О, ну и ладно: Вот он я. Смотрю вниз, смотрю назад, ищу разрозненные части, чтобы сложить их вместе. Стараюсь, как отчаявшийся детектив, что пытается понять, куда все они подевались. Везде ищу ключей. А Время тем временем сгибается пополам от хохота. «
5 октября 1990 г. Где-то в Джорджии: Большая луна над реками, которые мы пересекаем. На дорогах полно обломков и печали, по радио меняется старая музыка. Мои руки пахнут бензином. Женщина в забегаловке сказала, что все служащие или анонимные алкоголики, или анонимные наркоманы, или просто «торчки». Сколько раз уже на этой дороге? Станция за станцией, до изнеможения. Давай быстрее и дальше, чтобы не было времени оглядываться. Чтобы не видеть, как от тебя отпадают и разбиваются кусочки. Трескучий голос по телефону усиливает расстояние. Ухом к трубке, чтобы лишь наполовину слышать голос из другого мира. Мира, не подсевшего на движение. Пролетают мили, разглядываешь трещины у себя на руках. Дышишь бензином, всё глубже проваливаешься в себя. Сегодня вечером по FM был Рой Орбисон. «О, красотка» больше ничего не значит для меня. Она кончилась за пятьдесят тысяч миль отсюда. Стоянка грузовиков возле реки с красивым индейским названием. Мужик внутри чинит рации и рассказывает анекдоты собравшимся водителям, а те наблюдают, как он работает за своим складным столиком. Кантри-музыка, чёрствые фонари, сухой воздух. После – на летящей дороге, отчаянной смертельной артерии. Я смотрю, как мимо с грохотом проносятся «Рыцари Дороги». Вознеслись в своих безумных кабинках, отгородились стеклом и металлом. Окутаны дохлыми насекомыми и птичьей кровью. Я вижу хвостовые огни уезжающего грузовика, на заднем борту надпись «на всю ноч». Мы все подохнем здесь – проездом.
9 октября 1990 г. Тусон, Аризона: Человек с татуировкой свастики на груди помог нам затащить аппаратуру в говенный клуб.
– Я рад, что у ваших ребят мало аппаратуры. Вот затащу ваше барахло и пойду домой, где мне снова отсосут.
Тут раньше был такой поганенький барчик, где играли кантри-энд-вестерн. Сюда никто никогда не ходил. Юго-Восток весь исполнен тоски. Солнце садится так долго. Кажется, оно висит без движения, окрашивая всё вокруг глубокой и гулкой печалью. Оплакивает землю перед тем, как окончательно исчезнуть из виду. Катимся по 10-й Западной трассе, и каждый город – как город-призрак. Словно их построили, чтобы можно было уехать. Так много тупиков. Жара парализует, держит всё в своих тисках. У этих засранцев взгляды каменные, зажимают тебя в клещи. Глядят прямо сквозь тебя так, как сквозь тебя смотрела бы жаркая живая ночь в пустыне. Толстый тип вваливается в раздевалку.
– Да, снаружи всё мертвяк. Мертвее, чем в преисподней. Так же мёртво как тогда, когда здесь играли «John Doe»… Пьют, курят, разбивают костяшки, срок, татуировки, выбитые зубы, мотоциклы, бедность и насилие. Выпотрошенная сверкающая американская мечта опрокинулась на бок. Оазис давно пересох. Здесь так много печали, среди расползшихся песков и кактусов. Осталось меньше часа, и мы выйдем на сцену пробивать электричеством эту пустую пустынную ночь.
29 октября 1990 г. Литэм, Нью-Йорк: В холодном пивном амбаре. Войдя, сразу увидели этот здоровенный барьер перед сценой. Мы спросили у человека, нельзя ли его передвинуть. Парень ответил, что нет, потому что он не пускает публику на сцену, а ребятишкам так только лучше, поскольку вышибалы колотят их почём зря при первом удобном случае, и по-другому нельзя. Амбар стоит на небольшом шоссе где-то в глухомани. Вчера вечером здесь играл «Danzig», пришли всего несколько сот человек. Это место напоминает мне те, где я играл с «Black Flag». Холодные комнаты неизвестно где, набитые мерзкими, обдолбанными, матёрыми обсосами. Здесь везде холодно. Туалеты не работают. Стены испещрены ублюдочными выплесками сексуальной фрустрации. В таком месте поневоле начинаешь скучать по своей девушке, если она у тебя есть. Начинаешь думать о своей комнате дома и хочешь оказаться там немедленно. Проведёшь здесь три-четыре вечера подряд, и часть тебя отомрёт. Будто когда-то вообще мог надеяться перевести тоску и депрессию, которые испускает такое место. Я никогда не мог понять, чем меня притягивают такие места. Может, потому, что они настолько далеки от этого мира, что мне кажется, я могу дышать. В таком месте я понимаю, каков расклад, я знаю своё место. В нём есть цель и боль. Без движения, давления и противостояния жизнь – позорище.
19 июня 1991 г. 8.28 вечера, Лос-Анджелес, Калифорния: Морская болезнь. Совсем прихватило. Я несколько дней как дома и не хочу больше никого из них видеть. Звонит телефон, и это пытка. Смысл есть лишь в одном – вернуться туда, где хоть что-нибудь может произойти. Европейские гастроли прошли неплохо. Мне там хорошо. А здесь меня достают голоса. Я не могу с ними. Сегодня позвонил парень из группы «Pantera». Где он откопал мой номер, понятия не имею. Какого хера я беспокоюсь? Как-то пришлось давать два интервью в день. Мне будто зубы выдирали. Никогда раньше не было так плохо. Телефон стал врагом. Я ною, как ребёнок, но, блядь, именно таково мне сейчас.
Наступила ночь, и я слушаю Сонни Роллинза и Колтрейна. Постепенно становится лучше. Я медленно собираю себя по кусочкам, и мне уже не хочется мчаться по автобану со скоростью 150 км в час. От морской болезни тебя шкивает туда и сюда. Слова при ней выходят странные и перекосоебленные. При ней я не могу с реальностью тех людей, которые не ездят по 600 км в день. Если вы так не делаете, то не поймёте того, кто делает, и наоборот.
Давайте не будем разговаривать при встрече. Можно кивать и объясняться жестами. Нет нужды в словах, улыбках или вопросах. Жизнь проходит так или иначе. Всё проходит.
Посмотри, как взрослый плачет
Нахуй
Жизнь – позорище
Каждый вздох грозит спустить с тебя штаны
Враньё громоздится непристойными кучами
И я поневоле думаю о покойнике
Который повесился у себя дома на шнуре
Записка у него в кармане гласит:
Я остановился, но это не остановило меня
Я не собираюсь стареть
Я не люблю эту кучу
Я остановлюсь
Но это не остановит меня
Слова языка выпадают у меня изо рта
Ритуальная привычка
Любовь ненавидит
Правда лжёт
Бля бля бля
Подходящие методы пытки
Наслаиваются накапливаются набиваются во все поры
Пока ты не вынужден встать с собой рядом
На полусогнутых
А клоунские рожи щерятся
Нет ни движения, ни противостоянья
И нет моей руки на глотке жизни, что будет давить
Выжимать определение из этого нездорового смятенья
Жизнь – это оскорбление
Так на хуй её
Я тащу её по следу тлеющих углей
И я не хочу слышать о том
Что, по-твоему, ты олицетворяешь
Потому что это ничто
Мебель, ящики, костры, списки
Труппа съёмщиков
Объятье, поцелуй, долгий взгляд
Падает на пол коридора смертников
Жизнь есть позорище
…
Некоторые вещи слишком позорны
Я бы никогда тебе сказать не мог
Я б никому сказать не смог
Как много я думаю о тебе
И как мне это страшно
Каждое утро, когда разжимаются челюсти бессонницы
Смотрю на твою карточку
Я думаю о твоей болезненной робости
Твоей разрушенной уверенности в себе
Твоей невероятной красоте
Как меня тянет к тебе
…
Ты причина того, что я не всегда хочу умереть
Когда я с тобой, жизнь стоит того, чтобы жить
Вдали от тебя мне странно и больно
Когда я смотрю в твои глаза
Я вижу как жестоко жизнь обошлась с тобой
Хорошо, если ты упадёшь
Я подхвачу тебя
Тот, кто захочет тебя обидеть
Должен сначала убить меня
Я никогда не смогу вколотить слова в строки
Равные скорости твоего присутствия
…
Я никогда не дам тебе понять, как ты ранишь меня
Нет, я никогда не скажу тебе
Последние несколько месяцев загнали меня в себя
Тебя забыть нелегко
Время меня лечит
Я держу свои чувства в себе, помогает
Я не понимаю тебя или таких как ты
Я прекратил себя курочить
Я больше не могу сносить побои
…
В мёртвые часы
Сидишь в моей комнате
Закрыв лицо правой рукой
Играет музыка
Ты думаешь о нём
О его руках в твоих волосах
О том, как он закрывает глаза
От запаха твоей кожи
О своём дыхании на его шее
…
Когда она
Вдали
Я вижу, как пытаюсь удержать её
Я никогда не ведал такой боли
…