Ракеты вспыхивали и гасли. Свет и мрак держались по нескольку секунд, сменяя друг друга, будто кто-то баловался рубильником — то включал, то выключал его.
Я лежал, прижимаясь к земле лицом. Во время вспышек ракет разглядел, что самый ближний окоп находится метров на пятьдесят впереди и левее за ним начиналась нейтральная зона.
Фашисты не видели разведчиков, все их внимание было устремлено в сторону русских позиций, а группа лежала позади их окопа — она не успела доползти до него, когда началась тревога.
Траншейка была не длинная — здесь оборонялось не больше отделения. Я насчитал девять торчащих из земли касок. «Если этих не перебьем, уйти не дадут — всех порежут огнем с близкого расстояния». Решение, вполне естественное для таких обстоятельств, пришло само собой. Я просунул руку под маскировочный костюм и снял с поясного ремня две гранаты. Лег на бок и осторожно при очередных вспышках ракет показал гранаты ближним разведчикам. Солдаты поняли, они тоже достали лимонки и показали их тем, кто лежал позади. Убедившись, что группа готова, я пополз, потому что с пятидесяти метров, да еще лежа, гранату до окопа не добросить. Разведчики двинулись за мной. Но не успели они преодолеть и несколько метров, как один из немцев оглянулся. Я отчетливо увидел его белое при сиянии ракеты лицо. Обнаружив рядом ползущие пятнистые фигуры, гитлеровец выкатил от ужаса глаза и заорал так, что у меня спину закололо, словно иголками. Таиться дальше было бессмысленно. Я вскочил и побежал вперед, чтобы добросить гранату. Видел, как немец дрожащими руками дергает затвор винтовки, а его соседи тоже поворачиваются в сторону разведчиков. Я метнул гранату, целясь в орущего, и тут же лег. Видел, как рядом бросали гранаты и падали на землю разведчики. Сейчас брызнут осколки — некоторые лимонки ве долетели до траншей. Никогда прежде те три-четыре секунды, пока горит запал, не казались такими продолжительными. Я даже успел подумать: «Может быть, гранаты неисправные? Тогда конец!» Взрывы заухали один за другим.
Я вскочил, скомандовал: «Вперед!», оглянулся — все ли поднялись, несут ли флаг и Голощапова? Перепрыгивая через окоп, видел на дне его темные фигуры немцев — то ли убитые, то ли пригнулись от взрывов. Я вырвал кольцо из второй гранаты, которая все еще была в руке, и бросил ее в окоп. Затем достал ракетницу и подал сигнал вызова огня. Красная ракета круто взмыла в черное небо. Я рассчитывал: пока прилетят снаряды, разведчики успеют отбежать на безопасное расстояние. Но артиллеристы, видимо, стояли уже с натянутыми шнурами. Ракета еще не погасла, как вдали бухнули орудия и первые снаряды, едва не задев по головам убегающих, разорвались неподалеку. Разведчики невольно попадали. Снаряды на излете неслись так низко, что просто не было сил подняться на ноги. Оборона врага покрылась частыми огненными вспышками и густой завесой вздыбленной земли и дыма. Разведчики уползали в сторону своих траншей, выбиваясь из сил от напряжения и поспешности. Голощапова тащили по очереди — устанет одна пара, берет другая. Артиллеристы молотили вражеское расположение добросовестно, но все же немецкие пулеметчики били по нейтральной зоне длинными и злыми очередями. Во мрак ночи летели огненные трассирующие пули. Они трещали и щелкали, как хлысты, над самым ухом. Нас спасало то, что никто из гитлеровцев толком не знал, куда стрелять.
Заговорила и немецкая артиллерия. На середине нейтральной зоны я остановил группу в узкой ложбинке передохнуть. Здесь было сейчас безопаснее, чем в своих траншеях. Артиллерийский обстрел разгорался, как при хорошем наступлении. Я нашел в темноте напарника Голощапова — Боткина и спросил:
— Что у вас произошло?
Солдаты придвинулись поближе, всем хотелось узнать, что случилось с Голощаповым. В широких маскировочных костюмах, округлые и грузные, разведчики, передвигавшиеся на четвереньках, были похожи на моржей.
Боткин стал рассказывать.
— Когда вы кинулись на часового, мы видели, хотели уже к флагу податься. Но в это время, глядим, смена идет — двое, наверное, разводящий и караульный. Идут мимо нас и точно в вашу сторону. Ну, думаю, сейчас увидят, как вы с часовым возитесь, — поднимут хай! Как только они поравнялись с кустами, где мы сидели с Голощаповым, мы прыг на них. Втихую думали сделать. Я своего по башке прикладом, а Голощапов своего ножом хотел…
Неожиданно темное тело Голощапова, не подававшее до этого признаков жизни, шевельнулось, и он сказал слабым, но ядовитым голосом:
— Хотел, хотел, да хотелка не вышла.
Я быстро склонился к нему:
— Ты жив?
— Да живой, что мне сделается!
Сначала засмеялся один разведчик, потом захохотали другие. Через минуту солдаты закатывались от смеха. Они тряслись и валились на землю, хлопали в исступлении по ней руками. Не удержался и я, тоже захохотал. Смех все нарастал и набирал силу, будто сорвавшийся с горы снежный ком. Я переборол себя и остановился, сообразил: «Нервное напряжение сходит — разрядка!»
— Стой, ребята! — крикнул я. — Стой, дайте человеку рассказать до конца.
Смех прекратился не сразу, кое-кто еще похохатывал и всхлипывал.
Желая отвлечь людей, я сказал: — Давай, Голощапов, рассказывай.
— Чё тут рассказывать! Не успел я его ножом пырнуть, вижу, он рот разевает и сей минут заголосит. Смекнул я так: успеет крикнуть — всем нам конец. С переполоху я нож бросил и вцепился ему пальцами в глотку, чтоб не заорал он, значит. Давлю его, что есть силы, а он, падлюка, руками и ногами от меня отбивается, ну просто скребет по всей морде. Повалились мы на землю, и тут ему под руку ножик мой пришелся. Первый раз он мне глубоко засадил — сила в нем еще была, — так и почуял я, как железо холодное промеж ребер у меня прошло. А я все держу горло-то его, не выпускаю. Дальше уж не помню, сомлел.
Досказывал Боткин.
— Задавил он его начисто. Аж пальцы заклинило, ело отодрал я его от фашиста.
— В общем, срамота получилась — поганый фашист меня моим же ножом чуть не заколол, — горько вздохнул Голощапов.
— Ты молодец, — похвалил я его, — если бы он пикнул, нам не уйти.
Голощапов, верный своей привычке, засопел, видно, искал, кого бы поругать, но поскольку разговор шел о нем, он о себе и сказал:
— Какой там молодец? Я сам чуть не завыл, когда он меня, как мясную тушу, разделывал.
— Ты хорошо его перевязал? — спросил я Боткина.
— Одну рану, которая в боку, перетянул, а на другие бинтов не хватило — и его, и свой пакет потратил.
— Что ж ты не сказал? Пошли, ребята, надо поторапливаться, как бы кровью не истек Голощапов.
А Голощапов шутил:
— Она из меня не текёт, кровь-то, сухой я, как концентратная каша.
В траншеях нас встретили тревожно.
— Ну, как? Все живы?
— Раненых не оставили?
— Флаг приволокли?
— Вот молодчаги!
Растроганный Арбузов, не стесняясь окружающих, обнял меня, тискал и прижимал к своему огромному мягкому телу. Командир тоже стоял рядом с комиссаром, дожидаясь своей очереди высказать благодарность.
Когда первая радость улеглась, комиссар обратился к командиру:
— Ну, Анатолий Петрович, теперь их нужно хорошенько покормить, пир устроить. Этим займусь сам. — И, повернувшись ко мне, добавил: — Я с вами, чертяки, суеверным стал — не разрешил тыловикам ничего для встречи готовить, говорят, примета плохая. Идите отдыхайте, а мы будем готовиться вас чествовать.
«Чествование» проходило в обеденное время в овраге около кухни, где готовили пищу для работников штаба. Присутствовало все командование полка. Нас посадили за настоящие столы, поставили перед нами тарелки, накормили борщом с копченой колбасой, гречневой кашей с ароматным мясным соусом. На столе стояли миски с раздобытыми где-то для этого случая солеными огурцами и белыми головками очищенного лука. Для апреля месяца огурцы, хоть мятые и пустые в середке, все же были невидалью. Водку не ограничивали фронтовой стограммовой нормой. Но ребята пили сдержанно — стеснялись начальства. Внимание командиров, спокойное, шутливое настроение за столом были особенно приятны после передряг и волнений прошлой ночи.
Природа вокруг тоже выглядела празднично. Отражение яркого весеннего солнца вспыхивало в звонких ручьях, на них невозможно было смотреть — резало глаза. Апрельский снегогон катил вовсю, от теплой, обнажившейся земли поднимался пар, в низинах все шире разрастались лужи. Зима отступала на последние рубежи — пористый мокрый снег держался еще в лесочках, оврагах да зарослях кустарника. В васильковом небе летели белые золоченые облака. Пахло землей и талым снегом, а от леса ветерок приносил горьковатый терпкий запах почек.
Я чувствовал обновление не только в природе, что-то сегодня менялось и во всех окружающих.
После угощения комиссар поднялся и сказал:
— Ну, товарищи разведчики, еще раз спасибо вам. А сейчас пойдемте по батальонам, покажу вас всему полку. Пока, товарищ Ковров, выполнена первая, правда, самая трудная половина партийного поручения, у нас еще уйма работы.
Я не сразу понял, какую работу имел в виду комиссар. А тот после обеда и весь следующий день водил разведчиков по подразделениям. Ноги вязли в грязи до обреза голенищ. В траншеях был настоящий потоп от весенней талой воды. А комиссар все водил и водил нас по ротам и батареям. Везде он говорил почти одно и то же:
— Вот, товарищи, это наши отважные разведчики, они утащили ночью фашистское знамя, которое вы видели вон на той высоте. Если мы все будем воевать так же геройски, то не только до флага — до самого Гитлера доберемся. Готовьтесь, товарищи, к наступлению. Фашисты выдохлись, уж если знамя свое укараулить не смогли, значит, погоним их дальше в шею. Но для этого нужно…
Тут комиссар переходил к конкретным полковым делам, в зависимости от того, с кем он говорил — с артиллеристами, минометчиками, петеэровцами, стрелками, саперами, связистами… Разведчики так устали за эти два дня, что начали пошучивать:
— Уж лучше еще раз на задание сходить.
— А вы считали, политработа только языком ведется? — тоже отшучивался Арбузов. — Нет, братцы, тут нужны и крепкие ноги, и здоровое сердце. Ну и, конечно, язык. Говорят, еще мозги не вредно иметь.
Я глядел на неугомонно шагающего по вязкой земле комиссара и думал: «Все у него с расчетом, и шутку эту не зря сказал — видит, ребята выдохлись — подбадривает».
Только к концу второго дня Арбузов отпустил разведчиков. Прежде чем спуститься в лощину, где была жилая землянка, я остановился на бугорке и посмотрел на высоту, на которой раньше развевался гитлеровский флаг. Теперь там и шеста не было.
Широкая панорама холмов и голых перелесков открывалась на нашей стороне. Где-то на этой мокрой земле, зарывшиеся в разбросанные на большом пространстве траншеи, землянки, засели подразделения полка. Я вспомнил, как при встрече с разведчиками светлели лица солдат и командиров, теплели взгляды, распрямлялись суровые морщины. Стоя на бугре, сейчас я словно видел весь полк, построенный на одном поле. Полк представлялся подтянутым, хорошо управляемым — подай любую команду, все выполнит.
И я только теперь понял, почему комиссар превратил обычную для разведчиков вылазку в общеполковое дело и назвал ее партийным поручением.
В землянке я натолкнулся на людей в белых халатах и сразу услыхал злой, ругательный голос Голощапова:
— Слетелись, как воронье на падаль! Никуда я не поеду. Здесь зарасту. Попади в госпиталь — и полк, и товарищей растеряешь. Мотайте, мотайте отседа. Сказано — не поеду, и точка!
4
Прекрасное время года весна! Все обновляется. Солнце будто заново позолоченное. Солдат, промерзший за зиму в траншеях, блаженствовал на солнышке — оттаивал. Полководцы весну не любили. Для них это прежде всего распутица, снижение подвижности войск, мучения с доставкой боеприпасов. Разведчикам весна приносила и радости, и огорчения. Все зависело от погоды. Если дождь — клянут его солдаты, одни мы довольны: немецкие часовые попрячутся от дождя, как клопы в щели, тогда легче работать. Ветер подует, холодно станет — и его ругают. А в разведке — чем крепче ветер, тем лучше. Шумят деревья, шуршит кустарник — для нас звуковая маскировка. Ползем смело, гитлеровцы шороха не услышат.
Никогда не забуду весну сорок третьего. Были, конечно, и солнышко, и ветерок. Наша дивизия стояла в обороне недалеко от города Велиж. Однажды вызывает меня сам командир дивизии. Говорит: «Это, лейтенант, очень хорошо, что вы «языков» таскаете. Но судите сами, много ли знает фашист из первой траншеи: номер полка, кто командует, когда пришли на участок — и только. Попробуйте добыть «языка» в тылу — офицера или писаря из штаба. Тыловики всегда больше знают, у них там бумаги, телефоны. Вот в деревне Симаки штаб. Деревня в пяти километрах от переднего края, можно за ночь успеть туда и обратно. Ну, а если нужно, и на день останьтесь, понаблюдайте, чтобы действовать наверняка. В общем, разберетесь на месте, вас не учить… «Язык» нужен пограмотнее».
Так я получил очередное задание. Оно действительно было очередным и ничем не отличалось от других, которые мне приходилось выполнять прежде. Я даже не подумал о том, что наступила весна и это может повлиять на ход событий.
Подготовили группу в шесть человек. Выбрали маршрут, удобный для прохода в тыл. Днем вся группа пронаблюдала это направление, чтобы не заплутаться в темноте, наметила ориентиры, которые будут видны ночью.
Нейтральная зона на нашем участке была слегка всхолмленная. На холмах темнела старая пашня. В бороздах лежал грязный пористый снег. Реденький кустарник торчал в лощинках и вдоль речки, которая пересекала наши позиции, нейтральную зону и уходила в расположение врага. Русло ее, еще покрытое льдом, было похоже на узкий коридор — берега крутые, обрывистые.
Когда мы изучали местность, солнышко пригревало, снег в бороздах пашни таял и превращался в лужи. Вечером подул свежий ветерок. Лужи подернулись мелкой рябью, а потом их стало схватывать ледком.
На задание мы вышли в полночь. Под ногами то похрустывал лед, то хлюпала вода. Маскировочные костюмы на нас были пятнистые, под цвет земли. Луна светила так ярко, что фашисты не применяли ракет, и без них была хорошо видна почти вся нейтральная зона.
Прошли первые сто метров. Ледок под ногами хрустел, как рассыпанные стеклышки. А ветер далеко разносил этот хруст.
Состояние у меня было отвратительное. Я сознавал, что перейти линию фронта нам в таких условиях не удастся. Но ничего не поделаешь, нас еще не обнаружили, нужно идти вперед. Мы ступали осторожно и каждую секунду ждали прицельной очереди. Хоть бы кустарник пошуршал и скрыл шум наших шагов! Но весной ветки стали мягкие, они не шуршат и не маскируют, кусты просматриваются насквозь.
Нас обнаружили на середине нейтральной зоны. Мы залегли в борозды, холодная вода просачивалась сквозь одежду до тела.
Пулеметчики, сначала один, а потом и другой, били длинными очередями. Стреляли точно. Пули брызгали жидкой грязью в лицо. Мы вжимались в лужи, телами вытесняя грязь до твердого грунта.
Хорошо еще, что нас положили на порядочном расстоянии. А если бы подпустили ближе? Я вспомнил ночь под Новый год. Сейчас нас могли разделать так же, как мы тогда фашистов.
На небе — ни облачка. Нам нужно совсем маленькое, чтоб ненадолго задернуло луну и позволило перебежать или отойти.
Вдруг, будто вырвавшись из земли, перед нами взметнулся столб огня. От взрыва у меня зазвенело в ушах. Несколько взрывов сверкнуло справа. Это минометы. Я дал команду отходить и сам стал «разворачиваться» в борозде. Пулеметчики буквально «стригли траву» и не давали подняться. Вскрикнул разведчик, видно, по неосторожности высунулся из борозды.
— Кто ранен? — спрашиваю негромко.
— Я, Зотов.
— Сам ползти можешь?
— Могу.
— Давай, отходи первым.
Мины вскидывали землю то справа, то слева. Я полз по борозде, лед хрустел, тело легко скользило по глинистому месиву, холодная вода обтекала бока, казалось, ползешь нагишом.