Было что-то трогательное и торжественное в этом простом признании женщины, в этих истинных и нежных словах, которые вырывались из ее уст. Это была исповедь…
Она первая заговорила об их взаимной тайне, она первая сказала: «Вы любите меня!» Но в этих словах заключались святость прекрасной души и спокойствие чистой совести. Осмонд смотрел на нее и плакал. Она увидела его слезы:
– Вы плачете, Осмонд, о женщине, которая до сих пор никогда не страдала. Мне приходится учить вас быть сильным и крепиться в горести! Уезжайте! Господь Бог определяет судьбу каждого человека, никто не в праве менять ее. Господь Бог отдал меня старику, чтобы я любила его как дочь и уважала его как отца. Вся жизнь моя будет посвящена выполнению этих обязанностей. Вы пройдете передо мной, Осмонд, как упоительный сон, и я могу сохранить воспоминание о вас, не будучи ни преступной, ни несчастной. Прощайте!..
– Прощайте! – ответил Осмонд, отирая рукою слезы. – Вы чистый, непорочный ангел, и сердце мое рвалось к вам, как больной ищет лучей солнца. Да, Елена, я люблю вас и теперь, когда мне следует уехать, могу прямо сказать вам об этом. Эта любовь и слова ваши станут моей путеводной звездой. Вы возвысите мою душу, вы будете поддерживать меня в трудных испытаниях, которые мне, может быть, придется вынести в жизни; ваше имя и воспоминания о вас всегда будут со мной, как два крыла моего ангела-хранителя… О, позвольте мне плакать этими невольными слезами, ведь в своем горе я нахожу всю мою силу, все мое мужество. Елена! Завтра я уеду… буду далеко… завтра вы вновь обретете спокойствие прежней жизни с вашими мужем и сыном; завтра, прошу вас, завтра вспоминайте обо мне как о друге, но я всегда буду говорить себе: эта бесподобная душа любила меня!
Елена выслушала его молча.
– Да, любила, – сказала она тихо, – но как любят несчастные!
Осмонд приблизился к ней; лицо его несколько оживилось.
– Дайте мне вашу руку, Елена, – сказал он, – в знак прощания. Увидимся ли мы когда-нибудь?
– Если не здесь, так на небе, – ответила Елена.
Она встала и медленно подала Осмонду руку… он поцеловал ее.
– Прощайте! – сказал он, выходя. – Прощайте!..
Я замолчал, увидев, что в фойе Оперы никого не осталось, кроме меня и моего друга.
– Четвертый акт начинается, – сказал я Гастону. – После я доскажу тебе эту печальную историю.
– Сейчас, расскажи сейчас, – попросил меня Гастон, – какое мне дело до четвертого акта!
– Ах, вандал! Ты приехал из Мексики и смеешь говорить так о четвертом акте «Гугенотов»! К счастью, мы здесь одни; если бы наши общие друзья слышали твои слова, несчастный, твоя репутация погибла бы навсегда… Мне очень хочется послушать четвертый акт, и потому я тебя оставляю.
– Где же мы увидимся?
– Здесь, в антракте.
– Ступай же слушать «Гугенотов», а я пойду любоваться ею и жалеть о ней.
Четвертый акт «Гугенотов» закончился. Я отправился в фойе, чтобы продолжить разговор с Гастоном. Он уже ждал меня в условленном месте.
– Вот и ты, – сказал он, – а я боялся, что не придешь. Ах, друг, как она была печальна и как страдала в продолжение этого четвертого акта! Я не спускал с нее глаз: она еще больше побледнела, хоть это казалось невозможным. Она, кажется, болезненно дрожала всем телом, руки ее были сложены, как будто для молитвы.
– Пойдем сядем, – сказал я Гастону. – На чем я остановился?
– Осмонд простился с графиней.
– Да, да. Елена осталась одна, оперлась на каминную полку и не плакала, но была страшно бледна. Кто посмотрел бы на нее внимательнее, тот понял бы, какая великая грусть скрывается под этой бледностью и как обманчиво ее наружное спокойствие. Она подождала, пока стих шум шагов молодого человека; тут она осмотрелась взглядом беспокойным и отчаянным и, закрыв лицо руками, горько зарыдала. Теперь, когда она осталась одна, силы и мужество изменили ей. Это уже не была та спокойная и решительная женщина, которая ни одним словом не высказала своего волнения, которую поддерживали неизменная мысль о долге и чистота совести. То была несчастная молодая женщина, слабая и страждущая, убитая горем и слезами. Она упала в кресло.
– Боже! Боже мой! – прошептала она. Потом наклонилась, взяла на руки ребенка, который все еще играл на ковре, и со слезами посмотрела на него. – Бедняжка! – сказала она, прижимая его к груди. – Ты одна моя радость, одно мое утешение, одно мое счастье! Покойся в объятиях матери! Подними на нее чистые и светлые глаза свои! Ты один можешь дать ей силу жить и страдать. Да, милое и невинное создание, протяни к ней свои ручонки; она поцелует их и на своих руках поднимет к небу во время молитвы… Дитя мое, минутой раньше ты придавал мне мужества – теперь даешь силы покориться судьбе. Теперь в тебе одном – моя опора, моя жизнь.
В эту минуту приехал генерал.
– Ты одна, Елена? – спросил он.
Звуки его голоса заставили графиню вздрогнуть, но она провела рукой по глазам, и слезы ее тотчас высохли.
– Я думал, что найду здесь Осмонда, – сказал генерал.
– Он был тут, но уехал.
– А не говорил, приедет ли опять?
– Кажется, нет.
– Мне нужно видеть его, – произнес генерал с досадой, – разве он не мог подождать?
Он позвонил. Вошел лакей.
– Ступай к графу де Сериньи, – приказал генерал, – и попроси его сейчас же явиться ко мне. Если не застанешь дома, так вели сказать ему, что я жду его завтра, не позже восьми часов.
Генерал сел в кресло, посидел так несколько минут, встал, подошел к жене и нежно взял ее за руку.
– Прости меня, дитя мое, – сказал он, – я все еще занят предлинной и прескучной работой, которую необходимо закончить.
Он поцеловал ее в лоб.
– Лоб у тебя горит, Елена, а руки холодны как лед; ты сегодня нездорова.
На лице генерала отразилось беспокойство.
– Да, мне что-то нездоровится.
– У тебя лихорадка.
Елена быстро отдернула руку.
– Лихорадка!.. Нет!.. Не может быть!.. Пустяки, мне уже лучше.
– Хорошо, – сказал генерал и, взяв том «Военного зрителя», принялся читать его с величайшим вниманием.
Елена медленно опустила голову на грудь; ее светло-русые волосы смешались с волосами ее сына.
Нужно ли говорить, что тот вечер показался бедной Елене чрезвычайно длинным. Генерал, по своему обыкновению, заснул над «Военным зрителем». Сериньи не приехал в тот вечер, а на другой день явился раньше восьми часов, но не видел Елены и уехал, не дождавшись завтрака. Вечером, часов в семь, он прибыл опять.
– Генерал, – сказал он, – я расстаюсь с вами.
– Что такое?
– Я видел сегодня военного министра и выпросил у него разрешение отправиться в Африку, в экспедицию, которая сейчас готовится.
Договаривая эту фразу, Осмонд посмотрел на Елену. В его взгляде читалось: «Видите, я сдержал слово».
Елена опустила глаза: по щекам ее скатились две слезы, она не смела взглянуть на Осмонда, чувствуя, что вся дрожит.
«Хорошо, – подумала она, – вот благородная и великая душа».
– А! Вы едете в Африку! – сказал генерал. – Браво! Понимаю, друг мой, как прискорбно вам, в ваши лета, сложив руки и не вынимая шпаги, служить на парижской мостовой, подобно этим будуарным воинам, которые надевают мундир только тогда, когда едут на придворный бал… Хвалю вас, поезжайте в экспедицию и вернитесь к нам с наградой, с чином.
– Постараюсь, – сдавленным голосом произнес Осмонд, силясь улыбнуться.
– Если вам понадобится что-нибудь, так напишите мне – я переговорю с министром, он старый мой товарищ, и мы довольно близки с ним.
Осмонд не отвечал, он смотрел на Елену. Она отвернула голову, желая скрыть слезы. Осмонд не видел, но угадал их.
Бедная Елена! Силы изменяли ей.
– Когда вы уезжаете? – спросил генерал.
– Завтра.
– Это не помешает вам сегодня поехать с нами в Оперу?
Осмонд не мог скрыть невольного волнения – он вовсе не ожидал такого предложения от генерала и прошептал несколько несвязных слов.
– Мы по крайней мере проведем последний вечер вместе.
– Благодарю… генерал… но…
– Я не принимаю извинений… Не правда ли, Елена, он должен ехать с нами?
Что ответит Елена? Вот чего ждал Осмонд. О, если она попросит его поехать в театр, он поедет с радостью, с восторгом! Он уезжает завтра, зачем же ей лишать его этого последнего счастья?
– Может быть, – тихо произнесла Елена, – у графа де Сериньи сегодня вечером дела, которые ему необходимо закончить до отъезда…
«Она не хочет, чтобы я ехал, – подумал Осмонд. – Однако же провести этот последний вечер не с ней, не видя ее!.. Какая страшная казнь!»
У него не было ни сил, ни мужества принести такую жертву.
– Генерал, – ответил Осмонд, – сегодня утром мне пришла одна мысль. – И он заговорил о военной стратегии.
Пришло время ехать в Оперу, и все трое отправились в путь.
В тот день, как и сегодня, давали «Гугенотов». И тогда, как и сегодня, театр был полон, но, к счастью, Сериньи приобрел место в галерее, в нескольких шагах от ложи Елены, что ясно доказывает справедливость известной пословицы: сама судьба покровительствует влюбленным.
Сериньи сел на свое место. Он был счастлив этой последней радостью – находиться рядом с возлюбленной. Разве он не принес огромную жертву, отказавшись от права сидеть в ложе генерала? Но во взгляде Елены было столько благодарности, что бедный Осмонд почувствовал слезы и на глазах, и в своем сердце. Завтра все кончится, ему остается только этот вечер. Ты можешь догадываться, что он слушал «Гугенотов» так же мало или так же плохо, как ты слушаешь сегодня; он смотрел на печальное бледное лицо Елены, как ты смотришь на нее нынешним вечером. Более чем когда-либо его поразил и огорчил отпечаток грусти, отражавшейся на этом юном лице; она походила на цветок, полуоторванный от стебля. Бедный Осмонд страдал и за себя, и за нее.
«Другие, – думал он, – жестокие и неумолимые, станут разгребать пепел твоей грусти и этой любви, которая погаснет в мое отсутствие; другие поднимут покрывало целомудрия и невинности, уединения и материнской любви, за которым ты прячешься, дрожа всем телом, – и тогда, Елена, ты будешь в их власти, тогда ты будешь страдать, как страдала вчера; ты заплачешь, но они не услышат слез твоих; они не уважат твоей грусти, как я, они станут на колени, и ты, бедное создание, слабое и доброе, ты падешь – и потом смерть!»
Такие мысли волновали сердце Осмонда в продолжение третьего акта. Опустили занавес. Он весь предался своему волнению, забыл и об опере, и о толпе, которая шумела вокруг него. Он погрузился в глубокие и печальные чувства, составлявшие теперь всю его жизнь, как вдруг возле него завязался разговор.
– Не знаешь ли, кто эта дама, здесь, во второй ложе с левой стороны?
– Графиня де Сен-Жеран.
При имени Елены Осмонд невольно вздрогнул и прислушался.
– Я видел с ней седого старика… это, верно, ее отец… – продолжал один из говоривших.
– Нет, это ее муж…
– Как!.. Муж этой женщины, которой нет и двадцати лет!..
– Если генерал стар, то его адъютанты молоды…
Осмонд почувствовал, что холод пробежал по его телу; он судорожно привстал, словно змея укусила его в ногу.
Он взглянул в лицо господина, произнесшего эти слова, но тот ничего не заметил и продолжал рассуждать.
– Ага! Так у меня еще нет седых волос!.. Я хотел бы быть адъютантом генерала. Я всегда говорил, что военное ремесло имеет хорошие стороны.
Ты понимаешь, друг мой, как страдал бедный Осмонд: он сидел возле этих болтунов и слышал их подлые гнусные речи, которые порочили самую чистую, самую невинную женщину… оскорбляли ту, что была достойна уважения всего света, – бедную Елену, которая терпела мученичество с такой покорностью, с таким мужеством… О, ты понимаешь, какое чувство прибавилось ко всем другим его горестям. Его лицо то становилось багровым, то бледнело, руки его дрожали.
Один из говорунов продолжал:
– Она слишком молода для старого служаки. Тут есть некто Сериньи… Он уже с год как любовник графини де Сен-Жеран.
Осмонд дрожал, пот градом лил с его лица, но он не смел пошевелиться: он боялся самого себя и того, что может случиться.
Невольно взгляд его обратился на Елену. Боже! Она все слышала!
Да, она все слышала, друг мой. Гнусные слова, бесчестившие ее, достигли ее ушей; то была последняя пытка для ее сердца, и без того уже измученного.
У Осмонда не оставалось сомнений: лицо Елены сказало ему все. Вместо бледности на ее лице выступила кровавая краска, в ее неподвижных, мутных глазах блестели слезы.
Осмонд почувствовал, что им овладевает безумие. Нельзя передать того, что он испытывал. Он выпрямился и, не зная сам, что говорит, что делает, оскорбил мужчину, опорочившего имя Елены. Кто из нас не сделал бы того же? Ссора была страшная, и все трое вышли из залы.
Что говорили эти три человека, Елена не слышала и не знала: все трое говорили разом, а она думала только о гнусной клевете, которая опозорила ее.
Я прохаживался в коридоре, когда ко мне подошел Сериньи. Он был бледен и чрезвычайно взволнован.
– Милостивый государь, – обратился он ко мне, – я желал бы переговорить с вами.
Он отвел меня в сторону и рассказал о случившемся.
– Я здесь один, – сказал он, – и завтра утром отправляюсь в Африку. Я хочу завершить это дело сейчас. Отсрочка невозможна и поведет к новым объяснениям, и имя графини, без того уже гнусно оклеветанное, опять будет произнесено. Не нужно, чтобы посторонние знали тайну ссоры, которая скоро умрет с одним из нас. Вам я все рассказал, потому что имел удовольствие видеть вас в доме графини. Вы ее знаете, стало быть, любите ее и уважаете.
Говоря, он сжимал мне руку; я чувствовал, что он дрожит всем телом. Осмонд продолжал:
– Неужели я ошибался, надеясь, что вам угодно будет стать моим секундантом? Считаю бесполезным говорить вам и клясться священным именем матери моей, что слова этого человека – гнусная ложь.
– Я верю вам, граф, – ответил я, – и готов быть вашим секундантом.
– Ах! Благодарю!.. Благодарю! – произнес он с трогательной признательностью. – И если когда-нибудь вам понадобятся любовь и преданность брата, так вспомните обо мне.
Мы вышли из Оперы и тотчас встретили клеветников – они прохаживались и ждали нас на улице Лепелетье. Мы взяли две шпаги у оружейника в Оперном пассаже и скоро нашли место для дуэли. Оба противника были равно раздражены и равно желали, чтобы поединок закончился смертью одного из них.
Мы остановились на улице, которая показалась нам довольно пустынной. Бледный неясный свет фонаря освещал дуэлянтов. Они обнажили шпаги. Это зрелище показалось мне страшнее всего, что я видел в жизни: два человека, непримиримые враги, оба бледные и раздраженные, стояли лицом к лицу. Их холодное молчание прерывалось только пронзительным треском сталкивавшихся клинков и неровным, прерывистым дыханием, вырывавшимся из груди противников. Кровь застыла в моих жилах. Я не мог следить взглядом за ходом этой ужасной дуэли: противники то появлялись в луче света, то исчезали во мраке. Наконец – как это случилось, не знаю – Осмонд пошатнулся; я бросился к нему и принял его в объятия… Он был ранен в грудь.
– Я ранен смертельно! – сказал он мне.
– Нет, нет, ничего… – ответил я, стараясь внушить ему спокойствие и убеждение, которых на самом деле во мне не было, – и меня однажды ранили в грудь, но вы видите, я жив.
Это была неправда, но я хотел отдалить от него мысль о смерти.
– Нет, – продолжал он, – все кончено, я чувствую это… Мне осталось жить лишь несколько минут.
Противник и его секундант хотели подойти к нам, но Осмонд попросил:
– Уведите их, я хочу переговорить с вами, а времени у меня остается мало.