Сколь было возможно, они старались, чтобы при встрече их сопровождали друзья или слуги — так было проще снять скованность; вот и сегодня с Нарузом приехал на переправу Али, его фактотум. Старый слуга с отрезанными ушами нагнулся, поднял щепоть пыли из-под ног Нессима и прижал ее ко лбу, прежде чем протянуть руку для рукопожатия, и явно смутился, когда Нессим его обнял: старая, с детства, привязанность дала о себе знать. Наруза столь простой и столь дружеский жест брата привел в восторг — он рассмеялся от удовольствия, глядя в землю.
«Как Лейла?» — тихо спросил Нессим, дотронувшись пальцем до виска.
«Здорова, — отозвался Наруз чистым тоном свеженатертого канифолью смычка. — Уже два месяца как. Слава Богу».
С их матерью по временам случались приступы душевного расстройства, и длиться они могли по нескольку недель, но в конце концов ясность рассудка неизменно к ней возвращалась. Тихое это помешательство, периодический отказ воспринимать реальность мира уже никого не удивлял, к тому же она теперь и сама чувствовала приближение приступа и загодя принимала меры. Она удалялась в маленький домик в дальнем конце розового сада и целыми днями читала там или писала — длинные письма, которые с нежностью читал потом Маунтолив в Японии, Финляндии или Перу. Она ждала, пока не кончится власть африта, злого духа, и никого к себе не допускала — кроме ручной кобры. Обычай этот устоялся уже давно, с тех пор как много лет назад умер их отец и заболела она сама, и сыновья старались по возможности не замечать ее исчезновений из обыденной жизни дома. «Лейла здорова, — снова сказал Наруз тем же тревожащим тоном. — Она так рада, что Маунтолив вернулся. И выглядеть стала лет на десять моложе».
«Понятно».
Братья сели в седла и неторопливо поехали вдоль по петляющей дороге — с насыпи на насыпь, с дамбы на дамбу, вдоль берега озера и узких филенок возделанной земли. Нессиму всегда нравился этот участок пути, ибо напоминал ему о детстве — о настоящем детстве, куда более прекрасном и разнообразном, чем несколько лет, проведенные в Абукире, — после смерти отца Лейла купила там дом. «Все твои машины будут здесь через месяц», — крикнул он (и Наруз усмехнулся радостно), но голова его занята была совсем другим, он расслабился и дал волю прихотливо извилистым мягким земляным насыпям вдоль реки, с проложенными поверху дорогами, увести его спокойно и уверенно мимо разбитых на квадраты полей туда, где хранились незабытые сокровища здешнего детства. Ибо здесь был Египет — настоящий, коптский Египет, — тогда как оставшийся позади белый Город (фотография под пыльным стеклом) был полон суетных и чужеродных образов нездешних земель — опознавательных знаков Греции, Сирии, Туниса.
День был хорош, и парусные плоскодонки шли по каналам меж плантаций фасоли к речным протокам — длинные искривленные хребты мачт, косые паруса натянуты, как луки. Где-то пел лодочник, отбивая пальцами такт на маленьком барабане, и голос его мешался с тихими вздохами саккья [33] и с отдаленным стуком молотков: в деревне колесники и плотники мастерили цельнодеревянные колеса для повозок и плугов — местных, с неглубоким забором плугов, которыми пахали аллювиальные почвы вдоль реки.
Пронзительно яркие зимородки молниями били в реку на мелководье, их крылья на лету бормотали невнятной скороговоркой, и маленькие бурые совы, позабыв ночные обычаи своего племени, летали меж берегов или безмолвными парочками восседали на деревьях.
Поля по обеим сторонам маленькой кавалькады разбегались все шире, зеленые и душистые, обильные берсимом и фасолью, а дорога все так и шла вдоль реки, и отражения их двигались с ними вместе. Там и здесь разбросаны были крохотные деревушки, золотые от разложенных для просушки на плоских крышах саманных домов початков кукурузы. Навстречу попадались то бредущая к переправе вереница верблюдов, то стадо огромных черных гамууз — египетских буйволов, окунающих влажные носы в густую илистую жижу болотистой заводи, сгоняющих мух с шершавых, как папье-маше, боков ударами кожистых хвостов. Гигантские, плавно изогнутые рога — словно с забытых фресок.
Странно, до чего нетороплива здесь жизнь, с удовольствием подумал Нессим, все ближе подъезжая к владениям Хознани, — женщины сбивали масло в козьих шкурах, подвешенных к бамбуковым треногам, или гуськом, с кувшинами на головах, шли за водой. Поющие мужчины в голубых хлопчатобумажных халатах у водяных колес, матроны, закутанные, согласно обычаю, с головы до колен в легкие одеяния тускло-черного цвета, с непременными голубыми бусами: от сглаза. И первобытная вежливость встречных путников, давно забытые приветствия; Наруз отвечал на них тем же глубоким протяжным тоном, который словно бы принадлежал одновременно и этому языку, и этому месту. «Нахарак Сайд!» — кричал он радостно. Или же: «Сайд Эмбарак!» И прохожие-проезжие улыбались в ответ. «Да будут дни твои благословенны», — подумал Нессим затверженным переводом, кивая и раскланиваясь, захваченный очарованием старомодных этих приветствий, каких в Городе не услышишь за пределами арабского квартала: «И пусть день твой сегодняшний будет благословен, как вчерашний».
Он обернулся и позвал: «Наруз!» Брат с радостной готовностью подъехал ближе и тут же сказал: «Ты еще не видел моего бича?» И рассмеялся, глядя вниз, сверкнув зубами сквозь прорезь в губе. На седельной луке небрежными кольцами висел великолепный бич из кожи гиппопотама. «Нашел наконец хороший. Три года искал. Шейх Бедави прислал из Асуана. Ты его знаешь?» На секунду он поднял сияющие счастьем лучистые голубые глаза и поглядел в глаза брату — черные. «Лучше, чем пистолет, по крайней мере девяносто девятый, — сказал он восторженно, как мальчишка. — Я с ним уже наловчился — хочешь взглянуть?»
Не дожидаясь ответа, он нагнул голову и рысью пустил коня вперед, туда, где у пастушьей хижины скребла ногами голую землю дюжина цыплят. Перепуганный петушок, ударившийся бежать раньше прочих, метнулся у коня из-под ног; Нессим смотрел, остановившись поодаль. Рука Наруза вылетела вперед, бич лениво развернулся в воздухе и упал, вытянувшись в струнку, с неясным тусклым звуком — глухой хлопок, и всадник спешился, чтобы подобрать мелко бьющуюся изувеченную птицу: крылья полуоторваны от тела, голова исчезла вовсе. Он принес ее Нессиму — посмотреть, — небрежно вытерев руку о мешковатые штаны. «Ну, как тебе?» Нессим потянулся, взял кнут и принялся восхищенно его разглядывать; Наруз бросил мертвую птицу слуге и, все еще смеясь, медленно сел в седло. Теперь они ехали бок о бок, напряженность ушла, Нессим говорил о заказанных им новых машинах, Наруз — о нескончаемой войне с песками и болотами. Они обрели под ногами почву и, забыв о разности своей, стали просто братьями. Нейтральная тема перебросила мостик от одного к другому, они были как двое слепых влюбленных, которые могут выразить себя только прикосновением; и общей темой была семейная собственность.
Земля стала ухоженней и богаче, засаженная тамариском и рожковым деревом, хотя и здесь им порой попадались имения, заброшенные владельцами — слишком бедными или слишком ленивыми, чтобы воевать с пустыней, — она окружала полоску плодородной земли с трех сторон. Старые дома, покинутые жильцами, заросшие зеленью, посматривали с другого берега глазницами пустых окон и выбитых дверей. Сквозь открытые, приржавевшие к петлям ворота, полупогребенные под буйством бугенвиллей, глядела дикая, неряшливая красота запущенных садов, где мраморные фонтаны и больные старостью статуи сторожили призрак былой славы. С тылу к ним примыкали густые рощи, охранявшие границу, внешний периметр родовых поместий: пальма, акация, сикомора — слабеющие аванпосты жизни, которая без воды и тени гибла, возвращая пустыне долг смерти. Присутствие пустыни, хоть и невидимой, ощущалось постоянно — мелодраматическое и безвкусное, как облатка на церковном причастии.
Заброшенный остров с развалинами дворца; мучительные извивы медленно текущей воды с суетливыми, похожими на птиц легкими лодками с грузом тиббин (зерна); скоро уже и деревня. Высокая перемычка между глинистыми берегами с удивительно красивой пальмовой рощицей наверху и вереница разноцветных лодок — ждут, когда поднимут бон. Отсюда, с самой верхней точки, глаз на секунду ловил голубую гипнотическую дымку пустынных горизонтов, лежащих за спиной сей переполненной жизнью полоски изобилия, зеленых полей и воды.
За поворотом их поджидала толпа крестьян, тут же разразившихся криками: «Какая честь для деревни!», «С вами пришло благословение!». Они ехали не спеша, улыбаясь и глядя прямо перед собой, а крестьяне шли рядом, некоторые из них, местная знать, ловили руку, чтобы поцеловать на ходу, кое-кто целовал даже Нессимовы стремена. Деревня стояла по краю небольшого озерца с изумрудной водой, в центре ее возвышался изящный, в форме винной ягоды, минарет, окруженный гроздью маленьких, похожих на ульи куполов, — коптская церковь. От деревни дорога сворачивала назад и шла через поле к поместью, обнесенному выгоревшей на солнце стеной, изъеденной сыростью, местами полуразрушенной, местами же испещренной граффити: местным оберегом от африта — черные отпечатки ладоней или надписи: «Б'исм'иллах ма'ша'ллах» (Боже, отведи зло). Для тех же истово верующих крестьян владельцы имения поставили по углам стены крошечные деревянные ветряки в виде вращающих руками человечков, чтобы отпугнуть африта. Это был Карм Абу Гирг, их родовое поместье.
Эмин, старший эконом, ждал их у ворот с положенным по обычаю грубоватым приветствием и в окружении кучки молчаливых молодых слуг, в чьи обязанности входило придерживать коней и помогать всадникам сойти.
Ведущие во внутренний дворик высокие раздвижные двери с запорами «пистолетом» и с расписными панелями были открыты, и они сразу направились туда. Дом был двухэтажный: парадный верхний этаж, косо поглядывавший с высоты на сводчатые арки внизу — на рабочий, неотделимый от внутреннего дворика нижний этаж с его амбарами и жилыми комнатами, кладовыми и стойлами для лошадей. Нессим не переступил порога, не оглядев прежде выцветших, но еще вполне узнаваемых лубков на стене справа от входа: на них серией едва ли не иероглифических знаков изображено было его паломничество к реке Иордан и омовение в ней — лошадь, автомобиль, корабль, аэроплан, запечатленные на неуклюжих рисунках. Он пробормотал благочестивый текст, и слуги разулыбались удовлетворенно, удостоверившись, что долгое пребывание в городе не заставило его отвыкнуть от сельских обычаев. Да он бы и не смог забыть. Это было вроде как предъявить паспорт. Наруз был тоже благодарен ему за тактичность — сей жест не только снова делал брата своим для обитателей дома, но и подтверждал собственную Наруза значимость как хозяина и распорядителя.
Слева от дверного проема симметричный набор картинок удостоверял, что и он, младший брат, также совершил благочестивое паломничество, выполнил священный долг каждого верующего копта.
По обе стороны от ворот высились голубятни — неуклюжие башенки из саманного кирпича, каким-то образом скрепленного при помощи глиняного раствора, характерная особенность египетских сельских домов: голубятни поставляют изысканнейшее блюдо к столу землевладельца. Их обитатели трепещущим, воркующим облаком висели над цилиндрическим сводом внутреннего дворика. А дворик был весь в движении: негр-сторож, объездчики, фактотумы, экономы подходили один за другим, чтобы поприветствовать старшего брата, наследника. Ему поднесли чашу вина и маленький букет цветов, Наруз стоял рядом и гордо улыбался.
Церемонным шагом они проследовали через галерею, и окна, набранные из цветных стеклышек, превратили их на минуту в арлекинов. За галереей был розовый сад со старой заброшенной беседкой и извилистыми дорожками, сходившимися у маленького летнего домика, где сидела Лейла и читала, откинув покрывало. Наруз окликнул ее по имени один раз, чтобы их приход не застал ее врасплох, и добавил: «Угадай, кто приехал!» Женщина быстро опустила покрывало на лицо и снова повернулась к залитому солнцем дверному проему: мудрые черные глаза. Она сказала: «Мальчик опять не принес молока. Поговори с ним, Наруз. У него вместо головы — кусок соли. Змею нужно кормить регулярно, иначе у нее портится настроение». И тут голос ее, вильнув, как птица в воздухе, надломился и осел до чистого мелодичного полувсхлипа на имени: «Нессим!» Имя она повторила дважды, обнимая сына столь трепетно и нежно, что Наруз, сглотнув, рассмеялся и почувствовал одновременно радость за брата, за Лейлу, которая так его любит, и горечь за себя самого: Нессим был ее любимчик — красивый сын. Ревности к Нессиму он не испытывал, только горечь, услышав необычную мелодию в голосе матери, — его имени она ни разу так не выпевала. Что ж, не в первый раз.
«Я поговорю с мальчишкой». — И оглянулся в поисках змеи. Египтяне склонны видеть в визите змеи слишком большую честь для дома, чтобы убивать гостью и тем навлекать на себя несчастье, и долгие Лейлины уходы в себя многое бы потеряли, не будь при ней этой плавно-ленивой кобры, приучившейся пить из блюдечка молоко, как кошка.
Все еще держась за руки, они сели рядом, и Нессим принялся говорить о политике, постоянно ощущая на себе взгляд ее темных, умных, молодых глаз. Время от времени Лейла кивала решительно и энергично, а младший сын наблюдал за ними со стороны, как голодный мальчишка, восхищенный и немного даже подавленный той свободой и лаконичностью, с которой Нессим выражал свои мысли, — плод долгой жизни в свете. Абстрактные понятия глухо отдавались в ушах Наруза, чреватые смыслами, внятными едва наполовину, и, хотя он понимал, что к нему они имеют отношение не меньшее, чем ко всем прочим, они казались ему пришельцами из мира далекого и странного, населенного софистами, а может, математиками, способными выковать и выпустить на свободу смутные желания и несвязные надежды, которые — он чувствовал это — вскипали у него в груди, стоило Нессиму сказать «Египет» или «семейная собственность». Посасывая костяшку указательного пальца, он тихо сидел в стороне и поглядывал то на мать, то снова на Нессима.
«Но теперь вернулся Маунтолив, — подытожил Нессим, — и впервые у нас появился шанс быть понятыми правильно. Лейла, он нам поможет, если это вообще возможно. Он понимает».
Имя Маунтолива молнией блеснуло сразу на две стороны. Женщина опустила глаза: туда, где белые ее ладони тихо лежали на недописанном письме, — глаза, столь искусно подведенные колем [34], что заметить в них слезы было бы трудно. Впрочем, слез там и не было, если что и блеснуло, то радость, искренняя радость. Не долгие ли одинокие дни, проведенные самоотрешенно в писании писем, стояли у нее перед глазами — все дни за все эти годы? В душе Наруза, напротив, при звуке знакомого имени шевельнулась ревность, а под ревностью, словно под могильным камнем, погребена была память об иной эпохе — о молодом секретаре Верховной Комиссии, в которого его мать была (он никогда не произносил про себя этого слова — «влюблена»; и даже в мыслях оставлял там, где оно должно было стоять, пустое место); а еще о больном отце в кресле на колесиках, о его взгляде, терпеливом и безропотном. Душа Наруза дрогнула в унисон чувствам отца, когда, подобно фальшивой ноте, прозвучало имя — Маунтолив. Он сглотнул и задвигался беспокойно, глядя, как трепетно мать сгибает письмо пополам и прячет в конверт. «Мы можем ему доверять?» — спросила она у Нессима. Ответь он «нет», и она бы ударила его по губам. Ей просто хотелось, чтобы он еще раз произнес имя. Ее вопрос был подсказкой, побуждением к слову, и только. Он поцеловал ей руку, и Наруз с готовностью восхитился его куртуазной манерой, когда, с улыбкой дипломата, он ответил: «Если мы не можем доверять Маунтоливу, кому мы можем доверять?»
В девичестве Лейла была красива и богата — все сразу. Дочь синего чулка, воспитанная в монастыре и с юных лет превзошедшая науку светскости, она была одной из первых коптских женщин, променявших паранджу — в ее случае — на изучение медицины, против воли родителей, кстати. Однако раннее замужество за человеком много старше ее самой положило конец этим экскурсиям в мир свободы действий, где природные способности вполне могли дать ей необходимую точку опоры. Уклад египетской жизни был враждебен идее женской самостоятельности, и она оставила светскую карьеру ради мужа (она им восхищалась) и бессобытийной круговерти семейных будней. И все же где-то в самой глубине, под спудом, огонь не погас. Она сохранила прежних друзей и прежний круг интересов, каждые несколько лет ездила в Европу и выписывала периодику на четырех языках. Ум ее был сформирован одиночеством и обогащен, отшлифован книгами; читать она могла лишь в тишине гарема, а обсуждать прочитанное — в письмах к друзьям, разбросанным едва ли не по всему свету. А потом — потом пришествие Маунтолива и смерть мужа. Вольная, вдыхающая полной грудью, стояла она на краю нового мира — и никакой ответственности, кроме двух растущих сыновей. Целый год она выбирала, какую из столиц, Париж или Лондон, сделать своей резиденцией, и, пока она колебалась, все рухнуло. Ее красота, которой она, как и все красавицы, совершенно не замечала, исчезла в одночасье, разрушенная сливною оспой; оспа растворила бесследно точеные черты лица и оставила ей только глаза, изумительные глаза египетской сивиллы. Отвратительная черная чадра, так долго казавшаяся ей символом рабства, сделалась вдруг прикрытием, за которым она могла прятать руины былой красоты, столь знаменитой когда-то. У нее не хватило смелости возить свое новое, сплавленное в уродливую маску лицо по европейским столицам, встречая повсюду молчаливое участие друзей, знавших ее прежней. Столь жестоко возвращенная на круги своя, она решила до конца дней остаться в родовом поместье и сделать собственное одиночество по возможности более полным. Единственной ее отдушиной отныне станут письма и книги, а единственной заботой — воспитание сыновей. Все разнообразие кипевших в душе страстей она направила в это узкое русло. Ей предстояло совладать с целым миром, и она по-мужски решительно принялась за дело. Нездоровье, одиночество, скука — она встречала несчастья одно за другим, и побеждала их, и жила уединенно, как императрица в изгнании, кормила змею и писала нескончаемые письма, полные через край жизнью — той жизнью, что пряталась теперь за паранджой и могла просочиться наружу только сквозь ее непостаревшие черные глаза.