…Матвеев ждал их на пороге. Это был человек средних лет, лысовато-кучерявый, босой и голый по пояс. На нем были шорты, а точнее обрезанные выше колен брюки с бахромой по краям, и это делало его похожим на безбородого робинзона. Он взглянул на груду чемоданов в кабине лифта, усмехнулся, покачал головой.
— Ну-ну, — проговорил он, отошел в глубь прихожей и встал поодаль, скрестив жилистые руки на груди.
У него было лицо язвительного экзаменатора, такие, должно быть, являются студентам в их вещих снах: блекло-серые глаза под безбровым выпуклым, как колено, лбом, приплюснутый нос и маленький голубоватый ротик.
— Несите сразу туда, — бросил он, мотнув головой, — по коридору, дверь в самом конце, нечего мне холл поганить.
Холл меблирован был так же, как и у Звягина, только обивка дивана и кресел была не кожаная, а матерчатая, горчичного цвета.
Выделенная комната сказалась довольно просторная, с двумя полутораспальными кроватями, застеленными покрывалами того же горчичного цвета. Окна были затянуты зеленой металлической сеткой, сквозь которую едва сочилась предвечерняя прохлада.
Когда разгрузка закончилась, Матвеев закрыл за Горощуком дверь и набросил мощный гаражный крюк.
— Зачем консервы Филиппу дали? — брюзгливо сказал он. — Нечего баловать. Никого вы этим не убедите.
Тут он заметил, что Настасья забралась в горчичное кресло с ногами, и потемнел лицом. Видя, что на нее смотрят, Настя состроила умильную мордочку, которая, насколько ей было известно, не оставляла равнодушным никого из взрослых людей. Однако с Матвеевым этот номер не прошел.
Людмила поспешно вытащила дочку из кресла, подшлепнула ее — правда, чисто символически, но Матвеев остался удовлетворен.
— Значит, так. Посуда у вас своя есть? Очень хорошо. Из серванта не берите, это казенная. Хотя ладно, я ее спрячу. Газовая плита не работает, бойлер тоже. Потому что газ стоит денег. Душ принимать придется холодный, это полезно. Электрическая плитка имеется? Ставьте там у себя, нечего нам тереться друг о друга на кухне. Воду дают с семи до двенадцати утра и с семи до двенадцати вечера. Надо делать запасы в маленькой ванной. Окна не открывать, сетку не повреждать, наползут тараканы, а ночью налетят комары. Эту кнопку не вздумайте нажать вызов домовой обслуги, прибегут — не отвяжетесь. Вот вам ключ от входной двери, прошу не утратить. Вашу дверь запирать нет необходимости — я у вас ничего не возьму. И рекомендую: добивайтесь, настаивайте, ускоряйте переезд в гостиницу. Это в наших общих интересах. Вопросы есть?
— Скажите, — невпопад заговорил отец, — а как пройти к Аникановым?
Матвеев поморщился: видно, с Аникановыми у него были связаны неприятные воспоминания.
— От офиса направо, через три квартала десятиэтажный дом, — сухо и четко объяснил он. — Называется „Пансион „Диди“. Это все?
— Сразу видно преподавателя географии! — льстиво сказала Людмила, но Матвееву ее комплимент не понравился.
— Экономической географии, — поправил он. — Экономической.
— Тут мы с вами хотим посоветоваться, — не почуяв его неудовольствия, бодро продолжала Людмила, — и как раз по экономическому вопросу…
— Я советов не даю, — оборвал ее Матвеев. — Я даю указания, которые для вас обязательны. Вот вы свет зажгли в коридоре — ладно, но если за время вашего пребывания на моей территории перегорит хоть одна лампочка — доставайте, где хотите, можете вывинтить в кабинете у советника: лампочку здесь не купишь ни за какие деньги.
— Мы привезли десяток, — сказала Людмила, — на шестьдесят и на сорок. Можем с вами поделиться.
— Пару штук, — подумав, ответил Матвеев. — Но больше никому не давайте. Ну, так какой совет вы хотите от меня получить?
— Холодильник у нас, „Смоленск“, — быстро заговорила Людмила, — затерялся в дороге. Сказали, через неделю прибудет. Как до аэропорта добраться, где транспорт взять, не подскажете?
Людмиле вовсе не нужен был сейчас этот совет, она хотела подластиться, отметить свою зависимость — но вновь просчиталась.
— Холодильник? — высоким голосом переспросил Матвеев, и нос его еще больше приплюснулся, губы затряслись от гнева. — Где же вы его оставить собираетесь, в номере гостиницы?
— Отдадим на хранение кому-нибудь, — схитрила Людмила, — на временное пользование, до получения квартиры, да хоть вам…
— У меня имеется казенный холодильник, — решительно отверг ее предложение Матвеев, — другого мне не надо. А совет мой будет таком: бросьте вы это дело, запишите в графу чистых убытков.
— Почему? — Лицо Людмилы вытянулось.
— Да потому, — с нажимом сказал Матвеев, и голос его зазвенел, — потому, что вам придется заплатить такую пошлину, что никаких подъемных не хватит. В размере стоимости десяти холодильников. Вот так. Еще вопросы есть?
Андрей многозначительно посмотрел на мать: „Получила? Сорока“.
Матвеев показался ему солидным, достойным мужиком, такие выступают только по делу, подначивать и глумиться им некогда.
— В общем, устраивайтесь на временных началах, — сказал Матвеев.
— Я ложусь отдыхать и прошу тишины. Но опять-таки напоминаю: добивайтесь, настаивайте, ускоряйте переезд. Это ваше право, а обязанность местной стороны — вас устроить. Я как заместитель старшего группы обещаю всемерную поддержку, но добиваться должны именно вы.
Тюрины молчали.
— И еще одно. У Аникановых в гостях вы, конечно, напьетесь. Прошу дать мне возможность закончить мою мысль. Так вот, пожалуйста, без звонких песен по возвращении, без плясок в коридоре, иначе я буду вынужден написать докладную.
— А как добиваться гостиницы? — спросил Иван Петрович.
— Язык учили? — вопросом на вопрос ответил Матвеев. — Вот на языке и добивайтесь.
7
Офис помещался в веселеньком трехэтажном особнячке, окруженном пышно цветущим садом. У ограды в тени акаций стояли рядком сверкающие иностранные автомашины, среди них наша «Волга» вишневого цвета выглядела какой-то заспанной. Если бы не эта «Волга» и не бронзовая табличка с гербом на воротах, можно было бы пройти мимо: таких особнячков с черепичными крышами в боковых переулках было множество.
— Екипажи возблистали златом, — дребезжащим старческим голосом проговорил Иван Петрович. — Токмо русскаго дела карета в презрении стоит меж французских с точеными стеклами.
Князя Щербатова Иван Петрович цитировал вслух лишь тогда, когда пребывал в приподнятом настроении. И, слыша этот особенный, княжий голос, дети радовались за отца, ибо благодушествовал он не часто. В данном случае его, похоже, умилил пряничный вид офиса: в таком уютном, ласковом домике могли твориться только добрые дела.
Вдоль ограды неторопливо прохаживались двое темнокожих солдат в лихо примятых кепках с автоматами за спиной. Рядом с гербовой табличкой в бетонную стойку ворот было тоже вмонтировано переговорное устройство. Поколебавшись, Иван Петрович нажал черную кнопку. В репродукторе громко хрустнуло и послышался женский голос, холодный и как будто пахнущий одеколоном, как у продавщицы галантерейного магазина.
— К кому таким табором?
Должно быть, из окна, едва видневшегося среди водопада цветов, за ними давно наблюдали.
— Свои, — ответил Иван Петрович. — Из группы Звягина.
— К кому идете? — повторило вопрос устройство. — Русского языка не понимаете?
— К этому, как его, к товарищу Букрееву, — сказал Иван Петрович, несколько смешавшись.
— "Как его", — передразнило устройство, — Виктор Маркович вам всем назначил?
— Мы прямо от Звягина. Прилетевшие мы, новоприбывшие. — После паузы калитка, неохотно лязгнув, открылась.
Тюрины с трепетом ступили на посыпанную красными камешками дорожку с желтой окантовкой, более похожую на торжественный ковер. Даже границы между красным и желтым были обозначены полосками темно-серого гравия. По обе стороны дорожки были разбиты круглые клумбы оранжевых цветов, часто утыканные жесткими остроконечными вроде бы проржавелыми листьями и оттого похожие на средневековые оружейные склады. Справа от входа стоял решетчатый павильон, на фронтоне которого красивой славянской вязью было написано: "Письма, газеты, журналы". В глубине участка покрытый толстой шубой зелени высился белый особняк, он со всех сторон был обсажен высокими кустами, которые пышно цвели марганцево-красными и лиловыми колокольчиками. Эти крупные цветы при всей своей яркости плохо сочетались друг с другом, были какие-то раздражающе ненастоящие, похожие на бумажные, которые носят у нас на майские праздники, и окраска их казалась химической, анилиновой. Слева от особняка под желтым пластиковым на весом стояло несколько «рафиков», «газиков» и большой львовский автобус. Справа же, за флигелем, открывалась бетонированная площадка, уставленная рядами садовых скамеек.
Дежурная по офису, молодая женщина с высокой манерной прической и длинным лицом, вышла на крыльцо. Тут она увидела Настю и всплеснула руками.
— Господи, такую кроху притащили! Она же еле ноги волочит.
— Не с кем оставить, — привычно жалобным голоском сказала мила.
— Сама контрактная, что ли?
Смысл вопроса, прозвучавшего очень пытливо, был Андрею неясен, но мама Люда отреагировала так, как будто всю жизнь на эту тем; и разговаривала.
— Нет, только муж, — ответила она.
Смиренный тон ее, видимо, смягчил сердце дежурной.
— Ну, так вот, мам-ма-ша, здесь офис, здесь резиденция советника, а не площадка молодняка. Я вас впустила — и мне же будет втык. Прогуливать детей будете в городе.
— Извините, мы не знали, — сказал Иван Петрович. От его приподнятого настроения не осталось и следа.
— Да ладно, не знали они. Проходите на киноплощадку, не мельтешите перед окнами. И не шуметь! Надежда Федоровна отдыхает с дороги.
"Ага, — подумал Андрей. — Наверно, советник живет на верхних этажах. Значит, там сейчас и Кареглазка".
И от мысли, что Женечка Букреева глядит на него сейчас из окна, ему стало прохладнее, по спине пробежали мурашки.
Тюрины обогнули угол дома и сели на скамеечку под навесом.
— Неприветливые все какие-то, — проговорила мама Люда.
— Это офис, — укоризненно сказал ей Андрей. — Знаешь, что такое офис? Официальное учреждение, а мы путаемся под ногами.
— Ну хорошо, тут советник. А этот, хозяин наш? — Мама Люда сердито мотнула головой, имея в виду Матвеева.
— Хозяин плохого тебе ничего не сделал, — ответил Андрей. — Выделил комнату, дал указания.
Мама Люда промолчала, терпеливо вздохнув.
Андрей огляделся. Киноплощадка под открытом небом, как в Летнем саду, рассчитана была человек на пятьсот, скамейки выкрашены в приятный сиреневый цвет, а экран, широкий и слегка вогнутый, вмурован в бетонный забор. С обеих сторон площадка ограждена была добротными фотостендами: "Будни нашей Родины", "Страна пребывания хорошеет и строится", "Визит высоких гостей", "Лучшие среди нас". За стендами здесь заботливо следили, фотографии были свеженькие, качественные, не выцветшие на солнце. Он обернулся: к стене флигеля, чуть ниже глазка кинобудки, приделана была табличка "Места для работников аппарата". Эта надпись, несомненно, относилась к трем рядам скамеек, которые уместились под пластиковым навесом.
— Ну, дорогие родители! — возмущенно сказал Андрей и вскочил. — За вами глаз да глаз! Где вы сели? Посмотреть, что ли, трудно?
Семейство перебралось на солнышко. Впрочем, дело шло к вечеру, и становилось свежее, воздух перестал струиться от жары, тени под кустами стали красными.
— Мама, я пить хочу, — сказала Настя.
— Потерпи. Нас сейчас вызовут.
— Ну, мамочка, ну сил больше нету!
— О, господи, нетерпляйка!
Мать взяла дочку за руку и повела ее к дальним стендам. Там за кустами видны были какие-то подсобные помещения, оттуда доносились голоса наших женщин.
— Сырую воду не пейте! — крикнул им вдогонку Иван Петрович. Манеру говорить вслед он усвоил от мамы Люды. Вообще, если присмотреться, он с годами все больше походил на старую долговязую женщину, а мама Люда — на мелкорослого мужичка.
И в это время из динамика под навесом, как на вокзале, послышался протяжный голос дежурной:
— Тюрины Иван Петрович и Людмила Павловна, вас вызывает товарищ Букреев.
— Ох, Настасья! — пробормотал Андрей. — Вечно она, животина проклятая!
— Ну что ж, — странным, меняющимся, как бы плывущим голосом сказал отец, — как говорил мой друг Михаила Михайлович, пойдем в крестовую, сиречь в аудиенц-камеру.
Он поднялся, застегнул пуговицы пиджака, подтянул галстук.
Видно было, что отец наливается волнением, полно, выпукло, до самых краев. Руки его затряслись, глаза заслезились, лицо подернулось серой рябью.
— Пойдем ты со мной, — глухим голосом сказал он Андрею.
— Нет, папа, нельзя, — ответил Андрей, глядя на него с состраданием. — Меня не вызывали. Иди уж один.
Иван Петрович потоптался на месте, пощупал карман с документам повернулся и, нетвердо шагая, пошел…
Когда отец завернул за угол, Андрей направился к решетчатому павильону "Письма, газеты и журналы". Идя по хрустящей дорожке среди ощетинившихся клумб, он все время чувствовал на своей спине точно на хребтине, костлявый взгляд дежурной из широкого зеркального окна.
В павильоне было сумрачно и прохладно. Сквозь решетчатые стены дул сквознячок, задняя же стенка была, как в улье, от пола до потолка разделена на ячейки. Правда, Андрей ни разу не заглядывал в улей но предполагал, что внутри улей должен выглядеть именно так. Над каждой ячейкой была наклеена бумажка с фамилией. Андрей отыскал ячей Сивцова, пошарил рукой — в ней было, естественно, пусто.
"Надо будет фамилию заклеить, — деловито подумал он. — Какой еще Сивцов? Нет больше никакого Сивцова".
Как и Настасье с мамой Людой, ему тоже казалось, что их встречали не так. Но, в отличие от женщин, он знал, чем это вызвано, и старался все увязать в систему. Звягин? Да, Звягин строг, но справедлив. Одернул, чтобы не заносились с первого дня, но ведь пристроил же, причем не к кому попало, а к своему начальнику штаба. А то явились блатники, сразу жилплощадь им подавай. Матвеев тоже строг и тоже справедлив. Местная сторона доверила ему жилье — и он старается содержать его в порядке. Может быть, Звягин и рассчитывает на его пристальное наблюдение, чтобы глаз не спускал с новоприбывших и неопытных людей. Да, суров, неприветлив, но ведь за рубежом расслабляться нельзя.
— Ну, что такое, на самом деле! — с досадой произнес женским голосом динамик, висящий в углу. — Ходят и ходят, как дикие!
В павильон, волоча за руку Настю, вбежала мама Люда.
— Господи, прямо запретная зона! — зашептала она. — Мы уж и так чуть ли не ползком… Папа там?
Она показала глазами наверх, куда-то на крышу особняка, где серебрился цилиндрический бак.
— Там, — ответил Андрей. — Ну, попили?
— Ай, — махнула рукой мама Люда, — попили водички простой, много ли нам нужно?
Она присела возле журнального столика, взяла на колени Настасью.
— Андрюшенька, какие ж там склады! — со светлой печалью в голосе проговорила она. — Какие ж там склады, чего только нет! Икра, ветчина баночная, печень трески, колбасный фарш, напитки различные…
— Ну вот, — с упреком сказал Андрей, — а ты с собой волокла.
— Да это ж все не для нас! — смеясь и всхлипывая, возразила мама Люда. — Представительские склады, для аппарата. И тащат оттуда ящиками, и тащат… При мне переводчики два раза приходили.
— И нечего было там топтаться, — сказал Андрей. — Представительские значит, для представителей, а мы специалисты.
Но мама Люда его не слушала.
— Тащат коробки в обхватку и морды в сторону воротят, — говорила она. — И замечать не хотят.
Она приумолкла и вдруг оживилась.
— А работает там кто? Жены специалистов. Ящики ворочают, бумажки заполняют… Одна врач по образованию, другая даже кандидат. А что? Я бы тоже могла.
— Мало тебе? — спросил Андрей. — Все мало?! Не наворочалась? Никак остановиться не можешь? Во, ненасытная, правильно говорит тетя Клава.
На этот раз мама Люда рассердилась.
— Ты про тетю Клаву молчи! — громко сказала она. — Понял? Я тебе про нее такое могу рассказать…
— Не надо.
— Вот и я говорю: не надо. А на склад я еще устроюсь, погодите. Все они у меня вот здесь будут…
И мама Люда крепко сжала, поднявши кверху, свои маленький кулачок.
Отца ждали долго: небо густо покраснело, в павильоне стало темно и совсем прохладно. Наконец отец вышел на крыльцо, взглянул по сторонам, посмотрел за угол, на киноплощадку и решительно направился к павильону.
— Вот вы где прячетесь! — сказал он входя.
Лицо у него было хоть и измученное, но приветливое, как у человека, которому удалили больной зуб. И, глядя на отца, Андрей тоже почувствовал облегчение и благодарность — неизвестно к кому и за что. Скорее всего к советнику — за то, что он не обидел отца.