…К вечеру они вернулись в Москву. Всю дорогу Рубин молчал. Он сидел хмурый, бледный, опираясь головой на сплетенные руки. Бутов смотрел на него и думал: так обычно сидят подсудимые, когда ждут приговора. А он чего ждет? Ему бы, кажется, ликовать сейчас — наконец-то нашли снаряжение! А доктор мрачнее тучи. Боится, что скажут эксперты? Странно! Впрочем, почему странно? Разве Бутов уверен, что снаряжение это не было в работе? А Стамбул, о котором доктор ничего не рассказывал, а контакты с Глебовым, Владиком, а литература, магнитофонные записи, сообщение Роны…
Когда машина подъехала к дому Рубина, он растерянно спросил:
— Какие будут дальнейшие указания, Виктор Павлович?
— Никаких, — сухо ответил Бутов. — Если, конечно, у вас у самого не возникнет необходимость сообщить что-то в дополнение…
Рубин испуганно посмотрел на Бутова.
— В дополнение… Я хочу сказать…
На мгновение — нет, Бутову это не показалось, видимо, появилось желание что-то сообщить…
— Я хочу сказать, — продолжал Рубин после небольшой паузы, — что с нетерпением буду ждать заключения экспертов. Надеюсь, вы сразу же сообщите мне, Виктор Павлович…
— А разве вы не уверены в этом заключении?
И снова в глазах Рубина испуг.
— Уверен, конечно. Но у меня есть нервы…
— Да, да, я понимаю вас. Сообщу незамедлительно.
…О судьбе Владика Ирина и Сергей узнали в КГБ, куда их поочередно вызывали в качестве свидетелей, предупредив: никто не должен знать о том, что вас вызывали в комитет по делу Веселовского.
Первым свидетельствовал Сергей. Разговор был долгий, трудный. Крымову пришлось со всеми подробностями рассказывать о тех днях своей жизни, которые он хотел бы забыть. Забыть навсегда. Все, от первой до последней строчки, включая историю таинственной телеграммы. Тогда же состоялась его очная ставка с Владиком. Глядя в лицо своему бывшему другу, Сергей сказал все, что думал о нем. Слова были резкие, гневные, обличительные.
— Все сказанное мною в адрес Веселовского в какой-то мере относится и ко мне самому. И я готов нести ответственность.
…На улице его ждала Ирина. Она ни о чем не спрашивала Сергея. Лишь в глазах его прочла: «Было тяжело, а сейчас стало легче».
— Я буду ждать тебя. В сквере, у памятника первопечатнику. Договорились?
— Не надо. Никто не знает, сколько продлится беседа.
— Все равно я буду ждать…
Они разошлись в разные стороны.
…Ей не очень были понятны вопросы следователя, когда речь зашла о связях Глебова и Владика с Рубиным. Что стоит за этими вопросами, где главная нить, при чем тут Захар Романович? Она выжидающе смотрела на следователя — может, этот человек внесет ясность. Но он не вносил. Да и все эти вопросы задавал так, между прочим, — следователь явно не желал концентрировать внимание девушки на линии Глебов — Владик — Рубин. А что касается ее личных связей с Глебовым, Сергеем, с его друзьями — тут уж потребовалась напряженная работа памяти. Вопросы касались встреч, разговоров давно забытых и в свое время казавшихся малозначащими.
От следователя ее привели к Бутову. Она в нерешительности остановилась посреди кабинета — хмурая, встревоженная. О чем будет расспрашивать ее этот человек?
— Что же вы стоите? Присаживайтесь… Вот так…
Она беспомощно обвела взглядом небольшой кабинет Бутова и неловко села на краешек стула. А Бутова интересовали планы молодых: где собираются жить, не вернулся ли Сережин дядя из командировки за рубеж? Потом стал расспрашивать о дальнейших намерениях Сергея, о ее делах в институте: «Какие проблемы решаете, Ирина Захаровна?» Ирина отвечала бойко, даже несколько задиристо, она и не заметила, как исчезли скованность, растерянность, испуг.
— Пытаюсь предотвратить самоистребление человечества, разрушение нашей планеты… Занимаюсь экологией…
— Значит, со Строковым единым фронтом действуете? Он, так сказать, по общественной линии, а вы — по научной? Надеюсь, Строков рассказывал вам о своих битвах за очистители?
— Нет, не успел… Я от Сергея об этом слышала. Они ведь друзья.
— А как здоровье Строкова? Долго ли ему лежать в больнице?
— Первые невеселые прогнозы медиков начисто отпали. Теперь бунтует, не хочет в больнице оставаться. Мы его скоро заберем домой…
— Простите, куда вы сказали — домой? Она сразу уловила суть вопроса:
— Дом Сергея теперь и мой дом. И дом моего отца…
— А к отчиму не хотите?.. Строков уже виделся с ним?
— Нет! А почему — не знаю, не могу объяснить…
— Не можете или не хотите?
— Не могу, потому что сама не знаю, в чем тут дело.
— И это вас огорчает?
— Да. Вам известно о наших сложных взаимоотношениях… Я имею в виду отчима. Но ведь Захар Романович на ноги поднял меня. От этого никуда не уйдешь. И я искренне огорчена, что все так нелепо получилось…
— Вы не огорчайтесь. В жизни, к сожалению, иногда нелепостей оказывается слишком много. Будем надеяться, что все образуется.
— Я надеюсь…
Ирина и не подозревает, что «образуется» быстрее, чем она надеется. Вчера Бутов навещал Строкова. Он застал его уже не в палату — старик сидел в холле и сражался в шахматы. Был у них разговор и о Рубине. Сергей Николаевич говорил о докторе уже не столь жестко, как прежде.
— Я о многом передумал, лежа в постели… Бессонница… Ночью всякие мысли лезут… А что, если, черт возьми, доктор по вашему заданию пробрался в абвер. Бывало ведь и такое? Что скажете? Молчите! Понимаю, профессия обязывает…
Он говорил громко.
— Не надо с таким жаром… — улыбнулся Бутов. — Вам это противопоказано, а то ведь меня отсюда и выставить могут, как носителя отрицательных эмоций.
— А вы не улыбайтесь. Когда о человеке хотят лучше думать — это значит, что действуют положительные эмоции. Медицину не ведаю, а партийную работу отлично знаю… Человековедение… Слыхали про такую науку? Так вот, вернемся к Рубину. В тот день, когда он меня допрашивал, я в сердцах проклинал его: фашистский ублюдок! А спустя много лет мне кажется, что это не от души шло у него, у доктора… Полагаю, что не по доброй воле действовал. А может, и поручение было такое?
Строков вздохнул и умолк. Видимо, говорить ему на эту тему нелегко.
Пауза длилась недолго.
— Это все, конечно, эмоции, дорогой товарищ. Но факт остается фактом. Допрашивал он меня вместе с офицером абвера. А вы уж сами разберитесь. Однако думаю, если голос потерпевшего имеет значение, что не от души работал. Не то что иные полицаи. Учтите это.
Помолчал, потом обронил:
— Полагаю, что на свадьбе рядом сидеть будем. Дети ничего знать не должны. У нас и без того хватает любителей мутить молодые души, лбами сталкивать. Не одобряю. Что было, то было. Чего ворошить? Не согласны? Ну, почему не отвечаете? Простите, забыл. Профессия у вас такая — спрашивать и слушать…
Строков говорил глуховато, не повышая голоса и не глядя на собеседника. А тут вдруг окинул Бутова испытующим взглядом, осмотрел по сторонам и спросил:
— Вы не спешите? Вот и хорошо. Пришла мне в голову шальная мысль. Хочу поделиться. Только вы не сердитесь на старика. Говорю, что думаю. А у больного мысли, как блохи, скачут. И ассоциации все больше больничные. Так вот… Вы, чекисты, иногда напоминаете мне хирургов, которые имеют дело только с язвами, опухолями, искалеченными конечностями.
— А вы, однако…
— Это уж как вам угодно. Говорю, что думаю…
Бутов улыбнулся.
— Гм-м-м… Хирург и контрразведчик! Любопытная аналогия. Есть тут, кажется, сермяжная правда. Но я позволю себе взглянуть на нее, на эту правду, еще и с такой позиции. Хирург отсекает охваченную гангреной ногу, чтобы жил человек. Он отрезает три четверти пораженного язвой желудка, чтобы сохранить одну четвертую, чтобы жил человек. Это нам с вами только кажется, что хирург ничего не видит, кроме опухолей, гнойников, язв. Неправда! У него необычный глаз — впивается в одну точку, а обнимает пространство. Чуете? Смотрит на раковую опухоль, а видит все человеческое тело: спасти бы его, уберечь! И контрразведчик так… Он, как и хирург, действует по принципу — лучше отрезать три четверти негодного желудка, но чтобы легко дышалось человеку… Жестоко? Нет, гуманно… Если, подчеркиваю, он из одной точки, именуемой глазом, видит пространство, видит общество в целом, благородное, процветающее. Общество, которому мешает гнойник… На такую аналогию чекиста с хирургом согласен… А вы?
Строков не сразу ответил.
— И все же… Вот вы сказали — видеть пространство… За гнойником разглядеть весь живой организм. Это все не так просто. И, увы, не всем дано. К сожалению… Может быть, я ошибаюсь?
— Нет, не ошибаетесь. Это действительно не так просто…
Бутов встал.
— Вы — партийный работник… Вам в последние годы не приходилось заниматься подбором молодых кадров для органов госбезопасности?
— Нет, не доводилось…
— Жаль. Вы бы сейчас лучше поняли меня… Вы и не представляете, сколь высоки ныне требования партии к людям, которых она направила к нам в последние годы. И может, одно из самых главных среди этих требований — уметь видеть за гнойником, опухолью весь организм… Все общество. Правильно оценить, отграничить, взвесить, не потерять перспективы. Это дано только человеку крепких нервов, здоровой психики, если выражаться языком медиков. Короче говоря, требуется трезвый, ясный ум коммуниста, глубоко понимающего суть политики партии…
Строков слушал полковника, глядя куда-то в сторону, а когда Бутов умолк, медленно повернулся к нему и покачал головой.
— Здорово это у вас получилось. И насчет опухолей, и насчет подбора кадров. Слушал вас и вспоминал Дзержинского. При нем, замечу я вам, семья чекистов пополнялась преимущественно за счет рабочих. Забывать этого не следует. Ныне среди рабочей молодежи много умниц, образованных людей. И со всякими дипломами — от десятилетки до университета. Да, да… Отличнейший резерв.
Строков умолк. И непонятно было — то ли он решил передохнуть, то ли собирался с мыслями. Но пауза длилась недолго. Строков положил Бутову на колено руку и проникновенно сказал:
— А вообще-то, замечу я вам, Виктор Павлович, что вы сегодня раскрылись передо мной совсем в неожиданном качестве…
— Да что вы…
— Вы, оказывается, трибун…
— Вот видите. А вы говорили, что наше дело только спрашивать и слушать… Ну, будет, точка. Вон, как укоризненно сестра поглядывает на меня. Дескать, пора и честь знать…
…Бутов ничего не рассказал Ирине об этом разговоре со Строковым. Но, уже прощаясь, успокаивал ее: «Вы не огорчайтесь, все будет хорошо… Привет папе передавайте. И Сергею тоже…» Он хотел добавить: «Мы с ним еще повидаемся». Но удержался.
«Я пытался прощупать Сократа, заявив, что в его деле 15 доносов, переданных им Квальману. Но, кажется, ничего не вышло. Мне показалось, что доктор Рубин искренне негодовал по этому поводу: «Шантаж, провокация». Я полагаю, что он в качестве разведчика не был практически использован абвером…»
Генерал любит точно препарировать все факты: это — «за», это — «против». В графе «за» появились значимая запись: 15 сообщений Квальману — шантаж; снаряжение обнаружено. Правда, нет еще заключения экспертов. И тем не менее найденное снаряжение шпиона весомо ложится в графу «за». Но и в графе «против» еще не все перечеркнуто. На первом месте — Стамбул. Генерал расценивает эту историю как второе по значимости грехопадение Сократа. Рубин не может не знать: Нандор со стамбульского базара по роду своей деятельности родной брат господина Брайткопфа из гитлеровского абвера.
У Бутова своя особая манера докладывать о ходе операции: полковник докладывает так, будто никого в комнате нет и он сам с собой ведет разговор.
— Кто же есть Рубин? Вопрос номер один. Имеются ли основания считать, что он нас водит за нос? Таких оснований стало меньше, но они еще имеются. По каким-то причинам доктор пока не выкладывает всей правды — не хочет или не может? Или боится? Начал рассказывать о контактах с Глебовым, показал письмо Ирины и замкнулся. Да, были обстоятельства, прервавшие нашу беседу в Плетневке. Ну, а потом? Сколько было поводов вновь вернуться к прерванному разговору? Не вернулся. Отмалчивается. Что это — трусость, страх? Или подсадная утка? Тогда зачем приезжал Егенс? Тактический маневр? А сообщения Роны?
Генералу нравится эта бутовская манера думать вслух. Но вот Бутов уже перестал задавать себе вопросы, и теперь генерал задает их:
— Что предлагаете, Виктор Павлович? Выводы? Соображения?
— Склонен думать, что имеем дело с человеком нечестным. Заявление в КГБ и дополнение к нему — не от души, от расчетливого ума. Но даже и сейчас, охваченный смертельным страхом, кое-что недоговаривает, на что-то еще надеется. Ведь могло случиться и так, что первый разговор с Рубиным пришлось бы вести не в приемкой КГБ, а в кабинете следователя. Напоминаю линию Рубин — Глебов — Веселовский. Линия эта запросто могла привести Сократа в камеру. Даже если бы Егенс не пожаловал.
— Согласен. Железная логика событий. Я много думал над тем, кто есть Рубин? Да-а-а. Человек он ничтожный. И в то же время… Мы с вами свидетели трагедии человека со слабой волей в гигантской битве двух миров. Ведь замысел его был нацелен на то, чтобы обмануть абвер. Задумано-то было хорошо, а силы воли не хватило. Это человек мелких чувств, среди которых первое место занимает животный страх. Вы точно подметили: смертельный страх. Но я думаю, что не сегодня-завтра вы услышите от него и про Глебова и про Стамбул… Попрошу вас, Виктор Павлович, предусмотреть варианты дальнейшей работы с Сократом. Если, конечно, результаты экспертизы будут благоприятными. Варианты должны быть рассчитаны на различный поворот событий. Вы меня поняли?
— Да, товарищ генерал. Варианты будут подготовлены. Разрешите идти?
— Нет… Задержитесь… Я говорил вам о трагедии… Вот тут, кажется, ее последний акт.
И генерал развернул лежавшую на столе зеленую папку.
— Вчера вечером мне доложили материалы суда над предателем Родины. Двадцать пять лет Аким Климов скрывался под чужой фамилией в разных краях страны. До войны жил в Москве, учился с Рубиным в одной группе. Вместе с ним уехал на практику. В одну и ту же область, но в разные города. Когда пришли немцы, явился в гестапо с доносом на главного врача больницы, не успевшего эвакуироваться: «Скрывает комиссаров». Был завербован, и гестапо внедрило его в местную подпольную организацию. Аким Климов показал:
«Я впервые увидел ее на рынке и сразу же узнал. В Москве меня познакомил с ней Захар Рубин. Мы вместе провели вечер в кафе «Националь». Позже Захар посвятил меня в свои отношения с этой женщиной… В городе, оккупированном немцами, она появилась под чужой фамилией, с паспортом на имя Генриетты Миллер и с легендой: отец — из немцев, крупный инженер, был арестован в 1937 году, и больше она его не видела. Вскоре забрали и мать. Гостила у одинокой тетушки, работавшей на границе с Латвией. Когда началась война, вместе с тетушкой стала пробираться на Восток. Эшелон их бомбили. Тетушка погибла, а она попала к немцам. Вскоре я стал догадываться — кто она и зачем пожаловала в этот город. Миллер выдавала себя за учительницу немецкого языка и после проверки ее взяли на работу в качестве переводчицы. Однажды я застал ее на квартире у электромонтера Куркина — руководителя пятерки. Он познакомил нас, сказав, что эта женщина просит его починить электроплитку. Я пользовался доверием Куркина, так как оказал большую услугу подпольщикам: достал две очень нужные им справки. Постепенно я сблизился с Миллер и сообщил о своих наблюдениях в гестапо. Мне было сказано: «Ваш объект № 1 — фрау Миллер». Контакты наши участились. Я выполнил одно ее поручение — как ни старалась она облечь его в безобидную форму, не трудно было понять: поручение разведчицы! Однажды, когда мы остались вдвоем и немного выпили, я, по совету гестапо, сказал ей прямо: «Зачем вы скрываетесь от меня, фрау Миллер? Не доверяете? Ведь мы с вами в Москве встречались. Помните, в «Национале», вместе с Захаром? Тогда вы не были Генриеттой…» Только на секунду в глазах ее метнулся испуг. «Ну и что же… Тогда я должна была скрывать от многих свою немецкую фамилию, имя… Мой отец, немец, был расстрелян в тридцать седьмом…» Но уже при следующей встрече она раскрылась. Очевидно, «монтер» безоговорочно верил мне. Она далеко не все рассказала о себе, хотя теперь уже и не скрывала, что связана с подпольщиками».