– Помню, – сумрачно отвечал Володя, рассчитывая, что, если он помнит, бабушка не будет вспоминать.
– Поступила в аспирантуру! Энциклопедия! – Бабушка противопоставляла сферу науки и искусства Ритиной сфере обслуживания.
Рита допила свой чай, поблагодарила за теплый прием и ушла, разрушив тем самым равносторонний треугольник в пользу бабушки.
Володя Риту не задерживал, полагая, что с ней ему будет проще объясниться и помириться, чем с бабушкой. Но Володя ошибся. Рита не стала ни мириться, ни объясняться. Она обвела его имя в своей душе в траурную рамочку, положила сверху хризантемы и больше никогда в эту рамочку не заглядывала.
Она обиделась до глубины души, до мозга костей, обида проникла даже в состав крови и в хромосомы. И Рите казалось, что, если у нее когда-нибудь родится ребенок, он тоже будет обижен на Володю.
Шофер такси Гошка Лазутин был человек деловой. Все население Советского Союза он делил на группы. У каждой группы было свое прозвище. Например: интеллигенция – «шляпы», рабочий класс – «пиджаки», студенты – «додики», военные – «командиры», транзитные пассажиры – «чемоданы» и так далее, и тому подобное.
Маршрут своим пассажирам Гошка назначал сам, а если кому было не по дороге, он и не навязывался.
Гошка знал, что все в жизни имеет свое конкретное назначение: работа – чтобы зарабатывать, начальство – чтобы отчитывать, газеты – чтобы воспитывать, кино – чтобы культурно развлекаться.
На любовь у Гошки тоже была своя точка зрения. Любовь зачем? Чтобы дети были. Дети зачем? Инстинкт самосохранения. Чтобы жизнь продолжалась и после того, как Гошки не будет на свете. А какое ему дело до того, что будет после? Надо жить, пока ты есть. Торопиться надо! Километры на спидометр наматывать.
Невеста ему говорила: «Ты, Георгий, не романтичный! Нет в тебе взлета фантазии!»
Повела в балет для взлета фантазии. Сели на хорошие места, все видно, все слышно. Балерины на цыпочках мелко бегают, и стук от них стоит, как от лошадей. Мужик в обтянутых штанах крутится на одной ноге вокруг своей оси, будто его включили в розетку. Все хлопают, кричат: «Браво, бис». А невеста говорила: «Дивертисмент на пуантах, па-де-де, фуэте…»
И все врала. Она всегда врала, даже когда правду говорила. Говорила: «Ты лучше всех, ты единственный!» Руки целовала. А он в армию ушел, она замуж вышла. Значит, еще лучше нашла.
Все обманывают, до одной. А если какая-нибудь одна не обманывает, то временно. Значит, скоро обманет, просто случая не представилось.
Гошка остановил машину возле стрелки, прочитал: «До Ленинграда – 500 км, до Шереметьево – 20 км». В Ленинград, конечно, с выключенным счетчиком – далеко, в Шереметьево – тоже далеко, зато культурный отдых на свежем воздухе со взлетом фантазии.
Гошка познакомился вчера с одной: глаза зеленые, зубы белые, коленки круглые. Разрешила по дороге пассажиров подсаживать.
– Вы, – говорит, – на Ромео похожи…
– Почему?
– У вас, – говорит, – длинные волосы и белая рубашка.
Веселая. Спела песенку: «Не вини коня, вини дорогу».
Боялась, наверное, что, если не будет развлекать Гошку, он высадит ее посреди дороги с тяжелыми сумками. Но Гошка довез до самого дома и взял по счетчику. Она стихотворение ему наизусть прочитала: «Если кто-то кого-то обнял вечером во ржи, никому до этого нет никакого дела…»
Дом выходил углом на поле, и это навело Гошку на подходящую мысль.
– Давай погуляем, – предложил он.
– В другой раз, завтра…
– И приеду, – пригрозил Гошка, оглядываясь, чтобы запомнить местность.
– Только не к дому, – говорит, – там направо пруд. У камня.
– У какого камня?
– Камень на берегу…
– Что ж я, в потемках камень на берегу искать буду?
– Ты пруд найди, – говорит, – а камень увидишь.
«Не приедет», – подумала Рита. Сидеть и ждать на камне было бессмысленно, только радикулит наживешь.
Когда у человека что-нибудь болит, портится настроение, а с плохим настроением работать неинтересно. А если нет интереса к делу, нет и результата. А без видимых результатов Рита перестанет быть лучшей косметичкой в салоне, и тогда салон перестанет быть лучшим в городе, и из кабинета директора заберут бархатный вымпел с золотыми буквами.
Рита проследила в воображении эти далеко идущие последствия и слезла с камня и в этот момент увидела «Волгу», которая разворачивалась от бетонки к пруду. В ее правом верхнем углу горел зеленый огонек.
Рита вдруг сильно обрадовалась и бросилась почти под колеса машины, которая шла на нее, важно покачиваясь на ухабах.
Машина остановилась. Отворилась дверца, и оттуда восстал Ромео в белой рубашке и с длинными волосами.
– Обрадовалась? – снисходительно спросил он.
– Я? – с пренебрежением уточнила Рита.
– Обрадовалась, обрадовалась… – уличил Ромео.
Спорить было бессмысленно. Наверное, все ему в этой жизни очень радовались, и он привык.
– Подумаешь, сокровище… – сказала Рита.
– А чего же ты меня звала? – не поверил Ромео.
– Просто свободный вечер…
Помолчали. Появились мальчишки в длинных пальто. Их головы плыли над туманом. Было впечатление, что они пришли в ночное. Где-то близко пасутся их кони.
Мальчишки хотели выкупаться, но, оглянувшись на машину, ушли, и их головы снова поплыли над туманом.
– Выкупаемся? – предложила Рита.
– Да что ты, – удивился Ромео, – в такую холодину…
– Как хочешь…
Рита ушла в туман. Она разделась и, довольно легко для здешних условий, спустилась в воду.
Вода была теплее, чем воздух. Рита села на дно, погрузившись по горло, бросила руки перед собой. На них действовала сила, равная весу вытесненной воды, руки были легкие, и все тело тоже ощущалось легким. Над ней низко млели звезды, вокруг дымился туман, и Рите казалось, что она плывет во Вселенной Млечным Путем. А в конце пути стоит Ромео. Хорошо было бы выйти к нему, а он положил бы ей на плечи махровое полотенце и сказал:
– Милая ты моя, бедная. Обидели тебя, а я пожалею…
Он положил бы руку ей на затылок, как брат, а она бы прислонилась лбом к его плечу. Спросила бы:
– А что ты во мне нашел?
– Тебя.
– А что во мне хорошего?
– Человек очень хороший. Добрый и благородный. И в Венгрию тебя посылают, а глаза у тебя, как листочки на березе.
Рита выбралась на берег.
Ромео стоял над раскрытой машиной, уйдя с головой в ее разинутую пасть.
Рита сама достала из пляжной сумки махровое полотенце, сама положила его себе на плечи.
Ромео захлопнул капот, вытер руки о какую-то пыльную ветошку и сел в машину. Рите стало холодно, она тоже села в машину рядом с Ромео.
Помолчали.
– У тебя кто-нибудь есть? – спросил он.
– Мама.
– И все?
– И все.
Говорить было как-то совершенно не о чем. Вчера в дороге им было не в пример интереснее.
Мимо пруда простучала электричка. Ее светящиеся квадратики окон разворачивались, как кадры кинопленки.
…Володя не успел поставить рюмку на стол и танцевал с поднятой рюмкой, а ее рука лежала ниже его ладони. В общежитии инженерно-технического училища праздновали Новый год. На Ритином безымянном пальце было кольцо – нарядное, как бывают нарядными ненастоящие драгоценности. И рука тоже была нарядная, праздничная. Какая у нее была нарядная, нежная, умная рука и как преданно она припала к Володиной, накрыв его пульс.
Так графически выглядит счастье: рука и рука, их венчает поднятая рюмка с растопленным солнцем, а в рюмке – радости да ошибки. Незатейливое счастье. А настоящее счастье всегда незатейливо…
Эх, Володя… Кто тебя, сироту, теперь любить-то будет?
Ромео соскучился и для начала положил на Ритино плечо свою ладонь, которую он накануне тщательно вытирал пыльной ветошкой.
Рита повернулась, внимательно посмотрела в его лицо. Это было чужое ненужное лицо, красивое ненужной красотой. И Рите вдруг стало ясно, как божий день: так же глубоко, как обида, въелась в нее любовь, и ни заменить, ни подменить, ни даже притвориться она не в состоянии.
И получалось, что жизнь бежит не по спирали, как положено, а по замкнутому кругу.
Рита поняла это и пала духом. Она сняла со своего плеча руку Ромео и вернула ее ему на колено.
– Ты чего? – удивился Ромео.
– Ничего.
– А чего же ты меня звала?
– Просто так…
Ромео обиделся.
– А зачем я приехал?
– Можешь ехать обратно.
Рита открыла дверцу и вышла из машины.
Ромео опустил боковое стекло и высунул голову. Она блеснула взором. Не посмотрела глазами, а именно блеснула взором.
– Чего же ты стоишь?
Ромео обиделся еще больше, спрятал голову, включил зажигание, и машина пошла, переваливаясь на ухабах.
День у Гошки выдался явно неудачный – весь, от начала до конца. Это всегда так: если с утра не повезет – то уже на целый день. Но сегодняшний день подходил к концу, его надо было просто выключить из жизни, повернуть, как ручку счетчика. А завтра начнут тикать новые минуты – копеечки.
Гошка был человек деловой и понимал, что все в жизни имеет свое конкретное применение, и даже солнце каждое утро выходит на работу. Отработает двойную смену – и за горизонт.
Машина выбралась на бетонку и побежала, шибко перебирая колесами. Руль крупно вздрагивал под рукой. Посреди неба повисла луна.
«А зачем луна? – подумал Гошка. – Бесполезная вещь. Люди летали, все выяснили: атмосферы там нет, жить на ней нельзя. Горы да пыль. А попробуй убери ее с неба, что же это получится за ночь без луны… Значит, луна все-таки нужна. А зачем? Ни за чем. Просто так.
А сегодняшний вечер зачем? Он приехал, она выкупалась, он уехал. Как будто не могла выкупаться одна, без него…»
Гошка увидел памятью, как она ушла в туман и вышла из тумана – странная, гордая. Никого у нее нет, и никого ей не надо.
Гошка вдруг расстроился ни с того ни с сего, и ему, вместо того чтобы ехать в парк, сдать машину сменщику, захотелось вернуться обратно к пруду. Может, она еще сидит там одна на замшелом камне величиной с избу.
Гошка было притормозил, но в этот момент прямо перед ним возник «додик» с простертой рукой.
– Куда тебе? – высунулся Гошка.
– В город.
Гошка задумался, как витязь на распутье, потом махнул рукой:
– Садись…
Рита сидела на камне, позабыв про радикулит, жалела, что отпустила такси. Ей хотелось догнать машину, схватить ее за колеса и уговорить Ромео отвезти ее в город, в Козицкий переулок.
Она взбежит по лестнице и много раз, как на пожаре, нажмет Володин звонок.
Дверь откроет насмерть перепуганная бабушка, а увидев Риту, испугается еще больше.
– Что, что, что случилось? – забеспокоится бабушка.
– Спрашивать буду я, – скажет ей Рита, – а вы только отвечайте на вопросы: «да» или «нет». Вы в своей жизни хоть один день работали?
– Нет, – скажет бабушка.
– Вы заработали хотя бы один рубль?
– Нет.
– А вы сделали счастливым хотя бы одного постороннего человека?
– Нет.
– Так что же вы от меня хотите?
А Володя выйдет из-за бабушкиной спины на крупный план, и они окажутся лицом к лицу.
– Я устала жить без любви, – скажет Рита. – Я пришла мириться…
А он положит свою руку на ее плечо и скажет одно слово:
– Помирились…
Бесполезная планета освещала дачный поселок, и в ее неверном рассеянном свете все недостатки спрятались, а достоинства выступили, восторжествовали.
Было тихо, успокоенно, прекрасно. Пруд поблескивал, как битое стекло. Дорога лежала кольцом – светлая, чистая и честная. За домами дышало поле. За полем – лес, настоящий, дремучий. В нем жили ежи, белки, а может, даже какой-нибудь крупный, меланхоличный, добрый зверь.
Скучно
У меня есть мечта: прыгнуть с парашютом и медленно лететь между небом и землей. Интересно, о чем в это время думает человек? А может быть, он ни о чем не думает, испытывает один восторг…
Я знаю, что никогда не окажусь между небом и землей, потому что для этого надо записаться в спортивное общество. А мне некогда. У меня в этой жизни масса обязанностей: в данную минуту я обязана сидеть на летучке и слушать то, что говорит моя непосредственная начальница Гальченко.
– Товарищи! – говорит Гальченко. – По последним подсчетам, в сумасшедших домах и нервных диспансерах самый большой процент составляют работники телевидения. Можно сказать: профессиональное заболевание…
Я понимаю: те, кто входит в процент, не видят принципиальной разницы между тем домом и этим. Тут и там очень много народу, и никто не знает, кто он есть на самом деле. Сумасшедший с манией считает, что он – одно, а лечащий врач видит его иначе. То же самое на телевидении: каждый редактор видит себя иначе, чем его начальник. Лично я кажусь себе умной и обаятельной. Я похожа на Наталью Гончарову, только без денег и без Пушкина. А моей начальнице кажется, что я глупая и противная. Я могла бы разубедить Гальченко, но ей некогда меня выслушать. У нее тоже очень много обязанностей. Ей даже сны снятся на телевизионную тему.
– Товарищи! – продолжает Гальченко. – Давайте беречь друг другу нервы. Давайте говорить друг другу «спасибо» и «пожалуйста»…
Возле меня сидит штатный сценарист Володя Порханов. Лицо и руки у него белые и какие-то сырые, будто он долгое время стирал в мыльном пару. Володя внимательно смотрит перед собой, преодолевает страстное желание выпить.
С другой стороны от меня сидит редактор Галя Рощина. Она делит всех людей на авторов и неавторов. А авторов, в свою очередь, на тех, кто надувает, и тех, кто не надувает. Ей почему-то всегда попадаются такие, которые надувают. Меня надувают реже, может быть, потому, что мне все равно. Я делю людей по другому принципу.
Мы все: я, Галя и Володя – учились в институте кинематографии, писали немые этюды и звуковые этюды, готовились в большое кино, собирались выйти в производство. Но в производство никто из нас не вышел по разным причинам, теперь мы штатные сценаристы телевидения, и у всех нас такое чувство, будто нас разжаловали из генералов в старшие сержанты.
Сзади сидит Витя Лапин, пожирает Гальченко глазами. Гальченко в своей замшевой куртке и замшевых сапогах кажется Вите небожительницей. Витя окончил областной педагогический институт, должен был преподавать географию в Московской области, а попал на Центральное телевидение и в отличие от нас чувствует себя генералом, произведенным прямо из сержантов.
– Это нам не надо! – заканчивает свое выступление Гальченко.
Я прослушала, о чем она говорила, и поэтому не поняла – чего нам не надо.
– А что нам надо? – спрашивает у меня Витя. Видно, тоже слушал невнимательно.
– У Гальченко спроси, – советую я.
– А ты не можешь спросить? – на всякий случай предлагает Витя.
– А мне нечего спрашивать, – говорю я. – Я и так знаю, что мне надо, а чего не надо.
Моя мечта: встретить Пушкина, варить ему по утрам кофе и не дразнить Дантесом.
После летучки мы с Галей выходим на лестничную площадку покурить. Мимо нас проходят молодые прекрасные женщины в блестящих, будто слюдяных сапогах и разнообразные мужчины всех возрастов и народов.
– Я все про него поняла, – сказала Галя. – Я теперь все про него знаю!
Речь шла о Володе Порханове.
Галя замолчала, глядя на меня, ожидая, когда я спрошу: что она поняла и что она теперь знает. Но я ничего не спрашиваю.
– Знаешь, он кто? – не дождалась Галя.
– Нет.
– Приживал! – сформулировала Галя, радуясь своей проницательности, умению читать чужие характеры. – Он живет на площади жены. При жене. Пишет передачи об искусстве, хотя сам искусством не занимается. При искусстве. Человек «при». Приживал! А сейчас он существует при моей любви. Ненавижу!
Глаза Гали заблестели гордыми самолюбивыми слезами, лицо было вдохновенным от ненависти.
– В нем сидит гений разрушения. Он губит все, к чему прикасается. Зинка Афанасьева поехала с ним на выставку и сломала по дороге ногу. Если он будет провожать кого-нибудь на самолет, то этот самолет рухнет при взлете.