С первых же дней курсант понял, что готовить его будут солидно — он должен овладеть большим объемом знаний, видимо, рассчитанных на разведчика высокого класса.
Дом, где поселили Захара и других курсантов, находился в лесу, в стороне от автострады. Конспирация начиналась с подъезда. Курсанты входили в школу с одной улицы, а выходили — на другую. Называли курсантов только по кличкам. Рубин — Сократ. Теоретическим и практическим занятиям предшествовало медицинское освидетельствование и проверка.
Начальник школы — все называли его Тарасом — вызвал Захара к себе в кабинет, окинул взглядом и по-русски сказал:
— Так вот что, братец ты мой, поедешь в Мюнхен. На вокзале тебя встретит человек в светло-сером костюме, долговязый, с тростью в правой руке. Подойдешь к нему и скажешь: «Я для вас имею посылочку от Тараса». Он скажет: «Благодарю вас». И повезет в кафе гостиницы «Трех львов». Представится: Владимир Михайлович… А дальше он сам распорядится.
На вокзале все было так, как предупредил Тарас. В таком кафе Захар еще никогда в жизни не бывал. Шла война, лилась кровь, убивали, расстреливали, бомбили, рушились дома, умирали люди, а здесь — кофе с коньяком, джаз, полуголые девушки…
Ночь Захар провел в гостинице, а на рассвете Владимир Михайлович повез его за город. Они остановились у железных ворот казармы. Часовой взглянул на номер машины, козырнул и, не спросив документов, пропустил во двор. «Оппель» подкатил к красному особняку с черепичной крышей.
Захара водили из одного кабинета в другой. Проверяли зрение, слух, ноги. Потом привели в комнату, стены которой были облицованы мраморными плитами. Все тут поражало сверкающей белизной, почти как в операционной. Мебели почти не было. Только у большого окна стояли письменный стол и стул, а посередине комнаты — массивное, необычной формы, кресло.
Зубной кабинет? Нет, не похоже. Что ж тогда? Куда его привели? Кто эти двое — грузный, с медленными движениями и приклеенной улыбкой человек лет под пятьдесят и совсем молодой, подвижный, видимо, ассистент, полный готовности выполнить приказ старшего?
Захару предложили снять рубашку и усадили в кресло лицом к стене. На грудь и руки наложили металлические присосы. Ассистент закрепил их бинтами. От присосов провода уходили в подлокотники кресла. Что это — пытка электротоком? У Захара пересохло во рту, появилась тошнота.
— Сидите спокойно и не поворачивайте головы, — сказал ассистент и куда-то удалился.
За спиной у Захара — старший. Рубин его не видит, но чувствует — там сзади что-то происходит.
Время тянется дьявольски медленно, секунды кажутся часами. Наконец послышался шелест бумаги и вкрадчивый голос улыбчивого господина.
— Сеанс продлится недолго, физически вы ничего не будете ощущать. Никаких болей! Даже едва уловимых. От вас требуется немногое — отвечать на мои вопросы. И отвечать лаконично — да или нет. Ничего более, только так — «да», «нет». Вы не решаетесь спросить — в чем смысл этого сеанса? Я вам объясню, не дожидаясь вашего вопроса. Объективные данные покажут — говорите ли вы нам правду или лжете, пытаетесь обмануть нас. Говорить надо только правду, независимо от того, приятно это вам или неприятно. Вся ответственность за последствия лежит на вас. Если будете лгать, наши приборы изобличат вас. И тогда пеняйте на себя. Вам все ясно? Отлично.
Наступила небольшая пауза. Толстяк шагнул куда-то в сторону. Захар почувствовал, как капли холодного пота покрыли лоб.
— Вчера или сегодня вы употребляли спиртные напитки?
— Нет.
— Принимали какие-либо лекарства?
— Нет.
— Как у вас в России называется аппарат, на котором мы вас испытываем?
— Не знаю.
— К вам применялась подобная процедура?
— Нет.
— Я отчетливо и медленно зачитываю вопросы, на которые вам надлежит отвечать. Если что-то будет неясно, можете переспросить.
Но, прослушав длинный перечень вопросов, Захар ничего не стал уточнять. Ему все ясно. Ему ясно, что металлические присосы — это датчики, а где-то рядом, в другой комнате осциллограф выдает кривые реакций его организма — метод, о котором он слышал еще в институте. Ему кажется, что это было давным-давно. А может, это был сон. Не было никакого института. И он вовсе не врач. Кто же он? Захару стало дурно, захотелось позвать на помощь, он задыхался. Нет, нет, надо держаться. А толстяк уже начал задавать вопросы.
— Вы женаты?
— Нет.
— Вы работали в НКВД?
— Нет.
— Вы хотите жить?
— Да.
— Вы добровольно согласились сотрудничать с нами?
— Да.
— Вы намерены обмануть нас?
— Нет.
— Воронцов ваш друг?
— Да.
— Вы рассказали ему о своей связи с нами?
— Нет.
— Оказавшись в Москве, вы явитесь в НКВД с повинной?
— Нет.
Теперь уже капли пота падают с лица на грудь. Вопросы — как боксерские удары. И они не прекращаются. За спиной все тот же голос монотонно спрашивает.
— Вы сознательно…
— Если НКВД…
— Вы хотите…
«Да!», «Нет!», «Да!», «Нет!». Это продолжалось бесконечно долго. Руки и ноги дрожали, комната, стол, стулья завертелись так, как бывает в момент острого спазма мозговых сосудов. В те доли секунды, когда он переводил дыхание, пытался о чем-то подумать, раздавалось резкое: «Быстрей, быстрей!»
Наконец ремни расстегнуты и ему разрешено подняться с кресла. Однако сразу он не может это сделать. Поднялся — и его закачало из стороны в сторону.
В соседней комнате немецкий офицер снял оттиски пальцев. Захар успел заметить, что оттиски эти легли на карту, к углу которой была приклеена его фотография, а под ней фамилия, имя, отчество и чуть ниже кличка: Сократ. Офицер протянул карту Захару:
— Теперь подпишите.
Это было то же самое обязательство, которое он однажды уже подписывал.
А испытания еще не закончены. В другом конце коридора кабинет с большим количеством приборов. Здесь хозяйничает сержант. Он объясняет Захару, как звучат по радио сигналы пяти букв из азбуки Морзе.
— Запомните, из скольких точек и тире состоит каждая буква. Я буду выстукивать, а вы — записывайте. Ясно? Почему вы улыбаетесь, ничего смешного тут нет…
— Есть. Я радист первого класса. Два года на зимовке работал.
Сержант поначалу заколебался, стоит ли экзаменовать, но потом решил, что порядок есть порядок, начальство, оно все равно отчета потребует, и стал быстро-быстро — «на-кось, попробуй!» — отстукивать ключом в два раза большее количество знаков, чем предусматривала инструкция. И был, конечно, немало удивлен тому, с каким блеском, без единой ошибки Рубин принял это «радиопослание».
Примерно так же прошел экзамен и на аэродроме, где Захар заявил:
— Я буду прыгать не с вышки, а с самолета.
Инструктор переглянулся с Владимиром Михайловичем: «Нет ли тут какого-нибудь подвоха?» Тот одобрительно кивнул головой, и русский доктор продемонстрировал класс прыжка с самолета — точно в заданный круг.
На конспиративной квартире старшим был давнишний знакомый Захара, майор Квальман. Иногда наведывался сюда Брайткопф, изредка приезжал Зенерлих.
Однажды появился в их школе тип, о котором ходили легенды. Рассказывали, что до войны Артемов был аспирантом одного из московских институтов, в сорок первом его мобилизовали в армию, и он бежал к гитлеровцам. Гестапо направило Артемова в так называемую школу «восточного министерства». Окончил ее, стал преподавателем курсов, где готовились фашистские агенты-пропагандисты.
В школе Захару стало известно, что гестапо приставило Артемова к руководителям НТС (так называемого «народно-трудового союза») следить за ними и что кое-кто из этих руководителей был арестован гитлеровцами не без содействия этого фашистского агента. Говорили, что Артемов гомосексуалист и в большой дружбе с видным деятелем НТС, работающим на немецкую контрразведку, — Романовым. В Днепропетровске этого Романова должны были судить, и только приход гитлеровцев в город спас его. А на следующий день он сам предложил гестапо свои услуги. Так началась карьера будущего «спасителя» России…
Неведомо было тогда русскому доктору, курсанту фашистской школы разведчиков, что пройдут годы и Артемов станет одним из главных идеологов НТС и одним из самых ловких мастеров фабрикации так называемых «писем от верных людей из СССР», за каждое из которых ему платили доллары, что после войны через Романова люди НТС станут поддерживать связь с разведкой, работавшей против СССР. Обо всем этом Захар Романович узнает лет через двадцать пять, а сейчас, здесь, на конспиративной квартире он внимательно прислушивается к рассказу о русских «патриотах», помогавших Гитлеру завоевывать Россию.
…Наконец теоретические и практические занятия были закончены и Рубина вызвали для заключительной беседы с обер-лейтенантом Брайткопфом. Он учинил Сократу нечто вроде экзамена и, видимо, остался доволен. Брайткопф сразу перешел к делу: обсуждению плана нелегальной переброски Рубина в Москву.
План достаточно стандартен. Захар получает фиктивные документы, деньги, рацию и прочее необходимое в таких случаях снаряжение. Его сажают в специальный самолет и ночью на парашюте выбрасывают в лесном массиве, где-то между Москвой и Смоленском.
— У нас есть большой опыт в таких операциях, — с апломбом заявил обер-лейтенант. — Все будет идти по установленному порядку.
За время обучения в школе Захар уже много раз слышал, что точно так на его родную землю было заброшено немало гитлеровских агентов. И далеко не все они действовали по «установленному порядку». Как-то майор Квальман, продолжавший пользоваться услугами доктора — печень-то все же пошаливала, — проговорился, что, увы, «предприятие» это — так он называл разведшколу — не очень рентабельно: немногие из тех, кого забросили на советскую территорию, оправдали деньги, истраченные на их подготовку. Одних сразу же схватили, другие сами явились с повинной. Командование весьма и весьма встревожено, грозит всякими карами Зенерлиху и Брайткопфу, требует изменения тактики, но, увы, конструктивных предложений пока не поступало. И Рубин решился возразить:
— Прошу прощения, господин обер-лейтенант, но мне кажется, что предложенный вами план имеет существенный изъян: он стандартен. Если господин обер-лейтенант даст мне день-два на обдумывание предстоящей операции, я мог бы попытаться внести некоторые поправки. Нужно придумать что-то новое. Русские люди по своей натуре патриоты. Вам это хорошо известно, господин обер-лейтенант. Поверьте, это не пропаганда. Каждый житель прифронтового района — всегда начеку.
Ему дали сутки на размышления.
На следующий день они вновь встретились в кабинете обер-лейтенанта. Там же находился и Курт Зенерлих. Он дружески похлопал доктора по плечу:
— Вы талантливый ученик. Мы вас будем внимательно слушать.
Захар изложил свой план, обдуманный в деталях уже давно, еще после той первой встречи с Брайткопфом и Зенерлихом, когда доктор понял, куда они метят.
…В госпиталь приходит приказ: в связи с резко возросшим числом раненых — тут Рубин не фантазировал, — откомандировать в прифронтовой госпиталь четырех пленных советских военврачей. Двое из четырех — Рубин и Воронцов.
— Когда мы окажемся в новом месте, недалеко от линии фронта, я предложу Воронцову бежать из плена. А вы поможете нам, вы…
— Das ist unmoglich! — воскликнул Зенерлих, иногда переходивший с русского на немецкий. — Это невозможно!
— Вы, — продолжал Захар, не обращая внимания на разгневанного Зенерлиха, — дадите нам пропуска для свободного передвижения в прифронтовой полосе и вернете документы, с которыми я попал в плен…
— Это есть… — Разгневанный Зенерлих сразу даже не нашел нужных слов. — Где мы найдем ваши документы?
— Если их нельзя найти, то их надо сделать, — невозмутимо продолжал Захар. — Вооружитесь терпением и дослушайте мой план до конца.
Зенерлих, кажется, немного успокоился и теперь уже с подчеркнутым безразличием откинулся на спинку кресла.
— Так вот… Когда мы попадем в прифронтовой госпиталь, я должен буду уговорить своего друга Андрея Воронцова бежать вместе со мной. Я предложу ему хорошо разработанный план такого побега.
— И вы считаете, что ваш Воронцов согласится бежать? — ухмыльнулся Зенерлих.
— Я уверен в этом. Русские патриоты — вы должны знать всю правду, господа, — всегда будут пытаться бежать из плена. Даже если шансы на успех на более пяти процентов… Итак, считайте, что я договорился с Воронцовым и мы вместе с ним тайком, ночью бежим из лагеря, к линии фронта, к своим. Нас преследуют, обстреливают, но… не убивают. Я кричу Воронцову: «Андрей! Давай врозь. Беги направо, а я — налево». Между тем вы будете продолжать преследовать беглецов. Но Воронцову удастся скрыться. И действительно, он убежит. Один… И проберется к своим… А я вернусь к вам…
— Вы есть сумасброд, господин доктор. То есть бред больного человека. Вы представляете, что сделает господин обер-штурмфюрер с Зенерлихом, когда он узнает о запланированном побеге русского пленного?
— Терпение, господа. Я не кончил. Я не хочу обижать господина обер-штурмфюрера, но иногда здравый смысл возмещает недостаток широкого взгляда на вещи… Андрей Воронцов при вашем попустительстве вернется к своим, а я вернусь к вам, чтобы полететь через два дня и приземлиться на парашюте в лесу, между Москвой и Смоленском. Без всяких фиктивных документов. Если на советской территории меня задержат как подозрительное лицо, я расскажу историю побега со своим другом Андреем Воронцовым. И скажу: «Найдите его и допросите. Он все подтвердит…»
Кажется, именно тогда Захар впервые приметил улыбку на лице господина Зенерлиха.
— Чудесно! Сколько времени требуется господину доктору на подготовку операции? Считайте, что завтра утром вы снова будете в госпитале и увидите вашего друга…
— Два-три дня.
Зенерлих задумался, подошел к распахнутому окну, потом резко повернулся и окинул Захара цепким взглядом.
— Попрошу вас на несколько минут оставить нас вдвоем. — Он кивнул в сторону обер-лейтенанта. — Вы предложили любопытный план. Мы должны посоветоваться…
— Да, да, конечно… Мы, русские, говорим — семь раз отмерь, один раз отрежь. — И Рубин вышел из комнаты.
Его позвали минут через десять и объявили, что план одобрен, но в течение двух-трех дней, которые он проведет в госпитале с Андреем Воронцовым, ему предстоит выполнить еще одно поручение командования.
— Какое? Оно мне под силу?
— Да, конечно… Пустяковое дело. В программе той школы, где вы обучались два месяца, предусматривалось важное занятие. Но не хватило времени. Мы восполним этот пробел там, в соседней деревне, где впервые познакомились с вами. Итак, до скорой встречи. Машина ждет вас…
Захар терялся в догадках по поводу предстоящего поручения. Он понимал, что речь идет не о каком-то пробеле в программе занятий разведшколы, а о чем-то более серьезном и связанном с предложенным им планом. Что это за новое поручение, не спутает ли оно все карты?
Утром Захар вернулся в госпиталь. «Легенда» о причине его столь долгого отсутствия была подготовлена заранее: отзывали в другой госпиталь, где заболел хирург. А днем рыжий ефрейтор снова повез Захара к «больному» в соседнюю деревню. На этот раз машина остановилась на окраине села, возле каменного двухэтажного дома, с угловой сторожевой вышкой и изгородью из колючей проволоки. У ворот стояли часовые с овчарками. Захар не успел оглянуться, как его ввели в полутемную комнату, где за столом сидел незнакомый ему немецкий офицер, толстый, как пивная бочка. Он мучительно выдавил нечто подобное улыбке и подчеркнуто любезно поздоровался.
— Как вам спалось, господин доктор? На нервы не жалуетесь? А я, увы, страдаю… Ночью мучают кошмары… Но кому-то надо и это делать… Трудная, неблагодарная работа! Однако высокие идеалы моей нации требуют…
Он развел руками с толстыми, как сосиски, пальцами и стал объяснять, что сейчас будет проходить допрос партизана и ему, Рубину, надлежит при сем присутствовать и помогать переводчику. Захар вздрогнул, у него задергался уголок рта — так вот оно, это последнее испытание!