Я вздрагиваю. Кажется, несмотря на своё идиотское поведение, я всё-таки услышал слова, которых жду уже столько дней.
Нина выдёргивает руку. Даже под загаром её лицо густо темнеет. Надо что-то сказать, но я вдруг теряюсь и не нахожу слов.
Оркестр играет уже лезгинку. Сидящие на противоположном конце стола грузины притопывают ногами, поводят в такт плечами, но танец пока не получается. Сделав несколько безуспешных попыток, они обращаются к седому человеку в гимнастёрке. Он отрицательно качает головой. К его друзьям присоединяются все остальные посетители духана. Красавец буфетчик, покинув стойку, почтительно просит своего клиента. Даже безучастные лица музыкантов оживляются. Мелодия звучит острее. Какой-то подвыпивший старик в углу, надвинув мохнатую шапку, не выдержав, выскакивает вперёд. Его немедленно оттаскивают обратно. Нет, здесь ждут мастера своего дела.
Наконец человек в гимнастёрке подымается. И только тут я замечаю за его спиной, у стены, костыли. Но человек не пользуется ими. Оттолкнувшись руками от стола, он легко выпрыгивает на середину. На одной ноге у него щёгольский мягкий сапог, перехваченный под коленом узким ремешком…
Я невольно отвожу глаза. С детства не могу смотреть на чужое увечье и сейчас не понимаю, что хочет делать этот строгий красивый человек. Неужели он согласен на потеху пьяным показывать жалкую, недостойную его пародию на танец?
В глазах Нины тоже страдание, но она, не отрываясь, следит за танцором. Жестокое женское любопытство.
Ритм музыки убыстряется. Слышу за спиной приветственные возгласы. На лице Нины страдание сменяется недоумением, а потом восхищением. Она совсем забывает обо мне.
Я рискую обернуться. В короткий миг гордость за этого человека вытесняет первоначальное изумление. Он танцует! Не двигается с места и в то же время танцует. Танцуют руки, широкие плечи, седая голова. Тут же забываешь о тяжёлом увечье, настолько ловко, красиво и послушно танцору его сильное тело.
Ему мало этого бешеного ритма, он просит играть ещё быстрей, ещё… Кажется, весь духан несётся в огненном танце. Кто-то роняет перед танцором белоснежный платок. Он должен, не прекращая танца, не помогая себе руками, поднять с земли ртом платок. Это самое виртуозное па лезгинки. Мне бы никогда не суметь его сделать. Как же сможет этот человек…
Но танцор не отступает. Смолкает музыка. Только бешено отбивает дробь бубен в руках громадного скрипача. Это как в цирке во время «смертельного» номера.
Под всё учащающуюся дробь человек, раскинув руки, легко и гибко склоняется к полу. Он похож сейчас на большую летящую птицу… Ещё мгновение — и платок у него в зубах! Таким же лёгким сильным движением человек выпрямляется. Гул торжествующих голосов заглушает оркестр. Друзья окружают танцора. Опершись на их плечи, он занимает место за столом. Со всех концов к нему тянутся стаканы.
Как ни грустно, но глаза Нины, пожалуй, никогда не смотрели на меня с таким восторгом. На противоположном конце стола вновь звучат длинные приветственные речи. Нина сама наливает до краёв наши стаканы. Бутылка слишком тяжела для её руки, и тонкая струйка вина бежит по тёмной клеёнке стола. Мы подымаем стаканы и безмолвно присоединяемся к тосту…
Потом снова играет оркестр. Кружатся в танце пары. Но танцуют они почему-то лихую кадриль. И вообще я оказываюсь не в духане под Сухими, а на откосе речушки Карачан под Воронежем. Летит пыль из-под ног танцоров.
Сквозь толпу протискивается красавец буфетчик в замасленном фартуке. Он протягивает мне миску с дымящимся варевом.
— Кушай, — настойчиво произносит он, — кушай, пожалуйста. Только не спи…
И тут я понимаю, что сплю. Меня охватывает ужас. Ещё не совсем понимаю почему, но твёрдо знаю, что ни в коем случае не должен спать. В следующий миг, ещё не открыв глаз, осознаю, что рядом со мной лежит враг, уже давно, по-волчьи ожидающий этой минуты… Хватаюсь за кобуру. Пистолет на месте. Плечо ощущает жёсткую грань магазина автомата.
Открываю глаза. В нашей пещере светло. Затих ветер. Слева от меня по-прежнему слышится равномерное посапывание. Поворачиваю голову. Риттер лежит лицом ко мне. Из полуоткрытого рта по-детски стекает струйка слюны. Он спит…
Он спит! Он заснул раньше меня!
7
Я разгрёб снег. В глаза ударило солнце. Пурга кончилась. Сильно похолодало. Стояла удивительно прозрачная морозная тишина. Я чувствовал себя отдохнувшим. Риттер всё ещё спал. Интересно, какое будет у лейтенанта лицо, когда он проснётся. Я уже повернулся к нему, но тут раздался какой-то посторонний звук.
Вдалеке стреляли. Донеслась характерная очередь немецкого автомата. Ещё одна…
Я посмотрел на Риттера. Он лежал неподвижно, но я понял, что лейтенант проснулся и тоже напряжённо прислушивается к стрельбе. Я вынул пистолет. Проверил, спущен ли предохранитель. Глядя прямо в тёмные стёкла очков Риттера, сказал, не заботясь, поймёт ли он меня:
— Учтите — я всегда успею выстрелить на секунду раньше.
И снова лёг в яму. Мы лежали так близко, что сквозь комбинезон я чувствовал учащённые удары его сердца. Выстрелы слышались через равные промежутки времени: три одиночных, потом после паузы очередь, потом снова три одиночных и опять очередь.
Выстрелы приближались. Послышался лай собак. Затем неразборчивые голоса людей. И, наконец, скрип полозьев. Автоматная очередь прогремела чуть ли не над нашими головами. Риттер застыл. Я чувствовал, как напряглось всё его тело. В левой руке у меня был наготове автомат. В случае чего у нас получится неплохой последний разговор.
Снова зазвучали выстрелы, но уже чуть дальше. Затих скрип полозьев. Смолкли голоса людей. Потом не стало слышно лая собак. Тело Риттера обмякло.
Где-то вдалеке последний раз прострочил автомат. Я отодвинулся от лейтенанта, с трудом разжал пальцы, вцепившиеся а рукоятку пистолета. Расстегнул комбинезон. По спине ползли капли пота. Выждав немного, я осторожно поднялся. По снежной равнине уходил на юго-запад отчётливый след саней.
Весь остаток дня и ночь мы шли на север. Риттер шагал впереди, насторожённо прислушиваясь к каждому звуку, но выстрелы больше не доносились.
Судя по карте, мы были недалеко от узкого пролива, отделявшего наш остров от крохотного скалистого островка на севере. Я ещё не знал, как мы сумеем перебраться туда, но другого пути не было.
Идти было трудно. Ноги проваливались в высокий, наметенный пургой снег. В эту ночь я впервые понял, что такое настоящий арктический мороз. Риттер то и дело тёр щёки и нос, а я, как ни берёгся, вскоре обнаружил, что левая щека онемела.
В небе висела луна в три четверти, и наши длинные голубоватые тени медленно ползли по снежной целине. Я не думал, что Риттер решится бежать при такой видимости, и всё-таки он бросился в сторону, улучив момент, когда я барахтался в глубоком сугробе. Наверное, считал, что не посмею стрелять в звонкой ночной тишине. Но я выстрелил. Выстрелил без предупреждения. После второй короткой очереди Риттер остановился. К счастью, автомат не отказал на морозе. Потом я его нёс на всякий случай на груди под комбинезоном.
К рассвету мы добрались до пролива. Даже удивительно, как удалось в эти дни так точно сохранить направление. Метрах в восьмистах действительно виднелся горб островка. Пролив был забит крупным колотым льдом. Снова поднимался ветер. Он гнал льдины на восток. Я поймал беспокойный взгляд Риттера. Он мучительно пытался угадать, что я собираюсь делать дальше. Мы сидели рядом у самой воды. Сейчас можно было не опасаться лейтенанта: мы оба слишком устали для борьбы.
Я разжёг спиртовку, растопил в котелке снег и заварил остатки кофе. Потом тщательно вытряс из мешка все сухарные крошки. Их набралось с пригоршню. Аккуратно разделил их и всыпал половину в кружку Риттера. Остальное просто слизнул с ладони. Лейтенант был в замешательстве — видно, никак не мог отыскать объяснения моим поступкам. Но я просто хотел сейчас быть особенно справедливым.
Покончив с «завтраком», мы немного полежали на снегу. Ветер становился всё сильнее. Надо было спешить. Я поднялся.
— Форвертс!
Я выразительно указал на островок за проливом. Риттер отшатнулся. Он вцепился руками в снег. Он ни за что не хотел уходить с большого острова.
— Шнеллер!
Стиснув зубы, Риттер покачал головой. Нет, он не сделает ни шагу.
У меня не было выбора. Я не мог оставить его здесь живым. Я поднял автомат. Сняв рукавицу, положил палец на спусковой крючок.
Риттер вскочил, как подброшенный пружиной. Он шагнул вперёд и первым прыгнул на лёд.
8
Мы лежали на камнях по ту сторону пролива, совершенно обессиленные. Мокрый комбинезон пластырем облепил тело. Перед самым островком Риттер, поскользнувшись, упал в воду. Я прыгнул за ним. Почему? Что толкнуло меня на это? Почему, увидев тонущего человека, я, не раздумывая, бросился на помощь?
Но сейчас некогда размышлять об этом. На ветру мокрая одежда быстро покрывается тонким ледком.
Островок перерезает горбатая каменистая гряда. На её гребне пронизывающий ветер. Риттер дрожит всем телом. Меня тоже бьёт озноб.
С вершины гряды видно тёмное пятно в бухточке на северной оконечности островка. Кажется, я угадываю очертания небольшого строения. Риттер, зябко кутаясь в промокшую куртку, смотрит назад, туда, где за снежной пеленой остались его друзья, хлеб, тепло.
Тёмное пятно скрывается из виду, едва мы спускаемся на равнину. Но, пройдя ещё шагов пятьсот, я замечаю, что впереди торчит шест. Здесь не могли расти деревья. Значит, этот шест кто-нибудь поставил. Скоро можно уже различить обрывок тряпки на его вершине.
Риттер тоже посматривает на шест. На его лице заметно беспокойство. Пожалуй, появление этого ориентира неожиданно и для него. А может быть, немцы просто никогда не заглядывали на этот островок?
Я изготавливаю автомат и прибавляю шаг.
Через несколько минут за шестом показалась труба, затем плоская крыша в один скат и, наконец, весь дом. Это настоящий бревенчатый дом, напоминающий охотничьи зимовья Сибири. Его ещё не успело занести снегом. Он необитаем. Узкие окна заколочены досками. Плотно закрытая дверь примерно на треть завалена снегом. К ней «на счастье» прибита подкова.
9
Это кажется сном. Я сижу раздетый у раскалённой чугунной печки. Рядом сушатся мой комбинезон и куртка Риттера. Жарко, но я всё ещё дрожу от озноба. На полу зимовья слой льда, нетолстый, его нетрудно будет убрать. Налево — чугунная печка, возле неё ящик с заботливо приготовленными мелко напиленными дровами, направо грубо сколоченный стол, прямо против дверей широкие нары. На них сложены продукты. Банки консервированного мяса, рыбы, сгущённого молока, кофе, ящики белоснежных галет. Всё это в идеальном порядке, тщательно укрытое брезентом. Да, прав был Дигирнес: первый закон севера — позаботиться о том, кто может прийти вслед за тобой.
За стеной возится Риттер. Я запер его в небольшой чулан при входе.
Руки невольно дрожали, когда я открывал взятые наугад консервные банки. В одной оказалась свинина, в другой — копченые селёдки, в третьей — паштет. И всё свежее, как будто только из магазина. Спасибо, неизвестные друзья! Чтобы всегда была вам удача! В доме нет никакой записки, только обрывки газет на незнакомом мне скандинавском языке. Вероятно, здесь зимовали охотники за морским зверем.
Я сварил суп из жирной консервированной свинины, заправил его сушёным картофелем. Затемнив окно, зажёг лампу. В ней ещё булькал керосин. Чёрт возьми, как будто даже не было кошмара прошедшей недели!
Я накрыл фантастический ужин. Этот день надо было отметить. Во фляжке капитана Дигирнеса ещё оставалось несколько глотков спирта. Нет, честное слово, совсем не так плохо было жить на земле.
Я вынул из автомата магазин, расстегнул кобуру от пистолета и выпустил из чулана Риттера. Он вошёл, зябко потирая руки. Молча сел за стол. Отсветы пламени от печки вспыхивали на тёмных стёклах его очков. Сейчас, без меховой куртки, в толстом свитере, он казался постаревшим и очень уставшим. Я разлил по кружкам остатки спирта. Пусть Риттер тоже выпьёт, чёрт с ним. Острый запах распространился по комнате. От него, а может быть, от жирного супа слегка кружилась голова. Риттер отодвинул кружку, даже не пригубив, и принялся за еду. Ну а я всё равно выпью сейчас за спасение, жизнь, тепло и за тех славных ребят, что позаботились о нас, даже не подозревая о нашем существовании.
Сразу перестало знобить. Я закусил копчёной селёдкой, потом навалился на суп и, наконец, отдал должное паштету. Говорят, после долгого голодания нельзя много есть, но сейчас было невозможно соблюдать благоразумную диету. Еда в первый момент опьянила. Захотелось громко разговаривать, шутить. Но передо мной маячило угрюмое лицо Риттера, хмуро доканчивающего ужин. Ел он тоже много, но к спирту так и не притронулся. Мне мучительно хотелось выпить спирт, оставшийся в его кружке, но я понимал, что этого делать нельзя.
Потом стало клонить в сон. Впрочем, «клонить» — это мягко сказано. Меня просто опрокидывало в тёмную беззвучную пропасть. Я уже хотел отправить Риттера снова в чулан, но напоследок решил выпить ещё кофе. Кутить так кутить.
Уже несколько раз моё внимание привлекал небольшой металлический ящик, задвинутый в угол. Занятый приготовлением ужина, я не успел его рассмотреть. Кофе оказался слишком горячим, и, отставив дымящуюся кружку, я шагнул в угол. В следующий момент я уже забыл и о кофе, и о сне, и даже о Риттере, оставшемся за столом.
Ящик оказался радиоприёмником. За ним лежали тяжёлые параллелепипеды батарей. Они были сухие. Кислота ещё не успела разъесть цинковых оболочек. Очевидно, люди покинули этот дом совсем недавно.
Теперь я понял, для чего был поставлен высокий шест перед домом — он служил антенной. Вверху, под стрехой потолка, змеился обрывок провода.
Ещё не веря в возможность такого счастья, я вытащил на свет приёмник и подсоединил его к батареям и антенне. Риттер по-прежнему безучастно сидел за столом, обхватив голову руками. Кажется, он дремал.
Осторожно, как будто от этого зависел успех моей попытки, я повернул рукоятку настройки.
Раздался щелчок… На шкале вспыхнул тусклый зеленоватый глазок. Приёмник жил!
Глазок разгорался медленно. Батареи, вероятно, здорово сёли. Но мало-помалу сквозь неясные шумы стала пробиваться музыка. Играли мягкое ленивое танго, такое нелепое в этой обстановке. Потом послышалась человеческая речь. Постепенно мне удалось усилить звук. Мужской голос быстро и темпераментно говорил по-немецки. Сначала я не мог ничего разобрать, но потом два часто повторяющихся слова заставили меня напрячь всё внимание. Первое из них было «Сталинград» и второе «Волга». Диктор настолько смягчал согласные, что я не сразу разобрал название реки. Два слова сталкивались, повторялись, чуть истеричный голос оратора звучал торжественно. Я мучительно пытался уловить смысл его быстрой, захлёбывающейся речи.
И вдруг я услышал смех. Это смеялся Риттер хриплым, простуженным голосом. Он смеялся всё громче и громче. У меня мелькнула мысль — не сошёл ли лейтенант с ума. Он снял очки. У него оказались самые обыкновенные серые глаза. В них не было безумия. Риттер просто от души смеялся. Он вытер выступившие слёзы, оборвал смех и выпрямился. Я невольно положил руку на кобуру. Риттер опять засмеялся.
— Слушайте, слушайте, «товарищ» Колчин! Ваш воинственный вид сейчас просто смешон.
Это была галлюцинация. С ума сошёл не Риттер, а я. Мне показалось, что он произнёс эти слова по-русски!
— Видите, как полезно знать иностранные языки, — сказал лейтенант, наслаждаясь моей растерянностью.
Нет, я не ослышался. Риттер в самом деле говорил по-русски.
— Могу вам перевести это любопытное сообщение, — он говорил свободно, с чуть заметным акцентом. — Имперские войска севернее Сталинграда сегодня вышли к Волге! Насколько я помню, со времён татарского ига никто из врагов России не поил своих коней из Волги-матушки… А сейчас наши танкисты заливают её воду в радиаторы машин! Стоит ли теперь вам хвататься за пистолет?