Глубоко верующий и набожный, Марко всячески старался внушить своим сыновьям религиозные чувства. Каждый вечер старшие дети обязаны были слушать, как он читает вечернюю молитву перед божницей. А по воскресеньям и праздникам всем предписывалось ходить в церковь. Это правило соблюдалось очень строго. Нарушение его вызывало в доме настоящую бурю.
Однажды, великим постом, Киро должен был причащаться, и Марко приказал ему пойти на исповедь. Киро вернулся из церкви что-то слишком скоро. Надо сказать, что он и в глаза не видел священника.
—
Исповедался? — спросил его отец подозрительно.
—
Исповедался, — ответил сын.
—
У кого?
Киро смутился, но ответил уверенным тоном:
—
У отца Эню.
Он солгал; Эню был молодым священником и еще не исповедовал.
Поняв, что Киро лжет, Марко вскочил, разъяренный, схватил его за ухо, выволок на улицу и так, держа за ухо, привел в церковь, где и передал сына с рук на руки духовнику, отцу Ставри, попросив: «Батюшка, исповедай этого осла!» И остался ждать конца исповеди.
Еще нетерпимее относился Марко к тем, кто бросал учиться. Сам он так и остался неучем, но ученость и ученые люди внушали ему уважение. Марко был из числа тех патриотов, ревностных поклонников просвещения, стараниями которых Болгария за короткое время была покрыта сетью школ. Он имел лишь смутное представление о том, какую практическую пользу может принести знание землепашцам, ремесленникам, торговцам, и с тревогой видел, что окончившие обучение не получают ни работы, ни хлеба. Но он чувствовал, понимал сердцем, что наука — это какая-то таинственная сила, которая призвана изменить мир. Марко верил в науку так же, как верил в бога, — не рассуждая. Поэтому он по мере сил старался служить делу просвещения. Им владело лишь одно честолюбивое стремление — быть бессменным школьным попечителем в родном городишке Бяла-Черкве. [7]И его всякий раз избирали, так как он пользовался общим доверием и уважением. Занимая эту скромную общественную должность, Марко работал не жалея ни труда, ни времени но зато уклонялся но других должностей, сопряженных с властью и материальными благами, а особенно от службы в конаке. [8]
Когда со стола убрали. Марко встал Это был человек лет пятидесяти, исполинскою роста, слегка сутулившийся, но все еще стройный Его румяное лицо, загорелое и огрубевшее от солнца и ветра во время частых поездок по полям и ярмаркам, всегда, — и даже когда он улыбался, — казалось серьезным и холодным. Косматые брови, нависшие над голубыми глазами, придавали ему выражение строгости. Но было в этом лице что-то добродушное, честное, искреннее, неизменно внушавшее людям симпатию и уважение.
Марко сел на покрытую красным ковром тахту, стоявшую под высоким самшитом, и закурил трубку с длинным чубуком. Его домочадцы удобно расположились на домотканой подстилке у журчащего источника, и служанка принесла кофе.
В этот вечер у Марко было хорошее настроение. Он с интересом следил за возней своих румяных малышей, оглашавших двор громким хохотом. Они сбегались и разбегались, и до отца доносились звонкие вскрики, веселый смех, сердитые голоса — ни дать ни взять стая птичек, щебечущих и порхающих среди ветвей. Но вот безобидная веселая игра приобрела воинственный характер: замелькали детские ручонки, посыпались удары маленьких кулаков, раздались угрожающие крики, а затем и плач; птичий концерт превратился в сражение… Все, и победители и побежденные, побежали к отцу, кто жаловаться, кто оправдываться. Один выбирал бабушку в защитники, другой просил маму взять на себя роль прокурора. И Марко из бесстрастного зрителя превратился в судью. По праву и долгу отцовства он обязан был решать, кто прав, кто виноват. Однако вопреки судебной практике судья но захотел выслушивать ни обвинение, ни защиту, а сразу же вынес приговор: одних погладил но головке, другим надрал уши, а младших — они-то и были обиженные — расцеловал в щечки.
И все утихомирились.
Но тут, разбуженный шумом, заплакал самый маленький, спавший на руках у бабки Иваницы. Бабка стала укачивать его на руках, приговаривая:
—
Спи, внучек, спи, а то турки придут и тебя заберут! Марко нахмурился.
—
Ну, будет, — проговорил он, — довольно пугать детей турками! Чего доброго, трусами вырастут.
—
Уж как умею, — возразила бабка Иваница. — Нас тоже турками пугали… да и как не пугать, разрази их господь! Семьдесят лет живу на свете, а, видать, до могилы покоя не найду: не дожить мне до счастливого времечка!
—
Бабушка, когда я вырасту большой, — и брат Васил к брат Георги тоже, — мы возьмем нашу саблю и перерубим всех турок! — крикнул Петарчо.
—
Оставьте хоть одного, внучек! Жена Марко вышла из дома во двор.
—
Как Асен? — спросил ее Марко.
—
Уснул; жар у него спал, — ответила она.
—
И зачем только он смотрел на такие страсти?! — сокрушенно проговорила бабка Иваница. — Вот теперь захворал.
Марко слегка нахмурил брови, но не отозвался ни словом. Надо сказать, что в тот день с поля на церковный двор привезли обезглавленный труп сына Генчо — маляра, и маленького Асена, который увидел это из окон школы, затрясла лихорадка. Марко, спеша переменить разговор, обратился к детям:
—
Ну, теперь сидите спокойно, послушаем, что нам расскажет ваш старший брат… Потом все вместе споете песенку. Васил, чему вас нынче учили в школе?
—
Всеобщей истории.
—
Так; и что же вам рассказывали из истории?
—
О войне за испанское наследство.
—
Это насчет гишпанцев, что ли? А ну их, они нам ни к чему… Расскажи что-нибудь о России.
—
Что рассказать? — спросил мальчик.
—
Например, об Иване Грозном, о Бонапарте, как он поджег Москву…
Не успел Марко договорить, как в темном углу двора что-то обрушилось, и с кровли каменной ограды посыпались черепицы. Куры и цыплята испуганно раскудахтались и, растопырив крылья, забегали по двору. Служанка, которая снимала рубашки, развешанные на веревке, закричала не своим голосом:
—
Разбойники! Разбойники!
Поднялся переполох. Женщины спрятались в доме, детей и след простыл, а Марко, мужчина неробкого десятка, окинул взглядом темный угол, из которого донесся шум, и бросился в дом. Немного погодя он выбежал из другой двери, той, что была поближе к конюшне. В руках он держал два пистолета.
Все эти действия, столь же решительные, сколь и неблагоразумные, были совершены так быстро, что жена Марко не успела опомниться и удержать мужа. И лишь когда он выскочил на порог, из дома донесся ее перепуганный голос, которому вторил отчаянный лай собаки, в страхе удравшей к ручью.
В темпом углу между курятником и конюшней действительно стоял какой-то человек; но в густом мраке рассмотреть что-нибудь было трудно, тем более что Марко быстро перебежал из освещенной фонарем половины двора в темную.
Марко на цыпочках вошел в конюшню, похлопал по крупу коня, чтобы тот не пугался шума, потом посмотрел в окно, забранное деревянной решеткой. То ли глаза его привыкли к темноте, то ли ему просто показалось, но теперь он был убежден, что в углу двора, у окошка, недвижно стоит человек.
Пригнувшись, Марко прицелился и громко крикнул:
—
Давранма! [9]
Несколько секунд он ждал ответа, не снимая пальца с курка.
—
Дядя Марко, — послышался шепот.
—
Кто тут? — спросил Марко по-болгарски.
—
Дядюшка Марко, не бойтесь, я свой!
И неизвестный подошел к самому окошку. Марко отчетливо увидел его темный силуэт.
—
Кто ты? — настороженно и подозрительно спросил он, опустив пистолет.
—
Иван, сын деда Манола Кралича из Видина.
—
Не узнаю тебя… Что ты здесь делаешь?
—
Я все тебе расскажу, дядюшка Марко, — ответил пришелец глухо.
—
Никак тебя не разгляжу… Откуда ты?
—
Издалека, дядюшка Марко… Потом расскажу.
—
Откуда — издалека?
—
Из очень далекого места, — едва слышно прошептал ночной гость.
—
Откуда?
—
Из Диарбекира. [10]
Это слово, как вспышка молнии, осветило все в памяти Марко. Он вспомнил, что у деда Манола сын заточен в крепости Диарбекир. Дед Манол был его старым товарищем по торговым и другим, более важным делам.
Марко вышел на темный двор и, подойдя к ночному гостю, схватил его за руку и через конюшню провел на сеновал.
—
И
ванчо, ты ли это? Я же тебя помню мальчонкой… — тихо проговорил Марко. — Переночуй здесь, а завтра подумаем, как быть дальше.
—
Благодарю вас, дядюшка Марко… Кроме вас, я никого здесь не знаю, — прошептал Кралич.
—
Не о чем говорить! Мы с твоим отцом — друзья. У меня ты все равно что у себя дома. Тебя кто-нибудь видел?
—
Нет, когда я вошел, на улице, кажется, никого не было.
—
Вошел! Да разве так входят, сынок? Скажи лучше — вломился! Ну, не беда, сын деда Манола для меня всегда дорогой гость, а тем паче когда он идет из таких далеких мест… Есть хочешь, Иванчо?
—
Спасибо, дядюшка Марко, не хочется.
—
Нет, тебе надо подзакусить. Пойду успокою домашних, потом вернусь, и поговорим… обдумаем, как тебя получше устроить. Эх, сохрани тебя господь, чуть было я не наделал дел! — проговорил Марко, осторожно спуская курок пистолета.
—
Прости, дядюшка Марко; сам понимаю — оплошал я.
—
Подожди, я сейчас вернусь.
И Марко вышел, закрыв за собой дверь конюшни.
Жену и мать он застал полумертвыми от страха; увидев его живым и невредимым, они вскрикнули в один голос и схватили его за руки, словно боясь, как бы он опять не убежал. Марко с напускным спокойствием уверил их, что во дворе никого не нашел; должно быть, чья-то кошка или собака столкнула несколько черепиц с ограды, а глупая Пена подняла крик.
—
Только весь околоток переполошили, — сказал он, убирая пистолеты в кобуры, висевшие на стене.
Домашние успокоились.
Бабка Иваница позвала служанку.
—
Пена, чтоб тебе пусто было! Как напугала нас! Скорей выведи детей помочиться на синий камень. [11]
Но тут раздался громкий стук в ворота. Марко вышел во двор и спросил:
—
Кто там?
—
Эй, хозяин, отопри! — крикнул кто-то по-турецки.
—
Онбаши! [12] — прошептал Марко в тревоге. — Надо спрятать Кралича в другое место.
И, не обращая внимания на новый стук, побежал к конюшне.
—
Иванчо! — позвал он, заглянув на сеновал. Ответа не последовало.
—
Уснулты. что ли. Иванчо? — проговорил он громче. Никто не ответил.
—
Эх, наверное, убежал, бедняга, — проговорил Марко, только сейчас сообразив, что дверь в конюшню была открыта. И добавил озабоченно: — Что же теперь с ним будет?
На всякий случай он еще несколько раз позвал Кралича и, не получив ответа, вернулся к воротам, в которые колотили так сильно, что, казалось, они вот-вот разлетятся в щепки.
II.
Гроза
Действительно, при первом же стуке в ворота Иван Кралич, не помня себя, кинулся к ограде, снова перелез через нее и спрыгнул на улицу. Несколько секунд он стоял в замешательстве. Потом настороженно осмотрелся, но ничего не увидел в непроглядной тьме. Черные грозовые тучи затянули небо; тихая вечерняя прохлада отступила перед порывами ветра, жалобно завывавшего на безлюдных улицах. Кралич свернул в первый попавшийся переулок и прибавил шагу; нащупывая дорогу, он хватался руками за стены, но то и дело попадал ногой в лужу. Все ворота, ставни и окна были закрыты наглухо. Через их щели не проникало ни луча света; нигде не было ни малейших признаков жизни. Как и все провинциальные города, этот городишко еще задолго до полуночи казался мертвым. Кралич долго шел наудачу, надеясь где-нибудь выйти на окраину. Но вдруг он вздрогнул и, остановившись под широким навесом над воротами, замер. Он увидел впереди чью-то темную фигуру. Не трогаясь с места. Кралич слегка прислонился к воротам. Рычание, а затем сердитый лай заставили его отскочить в сторону. Он разбудил дворового пса, спавшего за оградой у самых ворот. Неосторожное движение и собачий лай выдали Кралича. Ночная стража засуетилась, забряцало оружие, и кто-то крикнул по-турецки: «Стой!» В минуты неотвратимой опасности рассудок коварно покидает людей, и ими движет только слепой инстинкт самосохранения. В такие минуты у человека, как говорится, нет головы; есть только руки — для сопротивления и ноги — для бегства. Стоило Краличу отступить назад, и мрак сразу же образовал бы непроницаемую преграду между ним и стражей. Но Кралич бросился вперед, вихрем пронесся между полицейскими и побежал дальше. Стражники погнались за ним, и улица огласилась топотом и криками. Среди них выделялся визгливый голос полицейского-болгарина, оравшего: «Стой! Стрелять будем!»
Кралич бежал не оборачиваясь. Сзади раздалось несколько выстрелов, но в спасительной темноте пули не задели его. Однако он бежал, видно, не слишком быстро, потому что вскоре кто-то схватил его сзади за рукав. Выпростав руки
из
рукавов, Кралич рванулся вперед и ускользнул от преследователя, оставив ему свою куртку. Вслед ему раздалось еще два выстрела. Кралич бежал вперед, сам не зная куда; он еле переводил дух, ноги у него заплетались от усталости. С каждым шагом ему все больше хотелось повалиться на землю и уже не вставать. Но вот ослепительная молния внезапно осветила все вокруг, и Кралич увидел, что он уже посреди поля, а погоня осталась где-то далеко позади. В изнеможении он опустился на землю возле орехового дерева, чтобы хоть немного прийти в себя. С гор дул сильный свежий ветер, и шелест листвы сливался с его завыванием и глухими раскатами грома. Вскоре гроза приблизилась, гром угрожающе прогрохотал над головой беглеца и заглох где-то в беспредельном пространстве. Короткий отдых и свежий воздух вернули беглецу силы. По всему было видно, что сейчас начнется дождь, и Кралич быстро пошел дальше, ища, где бы ему укрыться от грозы. Вокруг него жалобно стонали деревья, высокие вязы пригибались к земле под напором ветра, шуршала трава; казалось, вся природа насторожилась и угрожающе ворчит. Редкие крупные капли дождя, как пули, застучали по земле. Снова молния очертила неровный силуэт горного хребта, и могучий раскат грома прокатился по небу, словно стремясь обрушить небосвод. Хлынул дождь, под бешеными порывами ветра косые его струи хлестали землю; молнии, сверкающие в тучах, бороздили тьму, озаряя деревья и горы своим фантастическим бледно-голубым светом. Это волшебное зрелище, что открывалось лишь на миг, сменяясь глубокой тьмой, напоминало какую-то страшную, грозную феерию. Дивное очарование таилось в этой борьбе стихий, в этой перекличке стран света, в этой адской иллюминации бездн. Казалось, будто все это — величественное представление, игра безграничных и таинственных сил, борющихся друг с другом и в то же время сливающихся в какой-то неземной демонической гармонии… В грозу природа поднимается на вершины высочайшей поэзии.