— Слушай, пошли вместе. Есть у меня мысль одна.
Я останавливаюсь.
— Ну, нет, братишка, так не пойдёт. Вроде всё решили, обо всём договорились, а тебе вожжа под хвост попала — и всё, взял и перерешил. Знаешь что? Давай, завтра еще день понаблюдаем, и решим, что и как делать будем. Так, чтобы уже без осечки…
Разворачиваюсь на месте и возвращаюсь к нашей ели. Вовчик обиженно сопит сзади, хотя, конечно, и понимает, что я прав. Спать укладываемся по очереди, один бдит, второй отдыхает…
Ночь проходит спокойно. Изредка перекликаются часовые на аэродроме, на Востоке вспыхивает далёкое зарево, но канонады почти не слышно. На рассвете завтракаем остатками запасов «НЗ» и продолжаем наблюдение. Короткая утренняя суета, затем начинаются полёты. До темноты немцы делают около четырёх вылетов, причём спешат изо всех сил: быстро заправляют машины, подвешивают бомбы, перезаряжают оружие. И всё это без криков и мата, как заведено на Руси. Брат завистливо заявляет:
— Хоть и враги, но молодцы! Глянь, как умеют!
— И мы научимся.
— Научимся, ясное дело, только, сам видишь, уж больно большой кровью нам эти уроки обходятся…
Когда совсем темнеет, подбиваем дневные наблюдения — что не заметил один, дополняет другой…
* * *
…Плохой из Вовки разведчик, не умеет он тихо ходить. Сопит сзади так, что кажется, будто его слышно за сто метров. Поэтому на съём часового возле склада боеприпасов отправляюсь один. Верная «камбалка» и тут не подводит: немец валится без звука на землю, даже ничем не брякает, из того, что на нём навьючено. Да, подвела их самонадеянность и наглость! Это же надо: всего одного часового у такого объекта выставили! Где же подчасок?
Бомбы лежат в ящиках, уложенных аккуратными штабелями прямо на земле. Брат торопливо вытаскивает у мёртвого гранату из-за пояса и устремляется к одной, заранее намеченной нами группе боеприпасов, рассортированных аккуратистами-немцами по видам. Там лежат зажигательные бомбы. Я подхватываю пятидесятикилограммовую фугаску и, пыхтя, тащу её следом. Хоть силушкой Бог не обидел, но тяжко. Кладу возле «зажигалок», затем выпрямляюсь, чтобы перевести дух.
Брат уже скрутил ветрячок и сейчас бомба смертельно опасна. Приматываем куском телефонного кабеля гранату поближе к детонатору, отвинчиваем предохранительный колпачок, и второй кусок провода цепляем за чеку. Затем отбегаем, на сколько хватает импровизированного шнура, дёргаем, тут же мчимся во весь дух к лесу, где спрятан пулемёт, на ходу отсчитывая секунды. Никогда так быстро не бегал! Наверное, все рекорды Спартакиады народов СССР побил! Пять… Шесть… Где взрыв?! На десятой секунде земля вздрагивает под ногами, и нас сбивает с ног ударной волной. Задыхаясь, Вовка выдаёт:
— У немцев, наверное, замедлитель дольше горит…
Но надо торопиться, в лесу лежит «ШКАС», из которого мы хотим расстрелять ГСМ. Тем временем взрывы гремят один за одним. Свистят над головами осколки, какое там бежать! Сейчас надо лежать и помалкивать в тряпочку, пока нас шальным куском железа не пришибло! Над головой свистит, и в краткой вспышке очередного взрыва я вижу, как над нами пролетает увесистая бомба с приваренными к стабилизатору короткими трубками. Между тем немцы в очередной раз доказывают, что они не такие дураки, какими выставлены в романах Павленко и Шпанова: они не спешат к горящему складу, а бегут к своим самолётам, торопливо пытаясь их рассредоточить. Вовка вскакивает, не обращая внимания на опасность:
— Давай за мной! Быстрее!
Твою ж мать! Опять у него заскок! Ведь договорились же! Но младший, не обращая ни на что внимания, уже мчится прямо к шеренге машин, между которых мечутся паникующие фашисты. Что же он делает, дурак! Замечаю у него в руке пистолет.
— Быстрее, быстрее!
Поскольку между немцев мечутся и наши очумевшие пленные, на нас не обращают внимания. Вовка подбегает к одному из самолётов, у которого уже вращаются винты. Нижний люк открыт, и помогая друг другу, мы втискиваемся внутрь. Над пилотским креслом торчит голова немца. БАХ! Фашист дёргается и замирает.
— Ну, Свен, чего стоишь!
И тут до меня доходит… Подскакиваю и помогаю вытащить мертвеца из машины. Вываливаю его в люк, словно мешок с картошкой. Вовка между тем запрыгивает на место убитого, а мне показывает назад. Понял! Эх! Жаль, что я ничего в этом деле не понимаю! Двигатели резко набирают обороты, и бомбардировщик устремляется в хорошо видной в свете пожара взлётной полосе. Звук моторов становится непереносимым, появляется тряска, меня кидает от борта к борту. Володька орёт дурным голосом:
— Помогай!
Изо всех сил тянем штурвал. Наконец всё утихает, и я понимаю, что мы уже в воздухе. Что ж, молодец, брат! Я бы ни за что не решился! Бесшабашный он всё же…
«Хе-111» упрямо лезет вверх. Замечаю, что Вовка поднимает большой палец вверх, отвечаю ему тем же… Какой же красивый восход, оказывается, когда ты в воздухе! Ни в какое сравнение не идёт с тем, что видишь с земли! Между тем брат надевает на голову гарнитуру и кивает мне на второй комплект. Короткое шуршание в наушниках, затем слышу его голос:
— Ну, как? Это лучше, чем идти?
— Не поверишь, я ж в первый раз в жизни лечу! Оказывается, здесь всё по-другому, чем с земли!
Слышу, как он счастливо смеётся.
— А где ты летать на нём научился?
— Да посылали в Москву весной, там и попробовал… Ещё на «восемьдесят восьмом» могу и «мессере».
— Понятно. А куда летим?
— К своим, куда же ещё? Не Берлин же бомбить…
— Что к своим — ясно! А конкретнее можешь?
— Сказал же, к своим!
Я наконец, понимаю, что Володя имеет в виду свой аэродром. Минуем линию фронта. Вниз жутко смотреть: всюду разрывы, пылают коробочки танков, траншеи выдают себя незамаскированным песчаным бруствером — никогда не думал, что их так здорово видно сверху. Смотреть страшно, внизу просто ад…
Володя спускается пониже и идёт почти над самой землёй:
— Ты чего?
— Ещё свои собьют…
Но против ожидания ни один наш самолёт в воздухе не попадается и вскоре тяжёлая машина заходит на посадку. Несколько толчков, какие-то почти что танковые рывки — и самолёт замирает на месте. И тут же из леса выскакивает толпа бойцов с винтовками наперевес, и с криком «Ура!» устремляется к нам. Открываем нижний люк и вылезаем из самолёта. Когда красноармейцы подбегают ближе, то замечают, что мы свои и начинаются непонятки. Вовка усмехается и кричит:
— Петрович! Получай новую машину! Поменялся с немцами!
Из толпы выходит средних лет боец и ошарашенно глядит на него:
— Товарищ старший лейтенант, вы?!
— Я, Петрович, я. Принимай машину.
Вылезаем из-под нависающего брюха самолёта. В этот момент расталкивая бойцов вперёд выходит полковник с малиновыми петлицами госбезопасности:
— Старший лейтенант Столяров?
— Я, товарищ полковник!
— Откуда вы?
— Во время выполнения задания был сбит. На вражеском аэродроме произвели диверсию, уничтожив склад боеприпасов и горючего, во время паники, вспыхнувшей у немцев, убили лётчика и угнали фашистский самолёт!
Тот недоверчиво качает головой, но «Хейнкель» говорит сам за себя. Кивнув на меня головой, товарищ из особого отдела подозрительно спрашивает:
— Кто это с вами?
Брат хочет ответить, но я кладу руку ему на плечо и в свою очередь рапортую:
— Капитан Столяров. Командир 2-ого батальона средних танков 57-ого полка 29-ой дивизии. Выхожу из окружения с 23 июня, после гибели батальона.
— Документы есть?
— Конечно.
Лезу в карман и достаю из гимнастёрки удостоверение личности вместе с партбилетом. Полковник на глазах добреет. В это время вмешивается Владимир:
— Товарищ Забивалов! Это мой родной брат! Готов подтвердить его личность и всё, что он скажет.
Он без спроса снимает с моего плеча сумку и вынимает из неё немецкие документы. «Особист» открывает, несколько секунд рассматривает, затем удивленно присвистывает:
— Ого! Целый обер-лейтенант!
Потом сижу в его землянке и жду машины, которая должна придти на аэродром. Меня отправляют в тыл на переформирование. Забивалов закончил писать сопроводительные документы и сел покурить. Я присоединяюсь. Минуты три молча дымим, вдруг он спрашивает:
— А Бригитту… Тоже ножиком? И рука не дрогнула?
Соображаю, что документы обер-гефрайтора остались у меня, и молчу. Забивалов понимающе кивает.
— Озверели мы на этой войне. Вроде, вот женщина, а тоже воюет. Жалко. Ей бы детей рожать…
— Наши девчонки тоже сейчас дерутся.
Поднимаюсь, подхожу к столу, на котором лежат документы фашистов. Молодые, крепкие ребята. Их лица на мгновение встают передо мной, только уже мёртвые, залитые кровью. Ожесточившись, вспоминаю колонну. Затем беру «зольбух» Бригитты. Их книжечки выскальзывает фотография владелицы и письмо.
— Можно?
Полковник понимающе кивает головой:
— Ты только это… не отсвечивай ими. Сам знаешь, среди нашего брата и дураков хватает.
Аккуратно вырываю адрес из конверта и кладу в трофейную сумку. Хорошая вещь! Толстая, но мягкая кожа. Фотография на блестящей глянцевой бумаге. Да… Химия у немцев всегда на высоте была. Немка здесь снята ещё в гражданской одежде, и не скажешь, что враг. Глаза у неё вроде голубые были…
Впрочем, оно и хорошо, что в «гражданке». Не так опасно, а то найдётся какой-нибудь придурок, да напишет донос, что капитан Столяров таскает с собой в сумке фотографию фашистской подстилки. И поедешь ты, Саня, опять на Север, только в другую сторону. Лес пилить. И это в лучшем случае, а то и прямо на месте грохнут, сейчас война, так что разбираться особо не будут…
Снаружи раздается шум мотора — подъехал обещанный мне «ЗиС». На прощание крепко обнимаемся с братом, пожимаем руки с Забиваловым и я запрыгиваю в кузов. Трогаемся… Эх, ночами по своей земле пробираемся…
Глава 12
…Я еду в свою эскадрилью. После возвращения из нашего веселого путешествия по немецким тылам двое суток пришлось провести в особом отделе, хоть Забивалов и был категорически против. Сначала дивизии, потом — фронта. Не скажу, что особисты душу из меня вынимали, но вопросами, расспросами и допросами замордовали вконец. День и ночь одно и тоже: «как да где это мы с Сашкой умудрились раздобыть немецкий самолет А где я жил во время учёбы А как звали нашего инструктора в Энгельсе А как точно называлось то место, где мы с братом в Финляндии встретились А чем наш отец занимался до 1917 года»…
Венцом мышления бойцов невидимого фронта стал такой вопрос: «а где вы, товарищ старший лейтенант научились пилотировать немецкий самолет?» В ответ на это я мог только икать. Ну, не хохотать же этим бестолочам в лицо?..
Не знаю, сколько еще мог продолжаться этот театр, но неожиданно все прекратилось. И вместо очередного допроса мне приказали немедленно привести себя в порядок — побриться, глядеть молодцом (это после пары бессонных-то ночей!) и отправляться на доклад к командующему авиацией фронта, генералу Копцу (или Копецу? Кто-нибудь знает, как склоняется фамилия Копец?).
Тот суров, как и положено командиру такого ранга. Выглядит смертельно усталым: круги под глазами, руки чуть дрожат. Кажется, будто генерал слегка пьян.
Копец выслушивает мой доклад, молча кивает. Когда я дохожу до захвата «Хейнкеля», поднимает голову и его глаза не то, что сверкают, а светлеют, что ли. Как олово, когда на него солнце попадает.
— Молодец, — негромко роняет он. — Можете, если захотите…
Когда я заканчиваю, командующий еще с минуту молчит. Потом молча протягивает назад руку. Адъютант, капитан с лицом загнанного зверя, подает ему красную коробочку. Генерал тяжело встает и подходит ко мне:
— За мужество и героизм, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, от имени и по поручению Верховного Совета СССР…
Расстегивает мне ворот гимнастерки, отвинчивает изнутри медаль, и на ее место помещает «Красную звезду». Прокалывает шилом новую дырку, и «За отвагу занимает» свое место.
— Носи, сынок. Заслужил.
— Служу трудовому народу!
Он смотрит мне прямо глаза. Его губы чуть шевелятся, и я с трудом разбираю тихое, предназначенное только для моих ушей, «все бы так служили».
— Товарищ генерал-майор. Разрешите обратиться.
Он вопросительно смотрит на меня.
— Товарищ генерал-майор. Ходатайствую о награждении капитана Столярова. Если б не он, я бы один не выбрался…
Копец молча кивает, показывая, что прием окончен. Я козыряю, и строевым шагом выхожу прочь. «Красная звезда»? В самом начале войны? А не плохо, совсем не плохо! Если так пойдет дальше — быть мне Героем!
Когда я спускаюсь по ступенькам крыльца, сзади раздается голос:
— Поздравляю, старший лейтенант.
Сзади, широко улыбаясь, стоит мой следователь, Таругин.
— Здравия желаю, товарищ майор… — тут я замечаю ромбы в петлицах, — извините, товарищ старший майор государственной безопасности.
— Здравствуй, здравствуй, старлей, — он сильно пожимает мне руку, — наслышан о твоих подвигах. Ну, что, — он улыбается еще шире, — может, в гости зайдешь, орден обмоешь?
Улыбаться-то «особист», улыбается, вот только что это у него глаза холодными стали? Ну, ясно: от такого приглашения не отказываются. Но попробовать обратить все в шутку имеет смысл. И я улыбаюсь в ответ:
— Зайду, если пригласите, товарищ старший майор государственной безопасности.
— Тогда прошу.
Он приобнимает меня за плечи и ведет в соседний дом. А рука у него тяжелая, и, видно, очень сильная.
В комнатке, куда мы входим, перед ним навытяжку встает рослый детина с двумя «кубарями» — сержант государственной безопасности.
— Рожнов, ну-ка доставай чего есть. Орден обмывать будем. А ты садись, Столяров, садись. Располагайся, будь как дома.
Голос вроде веселый, но вот глаза… две льдины, а не глаза!
Таругин споро выставляет на стол бутылку водки, тарелку с нарезанным салом, кольцо колбасы, несколько ранних малосольных огурчиков, миску с мочеными яблоками и буханку армейского хлеба, порубленную крупными ломтями. Странно, а я думал, что в штабе фронта лучше живут. Из всего угощения на столе только банка судака в томате — что-то особенное. А все остальное — да у нас в столовой лучше кормят.
Он разливает водку по стаканам:
— Ну, давай по первой за то, чтобы не последний! — и первым смеется своему немудрящему каламбуру.
Я смеюсь вместе с ним, а сам все смотрю на его глаза. Ох, какие же у вас глаза, товарищ старший майор государственной безопасности.
— Пей, пей старший лейтенант. Молодец, вот молодец! Учись, Рожнов, как немцев бить надо. Его сбивают, а он, вместо того чтобы в плен как эти предатели идти, у немцев взамен своего их самолет угнал! Я вот только понять не могу: как это ты, старший лейтенант на такое отважился? Я бы не рискнул.
Вот оно. Его глаза впиваются в меня как две иглы.
— Да я бы сам и пытаться не стал, товарищ старший майор государственной безопасности. Если б один был — ни за что бы, не дёрнулся. Снял пулемет, пристроился бы у дороги, да постарался б прихватить с собой гадов побольше. Да вот не поверите, родного брата встретил — капитана Столярова. Он у немцев автомобиль угнал, а я что, тупой? Стыдно было перед братом дураком выглядеть или труса праздновать, вечно он старший, а я позади… Да и то, сперва-то я за смертью шел: больно уж не охота было в плен попадать. Я — коммунист, и ничего хорошего меня у немцев не ждет. Честно говоря, в плен попасть больше, чем смерти боялся. Мы ж, товарищ Таругин, хотели, — в руке у меня оказывается стакан с водкой. Выпив, я чувствую, что захмелел основательно, и язык уже болтает сам по себе, — хотели на аэродром напасть, поговорить с немцами по душам, напоследок. Старший мой, Сашка — он здорово на немцев озлился: они его товарища повесили, пленных добили, а девчонок наших… Ну, вот и пошли он — мстить, а я — за смертью… Умирать одному страшно, а вдвоем, сами знаете — вроде и не так…