—
Зря беспокоился, Иванчо, ничего худого не произошло, — улыбаясь, заметил Марко.
—
Тогда, — продолжал Йота, — я сказал себе мысленно: «Надо сообщить в конак; ведь господин Марко мой сосед, нельзя искушать его безопасность». И я быстро сбежал по лестнице, а Лала что-то кричит мне вслед крамольным голосом… «Молчи ты!» — мужественно говорю я ей… Вышел на порог, посмотрел на улицу — всемирная тишина.
—
Дядюшка Марко, Асенчо уже спит? — начал было доктор, чтобы прервать разглагольствования Иванчо. Но тот перебил его и продолжал:
—
Убедившись, что на улице всемирная тишина, я сказал себе: «Вот этого-то тебе и надо бояться, Иванчо». Повернулся, вышел через черный ход в переулок, точнее, в тупик, из тупика выбрался через калитку Недко во двор Махмудкиных, прошел мимо мусорной кучи дядина сына Генко и — прямо в конак. Вхожу, осматриваюсь и дерзновенно заявляю онбаши, что у вас разбойники и куры носятся по двору как угорелые.
—
Да говорю я тебе, ничего у нас не случилось; зря ты трудился, Иванчо, — уверял его Марко.
С улицы донесся шум сильного ветра; начиналась гроза.
—
Да, дядя Марко, забыл тебя спросить, — проговорил доктор, видимо что-то внезапно вспомнив, — приходил к тебе сегодня вечером один молодой человек?
—
Какой молодой человек?
—
Один странный молодой человек, довольно плохо одетый… Но, как мне показалось, интеллигентный… Спрашивал, как пройти к тебе.
—
Не знаю, меня никто не спрашивал, — отозвался Марко, заметно смутившись, на что его гости, впрочем, не обратили внимания. — А где ты его видел?
—
В сумерки, около сада хаджи Павла, меня догнал какой-то молодой человек, — спокойно продолжал доктор свой рассказ. — Догнал и спрашивает вежливо: «Вы не можете мне сказать, сударь, далеко ли отсюда живет Марко Иванов?.. Хочу его разыскать, говорит, а в этих местах я впервые…» Случайно я шел в твою сторону и предложил ему пойти со мной. По дороге я к нему присмотрелся, — худой, слабый, едва держится на ногах, бедняга, и почти раздетый… Насколько я сумел разглядеть в темноте, одет он был в тоненький рваный пиджачок, а на улице похолодало. Я не решился спросить, откуда он и почему в таком виде, но мне стало жаль несчастного и как-то тяжело на душе. Посмотрел я на свою гарибальдийку [23]— вся потертая: как говорится, заплата на заплате. «Вы не обидитесь, сударь, если я вам предложу свою одежонку? — спросил я. — А то простудитесь!» Он поблагодарил и взял мою куртку. Так мы дошли до вашего дома, и я с ним расстался. Вот я и хотел спросить: кто он такой?
—
Я же тебе сказал, что ко мне никто не приходил.
—
Странно, — проговорил доктор.
—
Уж не он ли и есть тот разбойник. что карабкался на вашу ограду, дядя Марко? — спросил Иванчо. — Пропаганда была не всуе.
—
Нет, не может быть, чтобы этот юноша был разбойником… Тех можно сразу узнать — по роже, — заметил доктор.
Хозяину этот разговор был но по душе и, желая переменить тему, он обратился к Соколову:
—
Читал газету, доктор? Как восстание в Герцеговине? [24]
—
Тяжело читать, дядюшка Марко. Героический народ творит чудеса, по что он может сделать против такой силы?
—
И всего-то их, герцеговинцев, горсточка, но как долго держались! Нам такое не по плечу! — проговорил Марко.
—
Да разве мы пытались? — возразил доктор. — Нас в пять раз больше, чем герцеговинцев, но мы еще не знаем своих сил.
—
Эх, доктор, не говори ты так. — сказал Марко. — Герцеговинцы — это одно, а мы — другое; мы в самом чреве адовом; только шелохнись, и всех нас перережут, как овец. И помощи нам ждать неоткуда.
—
А я опять спрашиваю: разве мы пытались? — с жаром повторил свой вопрос доктор. — Хоть мы ничего и не делаем, нас все равно режут и бьют. И чем больше мы будем похожи на овец, тем больше нас будут бить. Ну что им сделал невинный Генчев сынок? А ему вчера отрубили голову. Нам грозят виселицей, как только мы пытаемся протестовать против тирании, а Эмексиз-Пехливану и ему подобным разрешается зверствовать безнаказанно. Где же справедливость? Самый бездушный человек и тот не в силах все это вынести. «И у решета есть сердце», — как говорят у нас. Вошла бабка Иваница.
—
А вы знаете, — промолвила она. — Пена давеча слышала, — еще до грозы, — как палили из ружей… Что бы это могло быть?.. Пресвятая богородица, должно, опять какую-нибудь христианскую душу загубили…
Марко вздрогнул и переменился в лице. Он заподозрил, что случилось что-то дурное с Краличем. Сердце его сжалось от боли, и скрыть этого он не мог.
—
Дядюшка Марко, что с вами? — спросил доктор, пристально всматриваясь в его огорченное лицо.
Дождь перестал. Гости собрались уходить. Новость встревожила их тоже.
—
Должно быть, просто ставни хлопнули, а служанке опять что-то почудилось… Не бойтесь! Будьте дерзновенны! — храбрился Иванчо Йота. — Бабушка Иваница, а что, калитка открыта? Та, что ведет в мой двор?
И пока Марко провожал доктора до ворот, Иванчо спешил к калитке, которую ему открыла жена.
V. Ночь продолжается
Доктор Соколов постучал в ворота своего дома. Старуха хозяйка открыла ему, и он вошел, бросив скороговоркой:
—
Что делает Клеопатра?
—
О тебе спрашивала, — ответила старуха, улыбаясь.
Доктор пересек продолговатый двор и вошел в свою комнату. Просторная, почти без мебели, с большим камином и вделанными в стену шкафами, она служила ему и кабинетом, и аптекой, и спальней. На полочке были расставлены все его лекарства, на столике стояла ступка и валялось несколько медицинских книг; среди них лежал револьвер. Над кроватью висели двустволка и ягдташ. Стены были украшены только портретом черногорского князя Николы [25]и висевшей под ним фотографией какой-то актрисы. В комнате было неубрано, тихо, пусто; все говорило о том, что в ней живет беспечный холостяк. Полуоткрытая дверца вела в чулан.
В этом чулане три года назад ночевал покойный Левский Доктор, небрежно скинув фес и пиджак, подошел к чулану и, хлопнув в ладоши, крикнул:
—
Клеопатра! Клеопатра! Никто не ответил.
—
Клеопатра, выходи, голубушка! Из-за дверцы послышался рев.
Доктор сел на стул посреди комнаты и позвал:
—
Сюда, Клеопатра!
Из чулана вышел медведь, точнее — молодая медведица.
Она подошла к доктору, шаркая огромными лапами по полу и радостно урча. Потом поднялась на задние лапы, положив передние на колени хозяина, и раскрыла широкую пасть с белыми острыми зубами. Медведица ласкалась к доктору, как собачонка. Он погладил ее по пушистой голове и не отнял руку когда Клеопатра облизала ее и легонько захватила зубами.
Эта медведица, пойманная на Средна-горе еще совсем маленьким зверенышем, была подарена Соколову одним крестьянином-охотником, сына которого он вылечил от опасной болезни Доктор привязался к медвежонку и ничего не жалел, чтобы его вырастить. Под нежной опекой Соколова Клеопатра благополучно росла, усваивала уроки гимнастики, и ее любовь к хозяину крепла с каждым днем.
Клеопатра уже научилась плясать медвежью польку, прислуживать и подавать доктору шапку. Она, как собака, сторожила комнату, хотя это было, что называется, «медвежьей услугой», так как ее присутствие в доме отпугивало больных. Впрочем, доктор об этом не очень беспокоился.
В разгаре пляски Клеопатра так ревела, что весь околоток знал, когда она танцует. Тогда и весельчак Соколов пускался с нею в пляс.
В этот вечер доктор чувствовал особенное расположение к «деликатной» Клеопатре. Он подал ей кусок мяса прямо с руки.
—
Кушай, моя голубушка. «Голодному медведю не до пляски», говорят старые люди, а я хочу, чтобы ты сейчас поплясала для меня, как танцуют принцессы.
Медведица, должно быть, поняла эти слова и заревела Это означало: «Я готова!» Доктор схватил поднос и принялся бить в него, распевая веселую песню:
Свет Димитра, белокурая красотка,
Ты скажи-ка своей матери, Димитра:
«Не рожай мне, мать, сестер и братьев!..»
Воодушевившись, Клеопатра встала на задние лапы и пустилась в пляс, не переставая реветь. Но вдруг она бросилась к окну и яростно зарычала. Доктор с удивлением увидел, что во двор вошли какие-то люди.
Он сразу же схватил свой револьвер.
—
Кто там? — громко спросил он и толкнул Клеопатру, чтобы она умолкла.
—
Доктор, пожалуйте в конак! — крикнули в ответ со двора.
—
Это ты, Шериф-ага? За каким чертом меня туда вызывают? Кто-нибудь заболел?
—
Сначала запри медведя.
Доктор сделал знак рукой Клеопатре, и медведица, недовольно урча, ушла в чулан. Доктор прикрыл за ней дверцу.
—
Нам приказано отвести тебя в конак. Ты арестован, — проговорил онбаши строгим голосом.
—
Почему арестован? Кто меня арестовал?
—
Там все узнаешь. Иди с нами.
И полицейские увели доктора, смущенного, растерянного, охваченного предчувствием беды.
Выходя из ворот, он услышал душераздирающий рев Клеопатры, — она плакала, как дитя.
В конаке была суматоха. Доктора отвели к бею.
Бей сидел на своем обычном месте, в углу. Рядом с ним расположился Кириак Стефчов; он читал какие-то бумаги, в которые заглядывал и Нечо Пиронков — член совета конака. [26]
Бей — шестидесятилетний старик — нахмурился при виде доктора, но все-таки предложил ему сесть. Подобную тактику турки иногда применяли по отношению к обвиняемым, чтобы расположить их к признаниям. К тому же Соколов был домашним врачом бея, и старик его любил.
Доктор внимательно осмотрелся и с удивлением увидел на диване свою куртку, ту самую, которую он подарил Краличу. Это сразу пролило свет на все его недоумения.
—
Скажи, доктор, это твоя куртка? — спросил бей. Соколов не хотел да и не мог отрицать этого и ответил
утвердительно.
—
А почему она не у тебя?
—
Я вчера подарил ее одному бедняку.
—
Где же это было?
—
На Хаджи-Шадовой улице.
—
В котором часу?
—
В два часа по турецкому времени.
—
Ты знаком с этим человеком?
—
Нет, но мне стало жаль его. Он был в лохмотьях.
—
Как врет, несчастный! — проговорил Нечо презрительно.
—
Чего ты хочешь, Нечо? — прошептал его сосед. — Утопающий хватается и за соломинку.
Бей лукаво усмехнулся — мол, стреляного воробья на мякине не проведешь. Он не сомневался, что куртка была снята с плеч самого доктора. Так показывали и стражники.
—
Кириак-эфенди, подай то, что нашли в куртке… А это тебе знакомо?
Доктору предъявили номер газеты «Независимость» [27]и печатную крамольную листовку. Он сказал, что никогда их не видел.
—
Кто же положил их тебе в карман?
—
Я уже вам сказал, что подарил свою куртку незнакомому человеку; может, это он их туда положил.
Бей опять усмехнулся. Доктор почувствовал, что дело принимает плохой оборот: его обвиняли по меньшей мере в сношениях с бунтовщиками.
Так вот кто он такой, этот вчерашний незнакомец! Если бы доктор узнал это вовремя, он спас бы от беды и его и себя.
—
Позовите раненого Османа! — приказал бей.
Вошел полицейский, рука которого была забинтована выше локтя. Это был тот, что сорвал куртку с плеч Кралича, и в этот момент в него попала пуля, пущенная другим полицейским. Но Осман — то ли по ошибке, то ли по злому умыслу — утверждал, что его ранил бежавший мятежник.
Осман подошел к доктору.
—
Это он и есть, эфенди, — проговорил он.
—
Ты с него сорвал куртку? Узнаешь его?
—
Он в меня и пулю пустил на Петканчовой улице. Доктор смотрел на полицейского, ошеломленный. Тяжкое
да к тому же и ложное обвинение вызвало в нем бурю негодования.
—
Полицейский врет без зазрения совести! — крикнул он.
—
Выйди, Осман-ага!.. Ну, как, — снова обратился к Соколову бей, и лицо его стало серьезным, — ты отрицаешь все это?
—
Ложь и клевета! Я никогда не ношу револьвера, а по Петканчовой улице вчера даже и не проходил.
Онбаши поднес к свече и осмотрел револьвер, взятый во время ареста доктора с его стола, и проговорил многозначительным тоном:
—
Четыре пули… а пятую он выпустил.
Бей столь же многозначительно кивнул головой.
—
Ошибаетесь! Вчера вечером я не брал с собой револьвера.
—
А где ты был вчера вечером, когда все это произошло, — часа в три по турецкому времени?
Для Соколова этот неожиданный вопрос прозвучал как гром среди ясного неба. Доктор густо покраснел от смущения, но ответил уверенным тоном:
—
В три часа я был у Марко Иванова — у него ребенок болен.
—
Ты пришел к чорбаджи Марко в четыре часа без малого; мы тогда только что вышли от него, — возразил онбаши, встретившийся с доктором у дома Марко.
Доктор молчал, подавленный. Обстоятельства сложились против него. Он чувствовал, что запутывается.
—
Лучше ответь нам чистосердечно: где ты был после того, как отдал свою куртку на Хаджи-Шадовой улице, и перед тем, как зашел к чорбаджи Марко? — спросил бей.
Прямой вопрос требовал столь же прямого ответа. Но доктор Соколов молчал. Он не умел скрывать своих чувств, и мучительная внутренняя борьба исказила его черты.
Это смущение, это молчание были красноречивее исповеди. Они дополнили улики, собранные против него. Бей не сомневался в виновности доктора, но все-таки спросил его еще раз:
—
Скажи, где ты был в это время?
—
Не могу сказать, — тихо, но решительно ответил доктор. Этот ответ поразил всех присутствующих. Нечо, советник,
иронически подмигнул Стефчову, как бы желая сказать: «Попался в ловушку, несчастный!»
—
Отвечай! Где ты был тогда?
— Этого
я никак не могу сказать… Это тайна, и моя совесть — и лекарская и просто человеческая — не позволяет мне открыть ее. Но на Петканчовой улице я не был!
Бей настоятельно требовал ответа и грозил доктору, что молчание приведет к тяжелым для него последствиям. Но доктор уже смотрел спокойно, как человек, сказавший все, что он считал нужным.
—
Так ты не хочешь отвечать?
—
Я все сказал.
—
В таком случае ты этой ночью будешь нашим гостем. — Отведите его в тюрьму! —
приказал
бей строгим тоном.
Доктор вышел растерянный, ошарашенный всеми этими обвинениями; опровергнуть их было не в его власти, потому что как он сам признался, он ни в коем случае не мог сказать, где он был вчера вечером.