла мясо. — Одно помни: до меня Дежнев не должен выйти на Погычу».
— Того уж мы не ведаем, как он может помешать, — прибавил Фомка, оглядываясь на Сидорку. — Может статься, кочи спалит. Мало ль худого можно сделать, коль совести нет! А Гераська — он по нашим рекам известный.
— Ишь, волки! — обеспокоился Попов.
— «Если же все-таки выйдет он в море, — продолжал Фомка, — тогда, — говорит, — иди за ним следом. Задержи его хоть в походе. Подняться, мол, я тебе помогу. Порох и свинец выдам. На собак, на нарты и лыжи получишь деньги».
— Тут мы с Фомкой слышим, отходят они от обрыва! — вскричал Сидорка. — Я выглянул — они! Чтоб их громом разразило!
— Я тоже глянул. Михайлу Стадухина ни с кем не спутаешь: высок, черноволос, в плечах косая сажень. Богатырь!
— Гераська, рыбий глаз, тоже заметный, — вставил Сидорка. — Худощав. Горбонос.
— Стойте! — вдруг воскликнул Попов, пораженный догадкой. — Так вы для того с Яны сюда, на Колыму, пришли, чтоб нас известить? Другого дела у вас не было? Лишь из-за нас?
Попов вскочил и обнял Фомку, а затем Сидорку.
— Спасибо! Вот верные друзья! А я-то, чурбан! Только что догадался! Как же вы это надумали?
— Что было думать? С Дежневым мы, мил-любезный человек, не единожды встречались. Годов уже шесть тому будет, как мы с ним на Оймеконе-реке здоровущую медведицу взяли. Оттоле мы с ним по Индигирке-реке до Студеного моря спустились.
Сидорка делал отчаянные знаки рукой, желая что-то сказать, но мясо во рту мешало ему говорить.
— С Индигирки Дежнев со Стадухиным направо взяли, на реку Алазею. Мы же с Фомкой — налево. На Оленек-реку мы подались, — сказал наконец Сидорка, кое-как ухитрившись проглотить мясо.
— И везде Дежнев был нам другом. Вместе мы мерзли, вместе голодали, вместе соболей промышляли, — раздумчиво продолжил Фомка.
— Пороху он нам давал, свинцу. Душевный человек! Не Мишка Стадухин, рыбий глаз, — присоединился к мнению товарища Сидорка и решительно отбросил последнюю обглоданную кость.
— Ладно! Пусть он приходит, этот Анкудинов! — Попов ударил кулаком по столу. — Мы его в железа закуем!
— В железа? Добро, — согласился Фомка. — Только, милой, он не один у вас объявится. Прибрал он себе шайку ворья. Сам он у них в атаманах ходит. А в той шайке человек с тридцать. Оружны они. Не простое дело их взять, мил-любезный человек. Ась?
Дверь с шумом распахнулась, в избу вошел среднеколымский приказный Титов с двумя казаками.
Почти тотчас же прозвучал резкий треск.
— А! — в испуге вскрикнул Сидорка, выпучив глаза. — Уж не брюхо ли лопнуло?
Он торопливо ощупал свой живот.
— Нет, рыбий глаз! Только ремень лопнул с пряжкой!
Взрыв хохота потряс избу.
— Тьфу! Чтоб тебя! — с досадой сплюнул Фомка.
— Ха-ха-ха! Сидорка! А может быть, все-таки брюхо? Ха-ха-ха! Глянь-ка получше! — кричал Попов, тряся Сидорку за плечи.
Когда хохот наконец стих, Попов попросил одного из казаков позвать отосланных покручеников. Скоро изба наполнилась людьми. Они с интересом слушали рассказы Фомки и Сидорки об их переходе с Яны на Колыму. Это путешествие в полторы тысячи верст по рекам, горным хребтам, топям, болотам и тайге было славным подвигом друзей-охотников.
От Усть-Янского зимовья Фомка с Сидоркой поднялись в карбасе вверх по Яне и ее правому притоку Джангкы-реке. В верховьях Джангкы они спрятали карбас в кустах и поднялись на хребет Тас-Хаяхтах. Перевалив через хребет, они спустились к Селеннях-реке. Там они добыли у юкагиров карбас и спустились по Селеннях-реке и Индигирке до Уяндинского зимовья, где их застал ледостав.
Фомка с Сидоркой купили собак и нарты, пристали к ватаге промышленных людей и с ними добрались до Средне-Колымского зимовья.
Оба друга любили поговорить, коли были слушатели. Фомка — тот больше любил рассказывать после сытного обеда. Говорил он неторопливо, то разглаживая, то ероша сивую бороду. Сидорка же, рассказывая, увлекался, вскакивал, размахивал руками, иной раз преувеличивал, сам того не замечая. Но раз уж слово у него вырвалось, он сам начинал верить, что так оно и было. Иной раз Сидорка до того договаривался, что слушатели явно отказывались ему верить. Тогда то и дело вокруг слышалось:
— Врет, что блины печет!
— Ври на обед, да покидай и на ужин!
Сидорка, однако, не смущался, а люди восхищались его враньем, хоть и не верили ни одному слову.
Попов рассказал Фомке с Сидоркой о неудачном морском походе.
— Вижу, закручинился ты, Федя, — сочувственно отозвался Фомка, — а тебе б не горевать, радоваться надо.
— Чему же радоваться?
— Чему? — воскликнул Фомка, вскакивая на ноги. — Вы, слава богу, все живы воротились! Вот чему! Знаю я Студено море! Бывало, льды затирали кочи, давили их. Бывало, ни едина человека не оставалось жива. Иные тонули, иные с голоду помирали. Иван Редкин, беглый пятидесятник, к примеру. Тоже на Погычу-реку шел. Он перед самой бурей за Святой Нос заскочил. Только его и видели, вечная ему память!
— Думаешь, погиб?
— Потоп, — ответил Сидорка с необычной для него серьезностью.
— А вы, — продолжал Фомка, — не только все живы воротились, а и кочи пригнали на Колыму. Этому ли не радоваться?
— Этому и я радуюсь, — улыбнулся Попов. — Только, вишь ты, тревожит меня, что люди могут отпасть от товарищества. Ведь ждать до другого лета!
— Не только не отпадут, а еще и иные охочие люди приищутся, — заверил Фомка. — Возьми хоть меня с Сидоркой, к примеру: будем челом бить Дежневу, чтобы он и нас принял во товарищи.
— В добрый час, Фома, — ответил Попов, наливая вино в кружки гостей. — И я, и Дежнев будем радошны.
Фомка выпил, крякнул, и его глаза увлажнились.
— А ты вот обожди, — произнес он, ставя на стол пустую кружку, — сходим мы на Погычу или на Анадырь-реку, а там, может, мы тебе и женку приищем. Не русскую, правда, сибирскую: юкагирку али якутку.
— Ты чукчу ему сосватай, — засмеялся Сидорка.
Сидевшие вокруг казаки и охотники захохотали. Попов развеселился.
Вечер прошел в беседах да шутках. Разговоров хватило бы, пожалуй, и на ночь. Однако надо было спать: на утро намечалась охота. Скоро вся изба погрузилась во тьму и сон.
9. Улуу
Охотники поднялись до рассвета. Пока кормили собак да запрягали их в нарты, стало светать.
На охоту собралось десять человек. Фомка с Сидоркой, конечно, были средь них. Из зимовья выехали на пяти нартах. Собаки бодро бежали по рыхлому снегу.
Здешний лес не был похож на тот жалкий, тонкий лес, что рос в низовьях Колымы. Здесь деревья были толще и выше. Лес состоял не из одной лиственницы. Местами попадались березовые рощи, заросли осинника, высокие тополи.
Верст через пятнадцать остановились. Стало трудно ехать на нартах. Камни, валежник и бурелом заставляли делать объезды. Охотники надели лыжи. Попов, Удима, Фомка и Сидорка пошли вперед. Остальные должны были идти с нартами по их следу.
Впереди шел Удима, прокладывая лыжню. За ним, один за другим, — Фомка, Попов и Сидорка. Фомка взял с собой рыжую лайку Хитрого.
Пищаль была у одного Сидорки. Фомка и Попов были вооружены лишь рогатинами да ножами. Фомка не признавал иной охоты на медведя, кроме охоты с рогатиной. Охотиться на медведя с пищалью, по его мнению, — глупое баловство.
— Перво-наперво, — говаривал он, — пищаль может дать осечку, а если зверь близок, — тут тебе и конец. Опять же, с первой пули навряд ли ведмедя убьешь. А заряжать-то ее, пищаль, и-и, как долго… Нет, робята, слушайте старика: нет надежнее доброй рогатины.
Попов также предпочитал рогатину. Его увлекали волнующие переживания единоборства со зверем. Он жаждал рукопашной схватки, в которой обострены все чувства, на одной чашке весов — сила, мужество и ум человека, а на другой — сила и хитрость зверя. Попов гордился своей победой над могучим зверем, хозяином леса.
Удима же должен был лишь показать берлогу. Якуты боялись и почитали медведя, и от Удимы никто не ждал, что он может убить зверя. Удима был вооружен пальмой[47] и саадаком. В руке, как и другие лыжники, он держал батожок с широким нижним и крючковатым верхним концами.
Лес покрывал всю гору. Чем выше поднимались охотники, тем тоньше становились деревья. Местами появлялись полянки и кустарники. Часто приходилось обходить большие камни, засыпанные снегом.
Мороз крепчал. Воздух был неподвижен. Скрип снега, треск задетой ветки — каждый звук в лесной тиши был слышен далеко. Бледно-голубое небо просвечивало меж ветвями.
Хитрый бежал впереди, проваливаясь в снег по брюхо. Вдруг собака оглянулась, как бы недоумевая: перед ней был пологий спуск. Удима подал знак охотникам. Затем, сев верхом на батожок, он покатился вниз по склону, правя батожком, как рулем.
Охотники последовали за Удимой тем же способом. Хитрый скатился кубарем. Под горой прошли еще с версту. Хитрый, бежавший впереди, остановился и зарычал. Шерсть на его спине поднялась дыбом.
— Ведмедя учуял! — тихо сказал Фомка.
Он подозвал Хитрого, взял его на сворку и снял ножны с пера рогатины. Хитрый рвался вперед, натягивая сворку.
К великому удивлению охотников, до них донеслись голоса людей.
— Фома, — сказал шепотом Попов, — обожди здесь с Хитрым. Мы глянем, что там за люди.
Фомка остановился. Попов, Сидорка и Удима стали осторожно пробираться дальше.
Перед ними открылась гряда больших мшистых камней, полузасыпанных снегом. Охотники добрались до камней и выглянули из-за них.
Посреди прохода между скал сидел громадный бурый медведь. Видимо, это был шатун, не успевший залечь в берлогу. Шагах в двадцати от него стоял старый якут. Он держал шапку в руках и низко кланялся медведю, что-то говоря по-якутски. Поодаль стояло человек десять якутов, державших под уздцы волновавшихся коней. Медведь сидел на дорожке, глядя на старика маленькими глазками.
Едва удерживаясь от смеха, Попов ткнул в бок Удиму и прошептал:
— Толкуй, что старик говорит медведю.
— Он говорит, — зашептал дрожавший от страха Удима, — он говорит: «Улуу-Тойон![48] Ты — хозяин леса. Не гневайся, Улуу-Тойон! Мы пришли не для того, чтобы тебя обидеть!»[49]
Медведь подозрительно повел носом и заворчал. Старик упал на колени.
— Толкуй, что отвечает медведь, — нетерпеливо шепнул Попов замолчавшему Удиме.
— Улуу-Тойон гневается. Он спрашивает, зачем якуты пришли в его лес.
Старик, дрожа и кланяясь в землю, снова заговорил плачущим голосом.
— Старик сказал, — продолжал Удима, — он провожает дочь Кивиль с ее женихом до его юрты. Будет свадьба. Старый якут сказал: «Уважь меня, Улуу-Тойон! Пропусти нас, а то, Кур… Курсуй, жених, откажется от моей дочери».
Тут Удима быстро замотал лицо длинными ушами малахая.
— Дальше! — нетерпеливо шепнул Попов.
— «Курсуй богат. Кивиль говорит: “Он стар и зол, не хочу за него замуж”. Но я — бедный старик. Курсуй даст мне за нее двух кобыл и коня».
— Старый черт! — вырвалось у Попова.
— «Уважь, Улуу-Тойон, — говорит старик, — пропусти нас».
Старик поклонился, коснувшись лбом снега. Громкий лай собаки заставил Попова оглянуться. Хитрый вырвался от Фомы, перескочил через камни и кинулся к медведю. Рассерженный медведь встал и щелкнул зубами. Хитрый звонко лаял, бросаясь к нему то с одной стороны, то с другой.
Старик-якут упал ничком в снег и вопил:
— Улуу-Тойон! Смилуйся!
Медведь пытался поймать собаку. Его налившиеся кровью глаза остановились на старике. Он заревел, шагнул к старику и схватил его за голову зубами. Снег окрасился кровью.
Возбужденный запахом крови, медведь в десяти шагах увидел Фомку. Без лыж, без кухлянки, шапки и рукавиц Фомка стоял перед ним, готовый к бою. Встав на дыбы, медведь с ревом двинулся на него. Хитрый сзади хватал зверя за ляжки. Но медведь не обращал внимания на собаку.
На дыбах медведь был выше Фомки головы на две. Саженная фигура мохнатого зверя заслонила Фомке и лес, и сугробы, и небо.
Фомка пригнулся, и, когда медведь приблизился, перо рогатины сверкнуло, мгновенно поднятое. Фомка вонзил рогатину в грудь медведя и, быстро передвинув обе руки к ее пяте, сунул рогатину вперед.
Попов увидел, как громадный зверь опрокинулся. Фомка не выпустил из рук рогатины. Со всею силой навалился он на нее, прижимая медведя к земле.
Неожиданно опрокинутый, медведь растерялся и оробел. Он беспомощно мотал задранными кверху лапами, стараясь перевернуться и встать на ноги. Подбежавший Попов также всадил в медведя рогатину. Фомка тотчас же выхватил свое оружие из тела зверя и нанес ему новую рану. Прижатый к земле двумя рогатинами, медведь испустил последнее дыхание. Фомка и Попов выдернули рогатины из туши зверя и стояли, утирая пот.
Увидев Улуу-Тойона мертвым, якуты осмелели, подошли ближе. Они кричали, негодуя и угрожая русским.
Молодая девушка-якутка бросилась к старику, залитому кровью. Она стала его тормошить, увидела, что он мертв, и заплакала.
— Кивиль! — окликнул ее Попов.
Девушка удивленно глянула на него. Попов увидел юное лицо, большие черные глаза, полные слез. Скулы девушки не слишком выдавались, ее нос был с горбинкой — изредка встречающаяся меж якутами черта тюркской расы. Черные косы спускались на спину девушки. С удивлением она смотрела на русского воина.
Девушка приглянулась Попову с первого взгляда: перед молодым охотником стояла черноглазая красавица-якутка.
— Удима, — проговорил Попов, — спроси, кто же ее жених. Да где ты?
Удима подошел. Его лица почти не было видно, так оно было закрыто шапкой.
Девушка показала на невысокого плотного якута лет пятидесяти, неподвижное жесткое лицо которого было обезображено шрамом.
— Спроси, — сказал Попов, — хочет ли она идти за него замуж?
— Нет! Не хочу! — воскликнула девушка, вскакивая на ноги.
Курсуй схватил ее за руку.
— Обожди, — спокойно продолжал Попов, отстраняя Курсуя. — Спроси ее, Удима, не лучше ли ей пойти замуж за меня?
— Да! — тотчас же ответила девушка, опуская глаза.
— А, хан ыт харах![50] — сквозь зубы прошипел Курсуй и, выхватив нож, бросился на Кивиль.
В ту же секунду Попов с размаху ударил Курсуя кулаком. Курсуй упал навзничь, и нож выпал из его руки. Через мгновение он уже поднимался, задыхаясь от злобы. Свита Курсуя схватилась за ножи и копья. Началась свалка.
Попов и Фомка отбивались рогатинами. Сидорка выстрелил из пищали, а затем, схватив ее за ствол, стал молотить прикладом, словно цепом.
Крики, визг девушки, лай собаки, ржание коней — все смешалось. Двое приспешников тойона упали замертво. Раненые начали отступать к коням.
Еще несколько мгновений — и якуты побежали. Они вскочили на коней и умчались, бросив девушку, мертвого старика и двоих воинов, убитых в схватке. Девушка плакала над стариком.
Попов уставился в бессмысленно улыбавшееся лицо Удимы, глядевшего вслед якутам.
— Ты что? — спросил Попов.
— Это он — тойон Курсуй Бозекович.
— Твой хозяин?
— Он.
— То-то я смотрю: ты рожу упрятал! Испугался?
— Если бы он узнал, убил бы.
— Не бойся, коли ты с нами. Давайте-ка похороним старика.
Попов и его товарищи занялись приготовлением могилы. Они отвалили несколько камней и с помощью ножей и топоров выкопали в земле неглубокую яму. Попов подошел к девушке, тронул ее за плечо и стал объяснять, что хочет похоронить старика. Сначала девушка испуганно смотрела на него, не понимая. Наконец она поняла, отрицательно закачала головой, закрыла старика своим телом, что-то говоря по-якутски.