— Да вы и не похожи на котенка. У вас когти хищника…
— Я попросил бы вас, молодой человек…
Поэт ринулся было к Игорю, но Владик примиряюще встал между ними.
— Дорогие друзья! Битва интеллектов закончилась со счетом один один, а сейчас попрошу тишины. Включаю «Спидолу». Слово имеет господин Би-би-си.
Когда передача «последних известий» из Лондона закончилась, Глебов вскочил и привычно вскинул голову:
— За тех, кто дерзает, кто ищет, кто борется! Выпьем, друзья. Я хочу напомнить вам Омара Хаяма: «Ты лучше голодай, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало».
Не все поняли, в чей огород брошен сей «поэтический камешек». Ирина пожала плечами. Захар Романович безучастно — видимо, он уже опьянел — кивал головой, Владик аплодировал, а поэт обнял Глебова и повторял: «Ты лучше голодай, чем что попало есть…» Черт возьми, как это здорово сказано!»
Владик подошел к Сергею и тихо спросил:
— А ты как полагаешь, старик?
Сергей уклонился от прямого ответа, но заметил, что в принципе в этом есть, кажется, сермяжная правда.
— А правдолюбец твой понять того не может. Странный товарищ, этот Игорь… Игорь-северянин! Смешно… Я и не знал, что у тебя такой дружок имеется.
Владик сказал это вполголоса, но достаточно жестко. И пошел объясняться в любви к поэту, который все еще зло поглядывал на Крутова. Но Игорь уже никого и ничего не замечал. Он о чем-то спорил с Ириной. Сергей, внимательно следивший за своим другом, услышал его запальчивые слова:
— Есть такая философия… Удачливый, предприимчивый, ловкий, значит, правильный… Мой дед коллективизацию проводил. Там все было ясно… А сейчас… Сети из слов… Редкие, но крепкие.
Бывая в Москве — то в командировке, то в отпуске, то просто так, навестить старушку мать, — Глебов нет-нет да и заглядывал к Рубиным. При этом каждый раз напоминал Ирине — «пользуясь вашим любезным приглашением». Порой это были визиты только к Захару Романовичу, и Сергей с удовлетворением отмечал: «А Иришки-то дома не было». Но в последнее время Глебов стал наведываться в Москву чаще: «Ох, уж это утверждение технического проекта! Мука адова. Только и знаю, что согласовываю, увязываю, хожу от одного начальника к другому», — жаловался он Ирине. И многозначительно хмыкал.
С Захаром Романовичем их связывало общее увлечение: картины. Кабинет доктора напоминал картинную галерею, и он усердно старался пополнять ее. Глебов в этом плане оказался человеком весьма полезным. Правда, у него денег поменьше, чем у доктора, но связей с дельцами, промышляющими на ниве искусства, побольше.
Рубин всегда был рад приходу Глебова, и возможно, что для этого имелись основания, связанные не только с картинами: однажды он довольно откровенно сказал Ирине, что ему приятнее видеть ее в обществе Василия Михайловича, а не этого шалопута.
…Об отъезде Ирины к тетке знал не только Сергей, но и Владик. Ирина его недолюбливала, хотя и не могла объяснить, откуда эта антипатия. Весьма современен, недурен с виду, в меру деловит, умен, энергичен, общителен, в меру сноб и прожигатель жизни, в меру увлекается прекрасным полом, предпочитая зрелых дам, и притом из «высших сфер», — с женой он развелся три года назад. Молодой человек как многие другие. Быть может, больше, чем у других, у него скепсиса и дешевой иронии. И тем не менее она не пренебрегала услугами всемогущего Владика: ей захотелось по пути к тетке остановиться в областном центре, побродить по знакомым местам, повидать кое-кого из друзей юности, и Владик легко устроил ей номер в гостинице. В первый же вечер она встретила в холле Глебова, чему немало удивилась. Ей показалось, что Глебов тоже был удивлен.
— Какая приятная неожиданность! Очень рад. Надолго? О, всего лишь? А что собираетесь делать в праздничные дни? В обществе тетки? Не лучший вариант. По праву друга Владика и Сергея считаю себя обязанным…
— Нет, нет… Это уже не подлежит обсуждению.
— Ну, а если вдруг появится желание… Мой телефон у вас есть? Потеряли? Боже, до чего вы бессердечны. Но я великодушен. Записывайте…
Его галантность раздражала Ирину. И тем не менее номер телефона она записала, но от предложения поужинать решительно отказалась. На следующее же утро Ирина отбыла к тетке.
Получив телеграмму Сергея, Ирина вспомнила о Глебове. Во-первых, она попросит его позвонить в Москву и от ее имени отругать Сергея. Во-вторых, назло тому же Сергею отправится с Васей на машине в Карпаты. Она знает — стоит только ей пожелать, и Глебов примчится. Во время их последней встречи в Москве Глебов был достаточно откровенен. Так вот, пусть скажет Сергею о ее планах на праздники. К тому же и тетка лишится возможности весь день пилить за телеграмму — время пройдет, и добрая старушка остынет…
С почты Ирина вернулась поздно, когда тетя Маша, расстроенная телеграммой и строптивостью племянницы, сочла за благо улечься спать. И вдруг рано утром Ирина будит ее и сообщает, что за ней приехал знакомый.
— Шо це за знакомый?
— Это не имеет значения. Мы едем в Карпаты.
КАТАСТРОФА
Растерявшаяся тетя Маша не успела толком уразуметь, что означает сей первомайский сюрприз, — куда же ей девать пироги, украинский борщ, жареное мясо с тушеной фасолью, — как зеленая «Волга» скрылась за поворотом. Тем не менее зоркий глаз старушки успел приметить: за рулем сидел красивый мужчина с густой гривой волос и массивной челюстью — не то атлет, не то боксер. Мария Павловна не ошиблась: когда-то Глебов действительно занимался боксом. Старуха неодобрительно посмотрела вслед машине и тут же приняла решение: «Ударом на удар». Ирина вернется домой, а тетки след простыл — она поедет в центр (так здесь все называли областной центр), к родичам мужа. Погостит день-другой, да и насчет телеграммы посоветуется.
…Поначалу автопутешествие показалось очень милым. И спутник, и природа, и сервис в неприхотливых горных кафе. Сколько раз Ирина гостила у тети Маши, а только сегодня впервые попала на живописную полонину. Глебов весело исполнял роль гида: «Посмотрите направо, посмотрите налево… Этот архитектурный памятник…»
Они вкусно пообедали, и водитель рискнул, в нарушение строжайших запретов ГАИ, выпить немного сухого вина. К вечеру решили доехать до Ужгорода.
И вот уже мчится «Волга» по крутым дорогам. Мелькают задумчиво-прекрасные перелески, пологие холмы, суровые кручи Карпат. Ирина благодарна спутнику, и ей даже захотелось слегка пококетничать с ним, назло Сергею с его дурацкой телеграммой.
— Васенька, нельзя же так долго засиживаться в холостяках. Вспомните законы Ликурга. Еще в Спарте все холостые объявлялись людьми бесчестными, заглядывающими на чужих жен, за что лишались почетных должностей и выставлялись голыми на посмеяние.
В том же шутливом тоне Глебов «поклялся на крови», что исправится, только просит дать ему еще полгода вольной жизни…
Однако радость от «женской мести» быстро угасла. Ирина грустно притихла. Глебов мгновенно уловил эту перемену в настроении спутницы, но расспрашивать не стал, а ответил тем же: сдержан, немногословен, крутит баранку, не отрывая глаз от дороги. А выражение лица как у таксиста, которому абсолютно безразличен пассажир. Впрочем, теперь уже и водитель безразличен Ирине. Ее даже стало немного мучить чувство вины перед Сергеем. Она, кажется, далековато зашла, желая наказать его. В общем-то все это нехорошо получилось: она, почти невеста Сергея, едет с другом его друга, вдвоем в горы. Назло? Кому? Мысленно причислив Глебова к лику «стандартных» мужчин, любителей поразвлечься, Ирина еще более помрачнела.
И вот, извольте — совершенно неожиданный поворот: «стандартный» мужчина ведет себя так, будто ее и нет рядом.
— Вам неприятно мое общество, Вася? Почему вы вдруг стали таким хмурым?
Ироническая улыбка, взгляд исподлобья:
— Дурацкий характер… Простите за резкость, но он, кажется, под стать вашему… В праздничные дни люди должны забывать о работе, о всяких служебных нервотрепках, пить, есть, развлекаться и к чертям собачьим выкинуть из головы всякие собрания, политзанятия, хозрасчет, рентабельность. А я не могу… До чего же она, наша жизнь…
Не досказав, умолк, а потом задал совершенно неожиданный вопрос:
— Вам не приходилось бывать где-нибудь на Западе? Нет? Жаль… Я знаю, что там люди живут совсем по-другому. На первом плане дом, быт, семья, отдых, развлечения, путешествия, спорт. А работа на заднем плане. Мне вспомнились мудрые слова одного моего московского знакомого, иностранца, с которым я потом случайно встретился за рубежом: «У нас, на Западе, человек живет, чтобы наслаждаться жизнью, а не работой…»
— А вас далеко уносили ветры странствий?
— Увы, нет… Не дальше Праги. Это, конечно, не Лондон, не Париж. И все же было очень интересно. Не только потому, что я впервые оказался за границей… Это было в конце шестьдесят седьмого, начале шестьдесят восьмого…
— И что же?..
— Странный вопрос… Я мог наблюдать жизнь страны лишь как турист, и тем не менее чувствовался канун больших перемен… Все там бурлило… Заря просвещенного социализма…
— Это нечто новое… Нас такому социализму не учили.
— Вы имеете в виду семинары по диамату и истмату? Вузовский учебник?
— А вы? Что вы имеете в виду?
— Ученики Маркса живут и творят не только в Советском Союзе… Вы что-нибудь слышали, Ириночка, об австрийце Фишере или французе Гароди? Титаны мысли…
Ирина рассмеялась.
— Вы не смейтесь, Ирина… Надо понимать, уважать… Общество — организм сложный. И нужно внимательно прислушиваться ко всем, кто пытается лечить его болезни… Позволю высказать крамолу — марксизм можно ведь трактовать по-разному.
Глебов говорил в свойственной ему манере — напыщенно и безапелляционно.
Ирина спросила:
— А ваш московский знакомый, который хочет жить, чтобы только наслаждаться жизнью, он из числа борцов за просвещенный социализм?
— Нет, он — подданный другой страны. Англичанин…
И Глебов вспомнил, как в пражском универмаге он встретил господина Дюка, который когда-то учился в аспирантуре МГУ, в порядке обмена иностранными студентами, и с которым Вася познакомился на квартире Владика. В Праге они жили в одной гостинице, и господин Дюк любезно пригласил Глебова заглянуть к нему в номер на чашку кофе. Поздно вечером Глебов спросил у портье: «Господин Дюк из двести двадцатого дома?» Портье ответил, что двести двадцатый дома, но в этом номере живет не господин Дюк, а господин Вестон. Глебов удивленно пожал плечами, достал записную книжку и, убедившись, что Дюк назвал ему номер 220, решил позвонить по телефону.
— Хелло! О, Василь, я очень рад. Жду вас… Да, да, это я. О, то есть маленькое недоразумение… Я не есть богатый человек, но фамилий у меня две сразу: Вестон-Дюк…
— Мы мило провели вечер, — рассказывал Глебов, — пили, впрочем весьма умеренно, говорили о разных разностях. Дюк довольно точно подметил некоторые, как он выразился, гипертрофированные черты нашего образа жизни. Он удивлялся тому, что советские газеты заполнены статьями о труде, производстве, рассказами о том, как люди работают, иронизировал, что мы, словно одержимые, все время твердим — труд, работа, производство. Будто человек рожден только для того, чтобы всю жизнь отдавать себя работе, а не брать у жизни лучшее, что она может дать.
— Взгляд с чужого берега… Труд создал человека и всегда облагораживал его, даже неандертальца, — огрызнулась Ирина.
— Мы с ним говорили, — продолжал Василий, пропустив мимо ушей реплику спутницы, — и о демократии, и о свободе мнений, и о политической погоде в Европе. Далеко не все, что утверждал Дюк, я приемлю. Но согласитесь, Ирина, со стороны бывает виднее. Мне сейчас вспомнилась огорчительная история с шофером, который ухаживает за моей «Волгой». На общем собрании автоколонны он резко критиковал начальство. Его поддержали еще двое. И что же… Всех троих уволили… Вот вам и свобода мнений.
— И не восстановили?
— Восстановили, но сколько хлопот было. До райкома партии дошли…
— Значит, правда восторжествовала? Виновников наказали?
— Меня не это интересует.
— А что же? На мой взгляд, в этой истории важно то, что люди, смело высказавшие свои мнения, правильно критиковавшие недостатки, нашли в обществе поддержку…
— А для меня во всем этом важен принцип: о какой же свободе мнений может идти речь?
Ирина усмехнулась.
— Как говорил Горький, есть точка и кочка зрения… Но вы, пожалуйста, не кукситесь. И развлекайте вашу даму! А не то я буду жаловаться на вас. Я привыкла видеть Глебова душой общества. Вам, вероятно, скучно со мной?
— Что вы, как вам могла прийти в голову такая мысль… Да, забыл сказать. Вчера поздно вечером я выполнил вашу просьбу. Звонил Сергею, крепко отругал его за дурацкую телеграмму и сообщил, что мы с вами отправляемся в Карпаты.
— А он что?
— Небрежно обронил: «Старик, ты там не очень-то…» Это, конечно, в шутку. Сергей, кажется, не принадлежит к числу ревнивых. И верит в силу большого чувства…
— А вы?
Глебов многозначительно посмотрел на Ирину и тихо сказал:
— Я многому не верю. И большое чувство отнюдь не исключение. К сожалению, жизнь наша довольно часто дает нам поводы, чтобы не верить… Иллюзии…
— Тут я в какой-то мере могу и поддержать вас. Я не люблю скептиков, но сама не чужда духа критицизма. Говорят, что это болезнь молодых. Возможно… Ну, вот мы опять повели разговор на той же волне. Довольно!
— Ну, что же, довольно… Давайте помолчим… И если хотите, почитаем. — Не ожидая ответа, он достал из портфеля книгу Кафки. — Вы принимаете этого автора?
— О нем много спорят…
— Вы, вероятно, в числе тех, кто объявил Франца Кафку мрачным человеконенавистником. А по-моему, это — пламенный гуманист… Ведь тут тоже есть точка и кочка зрения… С некоторых пор я заинтересовался Кафкой.
— Модно?
— Нет… Интересно… Мне открыл глаза на этого писателя человек, с которым случай свел… Нас познакомил Вестон-Дюк…
— Кто же он, открыватель ваших глаз?..
— А вы не иронизируйте. Это очень умный и образованный человек. Побольше таких, и общество прогрессировало бы куда быстрее. Кстати, от него я впервые и услышал — просвещенный социализм…
— Я заинтригована. Кто он?
— Когда-то этот человек усиленно занимался изучением германистики и в связи с этим творчеством Франца Кафки. В шестьдесят третьем был одним из инициаторов созыва симпозиума, посвященного творчеству этого талантливого писателя…
— Вася, можно подумать, что вы не инженер, а литературовед. — Ирина удивленно посмотрела на Глебова. — Мне казалось, что вы принадлежите к числу людей, влюбленных в свою профессию, одержимых своей работой…
— Увы, Ириночка, мой брак с госпожой техникой — брак не по любви. Я мечтал о филологии, философии. А отец настоял на своем. Впрочем, теперь я не жалею. На арене гуманитарных битв Глебов всегда был бы под щитом. Тем, кто смеет быть не ортодоксом, туго приходится. А я хочу другой жизни. Что же касается Кафки… — И он неожиданно спросил: — Вы следили за дискуссией — физики и лирики? Хочу обратить ваше внимание на то, что иные физики куда более эрудированы в литературе, искусстве, чем гуманитарии.
— Однако, вы задавака.
— Простите, но я вовсе не себя имел в виду. И я отнюдь не кафковед. Просто случайно познакомился с настоящим знатоком Кафки. Вот и пытаюсь убить вас своей эрудицией… Между прочим, на упомянутом мною симпозиуме был принят любопытный тезис, над которым нельзя не призадуматься: отчуждение личности — явление одинаково характерное и для капитализма и для социализма.
— Позвольте, позвольте, дорогой Вася. Над чем вы хотите задуматься? Это же явно антимарксистский тезис. Я не очень сильна в социальных науках, в философии, но азы мне известны. Отчуждение личности вытекает из сущности капиталистической эксплуатации. Так кажется? Молчите? Ну и молчите на здоровье… А кто же он, ваш кафковед? Вы так и не назвали его?
— Возможно, что в эти дни вам встречалось его имя и в нашей прессе. Профессор Гольдштюккер… Видный политический и литературный деятель сегодняшней Чехословакии… Кумир молодежи. В пятидесятые годы его посадили в тюрьму, а сегодня он там, где развивается знамя борьбы за возрождение партии, за демократический социализм, за новую модель социализма. Председатель союза писателей Чехословакии, он стоял у колыбели ныне самой боевой чехословацкой газеты «Литерарны листы». Вы что-нибудь слыхали о такой газете?