Тянуло ароматным дымком из маленьких матросских таверн, где поворачивались медленно туда-сюда железные вертела с жарким из начиненной травами требухи, где варились в котлах под сияющими медью крышками кальмары, голуби и рыбы. Пили здесь из голубых металлических кружек, а ели прямо руками, как и сейчас еще принято есть на Кикладах.
Я поймал допотопный кэб и не спеша поехал вдоль тихо вздыхающего моря в сторону Авроры, жадно вдыхая текучую смесь тьмы и света, густо настоянную на горьких травах, на страхах и воспоминаниях — многообразных, неуловимых, пряных; но глубже (как жаба под холодным камнем — под прохладными ночными сквознячками) дул тихо и ровно леденящий ветерок страха — за Жюстин, чья жизнь могла оказаться в опасности из-за любви, «навязанной нами друг другу». Я поворачивал эту мысль так и эдак, я пытался ее заглушить усилием воли — так заключенный в тюрьме налегает всем телом на стальную дверь, которая преграждает ему выход из мрака и смрада; я пытался подобрать ключ к ситуации, которая вполне могла разрешиться смертью — как ее смертью, так и моей собственной.
Роскошная машина ждала у дороги, в глубокой тени перечных деревьев. Она открыла дверцу, и я забрался внутрь, молчаливый пленник неотвязных страхов.
«Господи! — сказала она наконец и упала ко мне в объятия с тихим стоном, в котором — все. Теплый рот в темноте. — Ты ходил? Все в порядке?»
«Да».
Она включила зажигание, полетели камушки из-под колес, и машина, жемчужиной скользнув сквозь темную поверхность ночи, понеслась вдоль берега в пустыню. Пушистые всполохи света, света фар, отраженного от придорожных камней, деревьев, колодцев, вычерчивали мне ее резкий семитский профиль: часть Города, — а Город, мне теперь казалось, сплошь состоял из символов, странных продолжений наших душ и тел где-то по другую сторону, — минареты, голуби, статуи, корабли, монеты, верблюды и пальмы; в странной, внятной лишь малою частью своей геральдической связи с бескрайними одноцветными полями вокруг, с сухим песком и соленой водой моря и озера — это лицо принадлежало городу, как сфинкс принадлежит пустыне.
«Кольцо, — сказала она. — Ты его принес?»
«Да». — Я еще раз вытер его о галстук и надел на нужный палец. Вдруг, помимо воли, у меня вырвалось: «Жюстин, что с нами будет?»
Она бросила на меня диковатый взгляд исподлобья, как бедуинка, а потом улыбнулась ласково: «О чем ты?»
«Ты что, не понимаешь? Нам придется все это немедленно прекратить. Я с ума схожу от мысли, что тебе может угрожать опасность… Или я просто-напросто пойду прямиком к Нессиму и скажу ему…» Что я ему скажу? Этого я не знал.
«Нет, — сказала она мягко, — нет, конечно, ты этого не сделаешь. Ты ведь англосакс… ты не сможешь поставить себя вне закона, разве не так? Ты не из здешней глины слеплен. И кроме того, что такого ты бы мог сказать Нессиму, о чем он не догадывается, а то и не знает наверняка?.. Дорогой мой, — она положила теплую ладонь мне на запястье, — ты просто жди, люби меня, и все… потом посмотрим».
Как странно сознавать теперь, вспоминая и перенося на бумагу эту сцену, что она уже носила в себе (невидимкою, как зачатый и пустившийся в рост зародыш ребенка) смерть Персуордена: и губы Жюстин, насколько я понимаю, касались не моего лица, но лица, фотографии, гравюры — образа моего друга, посмертной маски писателя, который даже и не любил ее и смеялся над ней. Но демон любви — странный демон, и я не удивлюсь, если окажется, что эта смерть в каком-то смысле даже обогатила нас обоих, наши чувства, прибавив, как соли, тех маленьких лживых хитростей, коими женщины живут, — компост тайных радостей, тайных измен, что составляет неотъемлемую часть любой любви.
Да и было ли мне о чем сожалеть? Даже эта несчастная полулюбовь переполняла мое сердце — через край. Если кто и остался обижен, то она, не я. Как трудно понять подобные вещи. Собиралась ли она уже тогда уехать из Александрии? «Велика власть женщины, — пишет Персуорден, — если один-единственный поцелуй способен парафразировать правду жизни твоей и превратить ее…» — но имеет ли смысл продолжать? Я был счастлив, сидя с ней рядом, чувствуя тепло ее руки тыльной стороной ладони.
Темно-синюю ночь побила проседь звезд, и тихая, как дремлющий пес, пустыня разбежалась в обе стороны гротескными амфитеатрами — словно пустые залы в гигантском облачном замке. Луна в ту ночь вышла поздно и светила как-то тускло, воздух был недвижен — и острые края барханов. «О чем ты думаешь?» — спросила Жюстин.
О чем я думал? О фрагменте из Прокла: Орфей правил серебряной расой, то есть теми, кто жил «серебряной» жизнью; о стоящих на Бальтазаровой каминной полке меж щеточек для прочистки курительных трубок трех индийских резных, деревянных обезьянках, которые не видели зла, не говорили и не слышали — под магическим пентаклем Пифагора. О чем еще? О зародыше в его вощеной оболочке, о раскорячившейся на пшеничном колосе саранче, об арабской пословице, которая уже примерно с час крутилась у меня в голове, как в молитвенном барабане: «Память человека — ровесница его несчастий». Сонные перепелки разбредаются — опрокинулась клетка, — словно растекается по столешнице пролитый мед, даже и не пытаясь спастись. На Базаре Благовоний — запах персидской сирени.
«Четырнадцать тысяч лет назад, — сказал я вслух, — Вега в созвездии Лиры была Полярной Звездой. Посмотри, где она горит сейчас».
Она повернула голову — быстрый взгляд глубоко посаженных глаз из-под нахмуренных бровей, и снова я воочию увидел длинные лодки, плывущие мимо Фароса, ленивую волну прилива, минареты в жемчужной кольчуге утренней росы; слепой ходжа кричит пронзительно, как крот на полуденном солнце; ленивая вереница верблюдов идет, тяжело ступая по пыльной дороге, на праздник, висят у вьюков погасшие фонарики. Арабка стелет мне постель и взбивает подушки до состояния невесомой белой пены, как белок яйца венчиком; фраза из книжки Персуордена: «Они глядели друг на друга, уверенные, что нет у них в запасе ни молодости, ни сил, чтоб удержать друг друга». Когда Мелисса была беременна от Нессима, Амариль отказался делать ей аборт, хотя Нессим настаивал: она больна, и у нее слабое сердце. «Она и без того может умереть», — сказал он. Нессим отрывисто кивнул и снял с вешалки пальто. Но она тогда не умерла, она родила ребенка…
Жюстин читает что-то по-гречески, я этих стихов не помню:
Песок, шиповник, белый камень
Александрии, маяки
И дюн текучие холмы, что претворяют
Песок в соленую морскую влагу и обратно,
И никогда — в вино, вино изгнанья,
Которое пятнает даже воздух вокруг себя,
Ни в голос, что тебе пятнает душу,
Поющий по-арабски: «Судно, мол, без паруса
Что женщина безгрудая». И больше ничего.
И больше ничего.
Рука об руку мы брели через песчаные дюны, упорно, как насекомые, покуда не дошли до Тапосириса, где, как кости, белели в песке разбитые колонны и капители среди изъеденных за многие века соленым ветром древних навигационных знаков. («Увядшие чувства, — написал когда-то Кольридж, — могут дремать тайком бесконечно долго, сохраняя прежний строй, прежние связи».) Да, но воображение живет по законам иным, нежели память. Легкий ветер гнал море нам навстречу от самых островов Эллады. Море было гладким, как щека ребенка. И только у самой кромки — морщины, вздохи. Теплые губы Жюстин, поцелуи: они останутся здесь, отрезанные напрочь от потом и прежде, станут жить своей особой жизнью, как хрупкие сухие папоротники, розы под обложками старинных книг — неповторимые, неувядаемые, как память о Городе, коего они суть полномочные послы и представители: пушинка гитарного перезвона в темном воздухе полночных улиц, отзвук забытого карнавала длится столько, сколько длится тишина…
Не мужчины являются мне и не женщины, не люди с котомками забытых ныне дурачеств и хитростей, забытых грехов за плечами — но странные создания, помимо собственной воли ставшие частью пейзажа, по пояс вкопанные среди руин одного на всех Города, по горло и выше, — в запахах его, словах и мыслях; о подобных созданиях писал Эмпедокл: «И разрозненные члены скитались в поисках друг друга». Или в другом месте: «Итак, сладкое держится сладкого, горькое поспешает к горькому, кислота льнет к кислоте, теплое соединяется с теплым». Разрозненные члены Города, чьи дела и судьбы вершатся за пределами той вселенной, где правит дух интриги, дух попустительства: александрийцы.
Жюстин лежит, прислонившись купавшей колонне, на фоне черной, вздыхающей тихо воды, бриз перебирает локоны, поднимает один — Жюстин говорит: «Из всего английского одна-единственная фраза значит для меня хоть что-то: „Незапамятные времена“».
Сквозь искажающие линзы памяти каким далеким видится тот забытый вечер. Столько еще нам всем оставалось прожить до большой утиной охоты, которая так неожиданно, так резко ускорила финал и отъезд Жюстин. Но все это случилось в другой совсем Александрии — в той, которую создал я сам и которую Бальтазаров Комментарий если и не разрушил, то изменил до полной неузнаваемости.
«Переплести реальности, — пишет Бальтазар, — вот единственный способ сохранить верность Времени, ибо в каждый момент есть череда актов выбора. Оставляя право на иное мнение, ты выбираешь, выбираешь, выбираешь без конца».
С командных высот моего острова я узрел наконец, что двойное освещение есть норма света и что двусмысленность есть норма смысла; я обрел способность видеть вещи по-новому, в переплетении факта и бреда, в самой точке пересечения; и, перечитывая, перерабатывая реальность наново, я с удивлением замечаю, как меняются сами чувства, растут, взрослеют. Может, и придумывать себе свою личную Александрию стоило лишь для того, чтобы ее разрушить («не жди от артефакта внешней ясности, если это — артефакт искусства»); может, там, под обломками, скрыты зернышки и питательная среда для истины — узуфрукта времени, — которая, если я смогу ее сыскать, укажет мне дорогу дальше, к себе. Посмотрим.
XIII
«Клеа и ее старик отец, она его обожает. Седой, прямой, в глазах — вошедшее в привычку сострадание к юной незамужней богине, которую ему довелось произвести на свет. Раз в год, на новогоднем балу, они танцуют в „Сесиль“, грациозно, может быть, чуть старомодно. Он вальсирует, как заводная кукла». Опять, по-моему, цитата из самого себя. Просто они напомнили мне еще одну сцену, еще одну череду событий.
Старый ученый подсаживается к моему столику. У него ко мне особая слабость, я сам не знаю почему, но когда мы сидим вот так и смотрим, как его прелестная дочь кружится по залу в объятиях очередного воздыхателя, такая изящная и такая сосредоточенная, он говорит со мной, и в голосе его звучит искренность почти комическая: «В ней еще так много от школьницы — или от художницы. Вот сегодня пролила себе на пелерину каплю вина — так она надела макинтош прямо поверх бального платья; там в карманах завалялись какие-то ириски, и она их съела по дороге все. Не знаю, что бы сказала ее мать, будь она жива». Тихо потягивая вино, мы глядели, как пляшут цветные огни средь танцующих. Он сказал: «Я чувствую себя старым сводником. Постоянно присматриваю, за кого бы ее выдать замуж… Так хочется, чтоб она была счастлива, знаете ли… Я, конечно, сую нос не в свое дело, а это самый верный способ испортить все, что можно… и все-таки не могу иначе… Я столько лет буквально по грошику собирал ей приданое… А теперь эти деньги не дают мне покоя… И когда я вижу славного молодого англичанина, вот вроде вас, скажем, у меня уже рефлекс, мне хочется сказать: „Христа ради, возьмите ее и заботьтесь о ней“….Очень, знаете, непросто было воспитывать ее без матери, хотя и радостей тоже было немало. А? Старый дурак — всем дуракам дурак». И он, прямой как палка, уходит в бар, улыбаясь себе под нос.
Вскоре подошла сама Клеа, села со мной рядом, обмахиваясь веером и улыбаясь. «Без четверти полночь. Бедная Золушка! Мне придется отвезти отца домой, пока часы не пробили, — а не то он пропустит свой любимый сон!»
Мы поговорили об Амаре; судебный процесс над ним по обвинению в убийстве де Брюнеля закончился сегодня днем — оправдали за отсутствием прямых улик.
«Я знаю, — сказала Клеа тихо. — И я рада, что все так вышло. Это спасло меня от crise de conscience. [95] Если бы его приговорили, я бы не знала, как себя вести. Видишь ли, я знаю, что он этого не делал. Откуда? Просто-напросто, дорогой мой, я знаю, кто убил Тото и почему…» Чуть сузивши великолепные свои глаза, она продолжила: «Чисто александрийская история — рассказать тебе, что ли? Но только в том случае, если ты не проболтаешься. Обещаешь? Похороним ее вместе со старым годом — со всеми нашими несчастьями и глупостями. У тебя, наверное, таких историй воз и маленькая тележка, а? Ну, ладно. Слушай. В карнавальную ночь я лежала себе в постели и думала о картине — о большом портрете Жюстин. Он как-то не заладился у меня, и я никак не могла взять в толк — почему? Я грешила на руки — такие смуглые, такие тонкие. В рисунке ошибок не было, все верно, но вот с композицией что-то было не в порядке — как раз к началу карнавала я начала об этом думать, — а я ведь уже несколько месяцев как закончила картину. Бог знает, что мне в голову взбрело. Я вдруг сказала себе: „Надо подумать о руках“ — и даже перенесла картину из студии — там она стояла лицом к стене — к себе в комнату. И знаешь, все без толку; я целый вечер перед ней просидела, курила, думала, рисовала по памяти эскизы рук. Тут меня посетила идея — а может, все дело в этом чертовом византийском кольце, она ведь с ним не расстается. Но толку от этих моих раздумий все равно не было никакого, и ближе к полуночи я решила закруглиться, погасила свет и легла — лежала, курила в постели с кошкой, спавшей у меня в ногах».
«Время от времени под окнами проходила какая-нибудь компания, пели, смеялись, но постепенно Город затихал, да и поздно уже было».
«Внезапно, в полной тишине, я услышала — кто-то бежит, и очень быстро. Ни разу в жизни не слышала, чтобы человек бежал с такой скоростью и так легко. Иначе чем со страху, или спасая собственную жизнь, или с отчаянья кто на подобное способен, рассудила я и стала вслушиваться. Человек бежал по рю Фуад, потом свернул на Сент-Сабу, на той же бешеной скорости, — все ближе. Он перебежал через дорогу, потом вернулся назад, на мою сторону улицы. Потом зашелся, как в истерике, дверной звонок».
«Я подскочила, включила свет и посмотрела на часы. Кто бы это в такое время? Покуда я сидела и думала, снова затрезвонили в дверь — два раза, и подолгу. Ну что же! Электрический привод к звонку у нас отключают в полночь, ничего другого не оставалось, кроме как спуститься вниз и посмотреть, кто же это. Я надела халат, сунула в карман свой маленький пистолет и пошла вниз. Сквозь стеклянную панель на входной двери я, кроме тени, ничего разглядеть не смогла — стекло слишком толстое, пришлось открыть дверь. Я отошла чуть назад и в сторону: „Кто там?“»
«Там был мужчина, он ухватился за дверной переплет и повис на руках, как летучая мышь. Он тяжело дышал, я видела, как вздымается и спадает его грудь, но так и не услышала ни звука. Он был в домино, но капюшон свой откинул за плечи, и фонарь давал достаточно света, чтобы разглядеть его лицо. Поначалу я испугалась, и не на шутку. У него был такой вид, словно он прямо сейчас упадет в обморок. Он глядел на меня секунд десять, пока я не выудила из памяти имя к уродливому этому лицу с кошмарной заячьей губой. У меня сразу как будто камень с души упал, и по ногам побежали булавочки. Ты понял, кто это был? Волосы у него слиплись от пота, и призрачный свет от фонаря — глаза его казались невероятно огромными, голубые и совершенно детские. Я вспомнила, что он тот самый странный Нессимов брат, которого почти никто не знает. Наруз Хознани. Странно вообще, что я его вспомнила: я и видела-то его раз или два, когда Нессим возил меня в именье покататься на лошадях и посмотреть на земли Хознани. Можешь себе представить мои чувства: вдруг, ни с того ни с сего, среди ночи…»