Стала заходить в гости Александра с гитарой в матерчатом грязном чехле. Рассупонивала чехол, просила налить чаю (покрепче, почти одной заварки), всовывала в рот сигаретку и начинала петь что-нибудь свежесочиненное. У нее был в это время бурный прилив творческой энергии, вполне объяснимый: появился слушатель. Всегда ведь хочется что-то делать, когда есть кому показать сделанное.
Валько удивлялось: эта девушка, осознающая себя мужчиной, пела сугубо по-женски — страдательно, с легким надрывом. Большинство бардовских песен, которые Валько знало, были иными. (Оно не только их знало, оно увлекалось их меланхолической тональностью, имело много записей. Салыкин, когда оно угощало его чем-то новым, плевался и ругался. Салыкин вообще, хоть и сам занимался чем-то подобным, открещивался от бардятины, как он ее называл, и принципиально не ездил на Грушинский фестиваль. "У них же, ты обрати внимание, — кричал он, — песни на девяносто процентов какие-то бесполые! Сели в кружок у костра по-пионерски, все братья — сестры, и начинают нудеть — милая моя, солнышко лесное, поставь «милый» — ничего не изменится, а в большинстве, я анализировал, серьезно говорю, филологически анализировал, в большинстве текстов вообще безличность — солнце встало, лес шумит, трамваи стучат, на душе печаль, как здорово, что все мы здесь сегодня собрались, мы вообще сплошное — и всё какими-то травянистыми голосами, и мелодии-то тоже — как водоросли!)
Странно было видеть, как Александра, по-женски горюнясь, изгибая губы и прищуривая с извечно женской печальной кокетливостью глаза, поет:
Я на тебе, милый, поставила крест.
Я уезжаю из проклятых мест.
Но вновь возвращаюсь к той сотой версте,
где ты был под крестом. Но ты на кресте!
Закончив же, кхекает, как грузчик, сбросивший мешок на землю, опрокидывает лихим пацанским движеньем стопарик, берет сигаретку по мужичьи, большим и указательным пальцем (словно по привычке прятать в ладони от ветра) и рассказывает какой-нибудь новый анекдот, похабный и сальный.
И все бы хорошо, если бы Александра не принималась время от времени расспрашивать, что чувствует Валько, будучи бесполым.
— Ничего не чувствую, — кратко отвечало Валько.
— В самом деле? То есть совсем не хочется? А у тебя есть чем?
— Отстань.
— А у меня вот есть, но оно мне не надо. Дичь полная, правда? Главное, я пробовал ведь. (Александра при Валько позволяла себе роскошь: говорила о себе в мужском роде. И Валько просила его так же называть). Три раза. Нет, четыре. Нет, один раз по пьяни, не в счет. Да и те три раза не в счет. Потому что, я же говорю, дичь: будто тебя, мужика, мужик е... А я ведь не извращенец, я не гомосексуалист.
— То есть тебе самому хочется девушку? — с невольным любопытством спрашивало Валько.
— Ну. Но только не так, как лесбиянки, я знаю, как лесбиянки, лижутся и так далее. Нет, чтобы уж как следует, по-настоящему, понимаешь? Продрать до гландов! Мне он снится чуть не каждую ночь. Как будто всегда был, а ампутировали. Снится, будто все нормально. Просыпаюсь, хватаю — ничего нет. Хоть вой, прямо выдрать себе готов все с корнем! Ты мне, между прочим, даже нравишься, потому что, если приглядеться, ты все-таки на бабу похож. А может, ты все-таки баба? А?
И Александра тянулась к лицу Валько, чтобы потрепать его по щечке: зафамильярилась довольно быстро, надо сказать. Валько просил прекратить. Александра вздыхала и ударяла по струнам, запевая балладу в псевдонародном стиле:
От меня миленочек запутывал следы,
думал — они борозды да посередь воды.
Убежал, запыхался, напился из ручья,
поднял буйну голову, а перед ним я!
Не имея обыкновения предварительно звонить, Александра однажды пришла тогда, когда у Валько гостила Люся.
Валько, открыв дверь, быстро и тихо сказало:
— Только без фокусов!
И познакомило их:
— Саша, работает со мной. Люся... — и запнулось, потому что до этого не было случая представлять кому-то Люсю. И уже готово было сказать что-то вроде «моя боевая подруга» (комсомольские шуточки) или обтекаемо: «лучшая девушка из всех, кого я знаю», но Люся, улыбнувшись, опередила:
— Невеста я, невеста. Стесняешься этого слова? Или это не так?
— Так, конечно, — сказало Валько, обнимая ее за плечи и напоминая Александре взглядом свою просьбу — чтоб без фокусов.
Все это настроило Александру на веселый лад. Без фокусов так без фокусов, но стесняться она тоже не желала: поставила на стол принесенные три бутылки портвейна «Анапа» с косыми и надорванными этикетками, будто в бою добытые (а, возможно, и так, в бою, в очереди), банку солянки (вещь ужасающего вкуса и еще более ужасающего запаха, но Александра любила: «кисловато-тухловатая, как наша жизнь!»), бросила пачку любимых своих сигарет «Астра», одну вытянула и тут же задымила и стала рассказывать о том, как борется со старухами-соседками, сестрами, имеющими на двоих двенадцать кошек, не считая десятка приходящих, которых они подкармливают. Александра не раз предупреждала старух, что потравит эту ораву, от которой в подъезде ни пройти, ни продохнуть, старухи игнорировали, пришлось взять у знакомой из санэпидемстанции крысиной отравы и подсыпать-таки кошечкам! Так выжили, заразы! Одна только околела, она и до того больная была, а остальным — хоть бы хны!
Люся была удивлена до крайности и, наверное, не могла понять, что, кроме работы, связывает Валько и Александру, да и как держат на такой работе таких разбитных девиц.
— За знакомство! — Александра успела, рассказывая, разлить вино, ловко открыть банку (приставив к краю стола и ударив кулаком о крышку), и вот подняла свой стакан, желая чокнуться.
— Извините, я такого не пью, — вежливо сказала Люся.
— Да? А какого ты пьешь? — поинтересовалась Александра.
— Ладно тебе! — сказало ей Валько. — В самом деле, эту гадость пить — себе дороже.
— Обычно ты все-таки пьешь, — уточнила Александра.
— Не преувеличивай. Бывает, конечно. В конце концов, я обязан знать, что пьют люди, — объяснило Валько Люсе.
У Люси был такой вид, будто она узнала о своем возлюбленном что-то запретное и гадкое — да еще и от посторонней девушки странного вида, которая, к тому же, слишком уж свойски ведет себя здесь. Но то, что Валько явно старался оправдаться перед Люсей, немного примирило ее с ситуацией. И довод Валько о необходимости единения с народом посредством питья портвейна был почти убедительным. Люся решила показать, что она эту идею понимает и даже поддерживает. Подняла стакан, отпила глоток — и ее всю передернуло.
— Закуси! — Александра протянула свою ей вилку с капустой.
— Нет, спасибо.
— А, извини, — догадалась Александра. — Достала из ящика кухонного стола другую вилку, подцепила капусты: — На, держи.
Люся взяла вилку, прикоснулась губами к народному лакомству — и тут ее всерьез замутило. Она бросила вилку на стол. Она встала.
— Послушайте! — гневно и строго сказала она Александре. — Во-первых, мы не на «ты»! И вообще, как вы себя тут ведете?
— А как? — испугалась Александра. — Опять чё-то не то, да? Валь, я тя скоко раз просила, ё, ты мне знаки давай, что ли! Или ногой под столом ухерачь, вроде того: Сашка, зарываешься! И я пойму! Я понятливая девушка! Не обижайтесь, Люся! Вам не идет! Вы вон какая нежная: губки бантиком, попка дыньками, талия — как у Дюймовочки, с такими данными только жить и радоваться!
Валько поняло, что придется поступить серьезно.
— Иди к черту! — гаркнуло оно на Александру. — Ты чего тут изображаешь, дура? Ты пьяная, что ли, уже пришла? Катись отсюда, я сказал!
Люся смотрела на него с ужасом. Никогда она не видела и не слышала, чтобы Валько, интеллигентный и деликатный, так на кого-то орал. При этом Валько рассчитывало, что Люся оценит его готовность пожертвовать Александрой ради нее, но Люся увидела другое: так кричат лишь на людей близких; с нею он всегда был тих и вежлив, и ей это нравилось, но, может, зря нравилось: очень горячо, хоть и гневно, у него получилось, а эта гадина ничуть не обижена. Напротив, улыбается во весь рот, будто ее похвалили.
— Ясно, — сказала Люся. — Ясно. До свидания.
— Что тебе ясно?
Валько пошло за нею, говорило, что Александра на самом деле не такая, хотя все-таки дура, оборачивалось, ругало Александру... Ничего не помогло, Люся вышла, еле сдерживая слезы.
Валько вернулось в кухню, выпило полный стакан.
— Сучка, — сказало оно. — Зачем тебе это надо?
— Сучок, — поправила Александра. — Я взревновал. Я влюбился в нее с первого взгляда. Какая попка в самом деле! А грудка — ммм!
— Перестань! Урод!
— Конечно! — согласилась Александра. — И ты урод! Мы оба уроды! Только я не пытаюсь из себя изобразить, что я не урод, а ты пытаешься! Невесту себе завел, как нормальный! На что ты надеешься? Что ты ей наплел? Зачем ты ей голову морочишь? А-а-а, чтобы было все прилично? Чтобы другие тебя считали нормальным: есть девушка, как у любого молодого человека! Не получится! Рано или поздно все узнают! — Александра все больше распалялась, начала кричать, путаясь и говоря о себе то в мужском роде, то в женском. — Я вот в седьмом классе написала одной девочке безо всякой задней мысли: «Ты мне нравишься, давай дружить!» Я тогда даже не чувствовал до конца, что со мной что-то не то, просто дружбу предлагала, просто дружбу, почему нет?! Я ей написала, только ей, а она показала всем девчонкам! Они смеяться стали! Они на меня напали в туалете и стали издеваться, вымазали всю и... А я одной по роже, другой... По носу кулаком попала, кровь пошла... Они пацанам пожаловались, те меня поймали и за школой... Они меня как своего били! — выкрикнула Александра. — Они меня как парня били, кулаками под дых, в живот, вот сюда, они кричали: «Уродина!» — и не за то били, что поняли, что я не тот, то есть не та, кто есть, а за то, что некрасивая, некрасивых ненавидят, ты это знаешь? Ты хоть красивый. То есть красивая. То есть краси-во-е. Но все равно — тебе хуже! Я хоть знаю, чего хочу, а ты — ничего не хочешь! Ведь так? Так?
— Ну, так, — сказало Валько. — И что теперь — не жить?
— Жить! Но врать не надо! Не надо корчить из себя не того, кто ты не есть, то есть... Ну, понимаешь... Извини... Просто... Тяжело, понимаешь?
— Понимаю.
— Что ты понимаешь? — Александра, успокоившаяся было, вновь завелась. — Что ты понимаешь, что ты можешь понимать? Пенек с глазами! А я вот — живой человек! Но ты скажи, как это получается? Вот вырастают деревья. Одно дуб, другое береза, все нормально. Или животные — одна кошка, другая собака. Тоже нормально. При этом все кошки похожи. Ну, цвет там и так далее, но похожи. А за что люди такие разные?
— То есть?
— Почему одна рождается красавицей, глазки голубые, волосики пышные, фигурка, ножки, все у нее есть, а другая — без слез не взглянешь? За что, почему? Я, знаешь, иногда по улице иду, увижу красивую девушку — и за ней. Не потому, что я ее хочу, я просто — завидую. До тоски, до слюны. Я ее просто убить готова! За что она такая красивая, а я нет? Я иногда в ванной лежу, смотрю на себя и думаю: если бы я была красивая, как бы я сейчас себя любила, как бы я себя гладила, как бы я любовалась... Везет им, заразам! За что? Ни за что, даром... Я лет с восьми поняла, что уродина, но надеялась — буду лучше. А потом поняла — не буду, наоборот, только хуже. Но я же люблю все красивое, понимаешь? Я обожаю все красивое! У меня с детства вкус, я понимаю, когда красиво. Теперь представь: человек обожает, когда все красиво, а сам — урод. Это — как?
— Бывает, — сказало Валько. — Художник такой был — Тулуз-Лотрек. Карлик, уродец. Рисовал танцовщиц, женщин вообще. — Валько не уточнил, каких женщин вообще рисовал талантливый и несчастный француз, завсегдатай публичных заведений. — То есть ему это не мешало любить красоту.
— А мне мешает! Я не художница!
Александра вдруг рассмеялась.
— Ты чего?
— Да вспомнила свою мечту. В пятом или шестом классе я мечтала попасть под машину. Так, чтобы мне все лицо переехали. Ну, и всю вообще чтобы переломало. И мне бы сделали операцию. И после операции оказалось бы, что у меня совсем другое лицо. Один-два шрамчика, но зато красивое. И тело красивое. Такой вот идиотизм... Нет, правда, но почему? Человек только рождается — и уже такое неравенство? Почему?