Между тем начало темнеть — и намного быстрее, чем у нас в Союзе: небосклон сделался красным, затем густо-коричневым, усилилась духота, бензиновый чад стал особенно едок, зажглись фонари, машины повключали, а скорее стали баловаться дальним светом.
Ловить машину стало сложно и даже опасно: лупят тебя фарами в глаза, и не разберешь, грузовик это или малолитражка, а когда проскочат мимо махать руками уже поздно.
Стало совсем темно, повеяло ночным холодком, и Андрей отчаялся. Он вопросительно посмотрел на отца, тот виновато развел руками: "Что я могу сделать, сынок?"
Вдруг сзади послышался знакомый скрипучий голос:
— Странно вы, друзья, предлагаете себя на уровне, так сказать, исполнения.
Тюрины обернулись — за одним из красных пластиковых столиков, выставленных прямо на тротуар у стены кафе с неоновой вывеской «Табаско», сидел их вчерашний попутчик Ростислав Ильич. Он как будто бы только что материализовался из вакуума и еще не успел остынуть. Пышные белые волосы его были подсвечены розовым, на бледное остроносое лицо падал отблеск неона, и оно казалось юным и даже веселым. Ростислав был в белой рубашке с короткими рукавами, она сама светилась неоном изнутри, перед ним на столике стоял высокий стакан, до краев наполненный розовой водой. Андрей даже не слишком удивился, увидев этого человека. Ростик-Детский настолько был необходим, что не мог не возникнуть.
— А почему вы тут? — спросил Иван Петрович.
— Странный вопрос. Я здесь живу, в этом доме, а вот ваши танцы возле моего подъезда мне, честно говоря, непонятны.
Ростислав Ильич отхлебнул из стакана, облизал губы, широким жестом указал на свободные места рядом с собой.
— Прошу составить мне компанию. Я вывез супругу на родину и первый день холостяк. Сахарной воды не желаете? Больше здесь, увы, ничего нет.
— Спасибо, некогда нам! — жалобно сказал Иван Петрович. — Переезжаем в «Эльдорадо», машину надо поймать.
— Ах, вот оно что, — усмехнувшись, проговорил Ростислав Ильич. — Володичка Матвеев не перенес. Вас это огорчает? Напрасно, друзья мои, напрасно. Я тоже воспротивился бы, если бы вас ко мне подселили. Привилегией, как женщиной, делиться не принято, ее завоевывают, домогаются, вымучивают и зорко ото всех стерегут.
Ростислав Ильич говорил все это вяло и расслабленно, едва шевеля липкими, словно подкрашенными губами, и, точно в воздухе пронеслось, Андрей вдруг почувствовал, что все, что болтали о его Катеньке, переводившей "рога на копыта", — правда. Именно за этим столиком Ростик-Детский пережил немало черных минут, дожидаясь, когда ее привезут на блестящей японской машине. Да, именно здесь, за мокрым пластмассовым столиком под полосатым тентом в крохотном кафе, где все, и официанты, и хозяин, знают о твоем горе и сочувственно поглядывают издалека… и вот подкатывает приземистая и холодная, как лягушка, машина с порочно затемненными стеклами, приоткрывается дверца — и показывается длинная женская нога с аристократическим узким коленом… Эта картина как-то сама собою возникала, словно предвидение будущего… а может быть, он просто где-то это читал.
— Что ж, я помогу вашему горю, — сказал, наконец, Ростислав Ильич и, поднявшись, вышел на край тротуара.
Отец и сын с волнением за ним наблюдали.
Минут, наверное, пять Ростик-Детский стоял неподвижно, потом что-то высмотрел в сплошном огненном потоке и, оттопырив большой палец, помахал рукою где-то внизу, на уровне колен. Полоса белых огней стала извиваться, разделилась на две, замигала желтыми сигналами перестройки и через мгновение прямо возле столиков «Табаско» остановился белый фургон. Он был точно такой же, как университетский, только за рулем сидел солдат в удалой кепчонке, которую Андрей про себя называл австрийской, а рядом с ним — важный, словно маршал, широколицый унтер-офицер с насупленными бровями, в мундире цвета хаки, украшенном множеством пряжек и блях. Ростислав Ильич сам открыл дверцу кабины, поставил ногу на подножку и начал что-то объяснять. Вначале унтер слушал его недовольно и брюзгливо, потом, видимо, Ростик чем-то его развеселил, он снисходительно заулыбался и вылез из кабины.
— Интендант попался, — вернувшись к столику, сказал Ростислав Ильич. — Ну, я тут с ним посижу. Когда разгрузитесь — пришлите машину обратно, поняли? Ну, вперед.
— Вы что же, знаете его, этого интенданта? — шепотом спросил Иван Петрович.
Ростислав Ильич рассмеялся.
— В первый раз вижу. Запомните, любезный друг мой: безвыходных ситуаций не бывает… за исключением тех, которые заключены в нас самих.
12
К гостинице «Эльдорадо» они уже подъезжали вчера (подумать только, вчера, а не девяносто лет назад!), но тогда, при свете дня, это здание показалось им привлекательным и даже изящным, а сейчас, тускло освещенное, приземистое и грузное, оно было похоже на вражескую крепость, которую еще предстоит штурмовать.
По-видимому, интендантский фургон был в городе известен, потому что его появление произвело на гарнизон гостиницы впечатление. Видно было, как внутри вестибюля за широкими стеклянными дверями заметались люди, тучный администратор в желтой униформе выскочил на улицу, подбежал к кабине со стороны мостовой, и водитель важно, как генерал, бросил ему несколько фраз — видимо, лестных для репутации Ивана Петровича, потому что администратор, обойдя кабину кругом, почтительно предложил пройти вовнутрь для оформления.
— Не беспокойтесь о багаже, сэр, — прибавил он, видя, что Иван Петрович оглядывается на кузов. — Наш персонал им займется.
И точно: из вестибюля, как в цирке, выбежали униформисты и, распахнув заднюю дверь фургона, рьяно принялись за разгрузку. Один, тщедушный старичок, которому от желтого мундира с галуном досталась только куртка (он был в трусах и босиком), взвалил на спину ящик с холодильником и, не выпуская из сжатых губ сигарету, понес. Босые ноги его при этом слегка заплетались.
— Да боже ж ты мой! — вскрикнула Людмила. — Он же надорвется, умрет! Андрюшенька, помоги!
Андрей рванулся следом, но солдат-водитель, командовавший разгрузкой, остановил его и что-то весело сказал. Андрей понял так, что старый человек должен все время доказывать, что он еще способен работать.
В вестибюле царил таинственный полумрак: низкие своды, широкие арки, толстые колонны темно-зеленого камня, грузные кресла, обтянутые полопавшейся змеиной кожей, бронзовые урны и пепельницы на высоких витых ножках — все это было тускло освещено лампадами из-под плафонов, имитирующих груду драгоценных камней.
— Страшно здесь, — прошептала Настя, сидя на краешке кресла и тревожно осматриваясь. — Заколдованное здесь все. Домой хочу, в Щербатов.
— Напугал ребенка, хрумзель проклятый! — сердито сказала мама Люда. — Арии еще поет, интеллигент…
— Да что вы, ребята! — с наигранной бодростью воскликнул Андрей. — Вполне приличное местечко. Даже красиво!
В ответ мама Люда только вздохнула. Она уже начала привыкать.
Между тем стояние отца у конторки затянулось… Тучный администратор, ознакомившись с тюринскими документами и сообразив, что никакого отношения к вооруженным силам Иван Петрович не имеет, пришел в сильнейшее раздражение. Досадуя на себя за преждевременную угодливость, он стал тянуть время: кому-то позвонил, кого-то куда-то послал о чем-то узнать, постоял, пожевал толстыми губами, не глядя на терпеливо ожидавшего Ивана Петровича, и вдруг показал пальцем на сваленный в центре холла багаж и осведомился, что конкретно находится вон в том большом ящике. Особой проницательности при этом и не нужно было проявлять, поскольку упаковывались впопыхах, и из-под перекошенной холстины виднелись ножки холодильника на колесиках.
Людмила почувствовала осложнения и заволновалась.
— Беги, подскажи отцу, — шепотом, хотя никто вокруг не мог понять ее слов, сказала она сыну, — пускай не говорит, что там холодильник. Просто вещи, всякая всячина. Не станут же они проверять, не имеют права!
Андрей укоризненно посмотрел на мать ("Ну, что ж ты шепчешь, кривишься, жестикулируешь, как заговорщица, по твоему поведению все понятно"!), однако спорить не стал. Но было уже поздно: когда он подошел к отцу и тронул его за плечо, отец с вымученной улыбкой, присев и опустив ладонь параллельно полу, объяснял администратору, что там холодильник, не очень маленький, вот такого размера.
Администратор усмехнулся.
— Вот такого размера… — повторил он, вроде бы передразнивая произношение отца, что само по себе было уже неприлично, и поднял ладонь выше своей головы, а рост у него был изрядный, так что клерки у него за спиной имели полное основание захихикать. — Не разрешается.
Отец стал торопливо объяснять, что холодильник — это часть багажа, не выбрасывать же его на улицу, пусть так и остается нераспакованным. Но чем больше он суетился и заискивал, тем более непреклонным становился администратор: возможно, поведение Ивана Петровича он истолковывал как признак невысокого положения — и был по-своему прав.
— Не разрешается, — повторил администратор, не слушая Ивана Петровича. — Здесь гостиница, а не частный дом. Сегодня холодильник, завтра корова…
Клерки, смутно мерцавшие желтыми камзолами в темноте за его спиной, вновь угодливо захихикали.
Тут мама Люда решила вмешаться. Оставив Настю возле багажа одну, она подбежала к мужу.
— Скажи ему, — задыхаясь, проговорила она, — скажи ему, что у меня больной желудок, что мне нужно держать при себе кипяченую воду…
И она улыбнулась администратору такой чудовищной искривленной улыбкой, что Андрей не выдержал.
— Мама! Ну, мама же! — простонал он, густо краснея. — Научись ты себя уважать!
— Уважать? — прошипела она, обернувшись. — Уходи немедленно, или я разобью твою красную рожу! Уважать! Куда мы отсюда пойдем? На улице хочешь остаться?
"Красную рожу…" Эти слова Андрей услышал от мамы Люды впервые. До сих пор между ними действовало молчаливое соглашение: мама делала вид, что ей совершенно неизвестно о манере сына краснеть, а он принимал на веру то, что она его мучений не замечает. Ни разу она не удивилась: "А что ты, собственно, краснеешь?" — и не раздражилась: "Да перестань ты, в конце концов, краснеть!" Сознательно или нет, но мама Люда поддерживала его тайную надежду на то, что окружающие вообще ничего не замечают, что все ему только бластится. Лишь однажды произнеся: "А мой сыночек меня ревнует!" — мама Люда вроде бы проговорилась, но и то не явно. И вот пожалуйста: "Разобью твою красную рожу!" Значит, все и всегда она видела, никаких надежд больше нет. Андрей оцепенел от этого простого и беспощадного открытия. Если бы он мог… если бы он был уверен, что это поможет, он перегрыз себе где-нибудь вену, чтобы вылилась горячая красная кровь, а ее место заняла бы другая, голубая, холодная, светящаяся лунно и ясно…
— Ничего не могу сделать, — отвернувшись, сказал администратор. — Очень жаль, но таковы правила. Может быть, у вас на родине и разрешается все это и многое другое, но, насколько мне известно, во всем цивилизованном мире…
Если б нашелся сейчас человек, который напомнил бы Андрею про Робин Гуда манговых зарослей, то человек этот стал бы ему лютым врагом. К счастью, об этих постыдных мечтаниях было известно лишь ему одному.
— Что он говорит? — приплясывая и дергая отца за рукав, повторяла мама Люда. — Да переведите мне, наконец, что он там говорит! Не можем же мы остаться на улице! С ума сойти! Ночью, в чужой стране… и никто, никто не проявит сочувствия!
Подбородок ее затрясся, глаза налились слезами: Людмила Павловна не выдержала перегрузок. Отец и сын тревожно переглянулись: обоим было известно, что успокоить маму Люду, если она разрыдается, будет чрезвычайно сложно. Поэтому Андрей решился на хитрость.
— А где Настасья? — ахнул он, обернувшись.
Он постоянно наблюдал за сестренкой (это вошло у него в привычку) и отлично видел, что Настасья от нечего делать вылезла из кресла, где ее оставила мать, и пошла вокруг толстой колонны, ведя по ней пальцем и глядя пустыми глазами по сторонам. Но мама Люда об этом не знала. Всплеснув руками, она побежала на поиски. Вытащила дочку из-за колонны, отшлепала ни за что, ни про что, пихнула в кресло и села на один из чемоданов, расправив подол платья и зорко глядя кругом: сторожила вещи, на которые никто не посягал.
— Бат уот уилл уи ду? — уныло и неуклюже спросил отец.
Вполне приличная фраза эта прозвучала как лепет растерянного ребенка, и губы отца не слушались.
В это время орава униформистов со стрекотом вкатила в вестибюль вереницу гигантских кофров на подшипниковых колесиках. Этот стрекот и легкость, с которой кофры перемещались, очень забавляли носильщиков, они радостно смеялись и галдели. А у стойки появился хозяин нового багажа, высокий пожилой иностранец, он был в шортах, открывавших обильно поросшие седым волосом ноги, а на заднем карм шорт красовался веселый американский флаг. Все внимание администратора переключилось на этого джентльмена, и они быстро заговорили на совершенно невозможном английском, Андрей не понимал единого слова, а администратор то доверительно перегибался через свой прилавок, то делал подобострастную стойку. Американец держался с ним по-товарищески и называл его "мой дорогой Дени". Навалившись грудью на стойку, он рассказывал что-то забавное. Дени, почтительно похохатывая, оформлял ему номер. На Ивана Петровича оба они обращали ни малейшего внимания: стоишь — ну и стой.
— Так что же нам делать? — повторил отец, на этот раз более настойчиво.
— Я вам уже все объяснил, — грубо ответил Дени. — Поищите другую гостиницу, где вам разрешат установить в номере свой собственный холодильник.
Таким во всяком случае был смысл его ответа.
Американец, с нетерпением ожидавший, когда ему можно будет продолжать прерванный рассказ, поинтересовался, какие у мистера проблемы. И Дени стал с юмором излагать, в чем заключаются претензии гостя. Американец обернулся, окинул взглядом тюринский багаж (рядом с его пузатыми кофрами коробка холодильника выглядел достаточно скромно) и, смеясь, сказал:
— А я думал, в русской Сибири не делают холодильники.
Эта шуточка, вполне беззлобная, привела администратора в восторг. Он даже позволил себе, перегнувшись через конторку, легонько дотронуться темной рукой до плеча старикана, как бы желая сказать: "Ну, сэр, вы даете!"
И Иван Петрович решился. Он подошел к маме Люде, которая, сидя на чемодане, запрокинула к нему лицо и долго выпытывала, что он собирается предпринять, потом, нагнувшись, так же доля копалась в сумке, и Андрей с ужасом увидел, как отец возвращаете назад, прижимая к груди завернутый в газетную бумагу и перемотанный белыми нитками предмет, в котором без труда угадывалась бутылка. Стеклянный груз мама Люда всегда упаковывала собственноручно и только так — обертывая каждый предмет толстым слоем мятой газетной бумаги и обвязывая нитками, почему-то непременно белыми.
Американец и Дени с интересом наблюдали за действиями Ивана Петровича. А он, вернувшись к стойке, с заносчивым видом спросил, где находится «дженерал-мэнэджер». Дени хотел сделать вид, что не понимает вопроса, но передумал, потому что американец бесцеремонно дотронулся до бутылки пальцем и дружелюбно сказал:
— О, русская водка! Гуд уэй! Хороши пут!
Тогда администратор с неохотой вышел из-за своей конторки и проводил Ивана Петровича до двери под аркой в глубине служебного отсека. Это была глухая темная дверь без таблички и даже без наружной ручки. Дени почтительно постучал костяшками пальцев, прислушался, пригнув голову, потом легонько толкнул дверь и жестом одновременно предложил Ивану Петровичу войти, сам же остался снаружи. Он вернулся за стойку и, уже не любезничая с американским стариком, видимо, озабоченный тем, что происходит за темной дверью, оформил клиента, выдал ему ключ и сделал знак обслуге, чтобы несли чемоданы американца наверх.
Иван Петрович вышел от «дженерал-мэнэджера» с бледным, но торжествующим, лоснящимся от волнения лицом, безобразно замотанной бутылки у него в руках уже не было, он держал за уголок небольшой лоскут голубой бумаги — записку, адресованную, очевидно, "дорогому Дени". Толстяк взял бумажку, просмотрел и, насупившись, протянул Ивану Петровичу ключ на массивной бронзовой груше с вставленным в нее граненым стеклышком, имитирующим, видимо, изумруд. Никакого указания своим подчиненным он не сделал, и после некоторого топтания на месте Иван Петрович сам сказал тощему старичку в желтой куртке и трусиках, чтобы тот поднимал вещи на третий этаж. Осторожный старичок, однако же, счел необходимым подойти к Дени с запросом, и Дени, не поднимая головы от своих бумаг, что-то буркнул. Только после этого униформисты дружно понесли багаж к лифту.