— Пошел отсюда! — заорал полковник.
— Если хотите, «пошла», — заметила Эмили. — Я — дама, черт побери!
Словарь у нее был богатый и современный.
— Из-за таких субъектов, — продолжала она, — все наши беды. Знаю я вас, акул! Одно слово, тираны. Разрешите сказать…
Тут, как это ни печально, полковник решил ее ударить. Она увернулась, но, убедившись в тщете слов, изменила тактику. Намереваясь вцепиться противнику в ногу, она услышала истерический крик:
— Э-э-ми-ли-и!!!
Голос у Джона был зычный, легких он не жалел. Когда валлийский терьер вот-вот сожрет отца любимой девушки, миндальничать нельзя. Услышав трубный вопль, полковник подпрыгнул и выронил свою бутылку. Та со звоном разбилась, а Эмили, вполне способная внести лепту в неожиданный, хотя и безопасный тарарам, все же поджала хвост и убежала. Негромкие, но приязненные крики у кабачка «Герб Кармоди» свидетельствовали о том, что она миновала это популярное заведение.
Однако Джон не успокоился. Глядя на Уиверна, вы не подумали бы, что у него красивая дочь, но так уж случилось, и Джон робел, как робеет едва ли не всякий при отце красивой дочери.
— Простите, — выговорил он. — Надеюсь, вы не ранены? Потерпевший не ответил, но метнул в него тот взгляд, от которого сержанты никли, как увядшие розы. Потом оба они вошли в аптеку.
— Еще одну, — лаконично сказал полковник.
— Вы уж простите! — сказал Джон.
— Ту я уронил. На меня бросился дикий пес.
— Ради Бога, про…
— Нет, как разрешают водить их по улицам?
— Я вас у-мо-ля…
— И опасно, — закончил полковник, — и противно.
— Так-так, — сказал аптекарь.
Разговор себя исчерпал. Байуотер понял, что не время любовно вывязывать бантики и мгновенно упаковал бутылку. Полковник схватил ее и убежал, а Джон, придержавший для него дверь и не услышавший: «Спасибо», вернулся к прилавку, за табаком.
— Так-так, — сказал Байуотер. — Сию минутку, мистер Джон. Две унции?
С уходом полковника стало полегче. Обретя былую приветливость, аптекарь отсыпал табаку и, разговора ради задерживая сдачу, сказал:
— А полковник-то расстроен.
— Сдачу не дадите? — спросил Джон.
— Очень прискорбный случай.
— Как там сдача?
— Я сразу заметил, что он сам не свой. Что говорить, шок! Только он вошел, я подумал…
Джон не возражал, но поинтересовался сдачей.
— По дочери скучает, — определил аптекарь с лукавой улыбкой. — После такого шока нужен близкий человек. Это и коту ясно.
Джон ушел бы, но как расстанешься с тем, кто говорит о Патрисии? И он придвинулся к прилавку.
— Скоро она будет дома, — сказал Байуотер. — Насколько мне известно, завтра.
— Завтра?!
— Да, мистер Джон. Вчера вернулась из Франции. Канал пересекла без эксцессов. Сейчас находится в Лондоне, отель «Линкольн», Керзон-стрит. Здорова и весела. Завтра приедет трехчасовым поездом.
Джон не удивлялся такой точности. Он знал, что сестра аптекаря служит на почте.
— Завтра… — повторил он.
— Да, сэр. Именно — завтра.
— А сдачу можно? — спросил Джон, торопясь уйти, чтобы обдумать все на воздухе.
— Конечно, теперь ей… — начал аптекарь.
— Сда-ачу!
И Ч. Байуотер, взглянув на него, отсчитал монетки.
3
Чтобы дойти от аптеки до усадьбы, вы проходите Главную улицу, резко сворачиваете налево, то есть на Ривер-лейн, потом переходите каменный мостик, под которым речка Скерм тихо течет к реке Северн, минуете небольшой, но приятный дом полковника, поднимаетесь по склону, пересекаете луг-другой — и оказываетесь в парке, где виднеются сквозь деревья высокие трубы и красные стены древнего дома Кармоди.
Когда тут не взрывают дубы под носом у военных, место это можно назвать царством покоя. Джон прибавил бы «и очарованья», ибо за четырнадцать лет, прошедших с ее приезда, Пэт пропитала местность своими свойствами. Каждый дюйм был так или иначе с ней связан. На этих пнях она сидела, помахивая ножками в коричневых чулках; под этими деревьями укрывалась от грозы; на эти ворота лазала, на этих лужайках бегала, в эти колючие кусты гоняла его в поисках гнезд, словом — куда ни взгляни, поневоле о ней вспомнишь. Самый воздух сверкал и звенел ее смехом, и даже мысли о том, что смеялась она над ним, Джоном, не могли ни на каплю ухудшить это сказочное царство.
Под деревьями, на полдороге, к нему присоединилась обиженная Эмили, всем своим видом говоря: «Ну, где ты запропастился?». Они пошли вместе и обогнули дом. Джон несколько лет вел хозяйство вместо дяди, а жил над конюшней, в двух комнатках, куда и направился, оставив собачку с шофером по фамилии Болт, который мыл машину.
Там, у себя, он сел в кресло, набил трубку особым табаком, положил ноги на стол и стал смотреть на фотографию. Видел он прелестное личико, которое не смог испортить даже современный фотограф, склонный заволакивать черты сероватым туманом. Чуть раскосые глаза глядели нежно и лукаво, легкая улыбка таила какой-то занятный секрет, нос привлекал тем задором, который дарует чуть вздернутый кончик. Словом, в лице был вызов, был и призыв.
Эту, последнюю, фотографию Пэт подарила три месяца назад, перед отъездом в Лё Тукэ.[74] А теперь она вот-вот вернется…
Джон Кэррол, человек солидный, не менял привязанностей. Он всегда был влюблен в Пэт и не ждал перемены, хотя знал, что надеяться не на что. Когда ей было десять, а ему пятнадцать, она обожала его, как обожают больших мальчиков, которые умеют двигать ушами и не боятся коровы. Однако с тех пор отношение ее изменилось. Она обращалась с ним то ли как нянька с несколько отсталым ребенком, то ли как хозяйка — с приятной, но неуклюжей собакой. Тем не менее он ее любил, а она — возвращалась.
Джон выпрямился в кресле. Думал он медленно, и только сейчас представил, что при этой злосчастной распре они оказались в разных лагерях. Что, если она не захочет с ним знаться?
Содрогнувшись от страха, он решил немедленно что-то сделать — и, в редком припадке ясновидения, понял, что именно. Надо поехать в Лондон, все ей рассказать и отдаться на ее милость. Если она поверит, что он числит дядю среди самых страшных злодеев нынешнего века, может, и обойдется без ссоры.
Когда разум проснулся, удержа ему нет. Джону пришла в голову потрясающая мысль: а почему бы не сделать предложение?
4
Он затрясся мелкой дрожью. Теперь он ясно видел, что ошибался все эти годы. Да, он любит Пэт, но ведь она об этом не знает! А теперь, в такой ситуации слово может что-то изменить.
Не потому ли, кстати сказать, она вечно над ним смеялась? Как-никак, смешно видеть человека, который явно в тебя влюблен и молчит годами.
Он решительно взглянул на часы, было три без малого. Если выехать сейчас же в своей двухместной машине, в Лондон приедешь к семи, самое время для обеда. И он помчался вниз, в конюшни, где располагался гараж.
— Уберите эту машину, — сказал он Болту, искусно избегая совершенно мокрой Эмили. — Мне нужна двухместная.
— Двухместная, сэр?
— Да. Я еду в Лондон.
— Ее нету, мистер Джон, — сообщил шофер с тем мрачным удовольствием, с каким сообщал обычно, что аккумуляторы сели.
— Как так, нету?
— Мистер Хьюго на ней уехал. К мистеру Кармоди, в этот самый курс. Говорит, у него дела, а вы не возражаете.
Двор завертелся. Не в первый раз бранил Джон легкомысленного кузена. «Не возражаю», это подумать! Только Хьюго и скажет такую чушь.
Глава II ДЕРЖИ КУРС!
Что-то есть в мерзопакостных словах «Курс на здоровье!», чем-то они знакомы, будто мы их уже слышали. И тут вспоминаешь, что время от времени они появляются в «письмах читателей». Скажем, так:
«Тяжела современная жизнь.
Издателю «Таймс», Лондон.
Mens sana in corpore sana[75]
Глубокоуважаемый N!
Неоднократно встречая в Вашей газете статьи о тяготах нынешней жизни, я задумался о том, знают ли Ваши читатели, что в графстве Вустершир есть заведение, для того и созданное, чтобы облегчить их. Санаторий «Курс на здоровье!» (располож. в прежнем Грэви-корт) основан д-ром Александром Твистом, известным американским медиком, знатоком физической культуры, который и руководит программой, позволяющей тем, кому не по силам вышеупомянутые тяготы, восстановить свое здоровье в идеальных условиях. Поднимаясь на заре и ведя спартанскую жизнь, отдыхающие (или пациенты) обновляют свои ткани. Доктор Твист, в прямом смысле этих слов, создает нового человека.
С глубоким уважением,
NN»
Или так:
«Не много ли мы едим?
Издателю «Дэйли Мэйл»
Умеренность, умеренность
и еще раз умеренность!
Достопочтенный М!
В наши дни немолодые люди, набравшие лишний вес, нуждаются не столько в сиделке, сколько в наставнике.
Санаторий «Курс на здоровье!» (бывш. Грэви-корт, Вустершир) буквально творит чудеса под началом д-ра Александра Твиста, широко известного в Америке. Метод его сводится к диете и регулярным упражнениям.
Поистине, д-р Твист берет ветхого человека и создает нового!
Искренне Ваш,
ММ»
При всех различиях — скажем, в подписи — послания эти принадлежат даровитому перу самого д-ра Твиста. Среди тех, кто слишком быстро отзывается на призыв гонга, но не забывает и о здоровье, они вызвали немалый, хотя и рассеянный интерес. Как бы то ни было, в этот день прославленный медик мог увидеть из окна одиннадцать человек, скачущих через скакалочку под надзором способного и преданного помощника, отставного сержанта Фланнери.
Опознать его мог бы не только Шерлок Холмс, но и, в хороший день, сам верный Уотсон. Только сержант не был, скажем так, выпуклым. Все прочие принадлежали к той разновидности, которая внушала доверие Юлию Цезарю.[76] Самым толстым, самым мокрым и самым печальным из них был Лестер Кармоди, владелец Радж-холла.
Печаль его объяснялась тем, что только у него из всех мучеников страдала, кроме тела, и душа, ибо он, по меньшей мере — в сотый раз, думал о том, сколько стоит лечение.
«Тридцать гиней в неделю, — считал он, сгибаясь и разгибаясь. — Четыре фунта десять шиллингов в день… Три шиллинга девять пенсов в час… Три фартинга в минуту!..» Цифры эти поворачивали меч в его сердце. Лестер Кармоди любил деньги больше всего на свете, кроме хорошего ужина.
Д-р Твист отвернулся от окна. Горничная внесла серебряный поднос, а на нем визитную карточку.
— Пусть войдет, — промолвил медик, изучив написанное, и тут же в кабинет вошел легким шагом молодой человек в светлом костюме.
— Доктор Твист?
— К вашим услугам.
Гость несколько удивился. Вероятно, он гадал, почему глава «Курса», способный создать нового человека, не применит свои возможности к себе. Дело в том, что прославленный врач был исключительно хлипок. Не украшали его и редкостное сходство с обезьяной, и хитрый, пронырливый взгляд, и нафабренные усики.
Однако, в конце концов, посетителя это не касалось. Хочешь нафабрить усы — что ж, Бог тебе судья.
— Разрешите представиться, — сказал упомянутый посетитель, — Хьюго…
— Знаю. Мне передали вашу карточку.
— Можно мне поговорить с дядей?
— Конечно, только не сейчас, — медик показал на окно. — Подождите минутку, он занят.
Хьюго встал, посмотрел и еще больше удивился.
— О, Господи! — воскликнул он, глядя на страдальцев. Отложив скакалки, они проделывали неприятные с виду упражнения, а именно — сгибались и разгибались, держа руки над головой и поводя, скажем так, талией. Зрелище это ошеломило бы любого племянника.
— Скажите, а еще долго? — несмело осведомился Хьюго. Д-р Твист взглянул на часы.
— Упражнения скоро кончатся, — ответил он. — Потом — холодный душ, растирание и перерыв до ланча.
— Холодный душ?
— Да.
— То есть дядя Лестер принимает холодный душ?
— Несомненно.
— О, Господи!
Хьюго с уважением посмотрел на медика. Тот, кто заставил дядю извиваться, да еще загнал под холодные струи, достоин многого.
— Наверное, — предположил он, — после этого они наедаются?
— Им дают отбивную без сала, вареные овощи и сухарики.
— Больше ничего?
— Ничего.
— А что они пьют?
— Воду.
— И капельку вина?
— Нет.
— То есть, нет?
— Вот именно.
— Ни-ка-ко-го вина?
— Естественно. Если б ваш дядя меньше пил, он бы здесь не был.
— А вот скажите, — попросил Хьюго, — название вы сами выдумали?
— Конечно. А что?
— Да так, не знаю. Подумал вдруг, спрошу-ка…
— У вас сигареты есть? — осведомился д-р Твист.
— Пожалуйста! — Хьюго вынул портсигар. — Здесь — турецкие, здесь — виргинские.
— Я не курю. Ни в коем случае не давайте их дяде. Ему противопоказан табак.
— Противопоказан?.. То есть, он вьется, гнется, ест отбивные без сала, пьет воду — и вдобавок не курит?
— Именно.
— Ну, знаете! — сказал Хьюго, — Нет. Это не жизнь для белого человека.
Потрясенный сообщениями, он нервно заметался по комнате. Дядю он не очень любил, тот держал его в черном теле и практически не выпускал из Раджа, тут уж не до любви. И все же он не считал, что тому положены такие муки.
Да, сложный человек, этот дядя. При его скаредности другой бы сидел на молоке и протертых опилках, как американский миллионер; но судьба со свойственной ей иронией одарила его прожорливостью.
— Ну, они кончили, — сказал доктор, выглянув в окно. — Можете поговорить с дядей. Надеюсь, его не ждут плохие новости?
— О, нет! Скорей уж меня, — признался общительный Хьюго. — Хочу попросить денег.
— Вот как? — спросил специалист по физической культуре, живо интересовавшийся деньгами.
— Да, — отвечал Хьюго. — Пятьсот фунтов.
Произнес он это со скорбью, ибо, стоя у окна, хорошо видел дядю, а тот выглядел так, что мог пришибить на корню любые надежды. Конечно, если он треснет, Хьюго получит наследство; в противном же случае уповать не на что.
— Вообще-то, — уточнил он, — какие просьбы? Деньги — мои. Отец оставил мне несколько тысяч, но почему-то назначил дядю опекуном. Ничего не могу взять без его согласия. Приятель предложил мне стать совладельцем ночного клуба. Внести надо полцены, как раз пятьсот фунтов.
— Вот как…
— Хотел бы я знать, — продолжал Хьюго, — даст ли их дядя Лестер? Да, хотел бы знать.
— По моим наблюдениям, вряд ли. Расставаться с деньгами он не любит.
— Да уж, — мрачно заметил Хьюго.
— Что ж, желаю удачи. Только не подкупайте его сигаретами!
— Простите?
— Не подкупайте сигаретами. Они тут душу отдадут за окурок.
Хьюго ожил. И верно, какая мысль!
— Кроме того, не держите его слишком долго. Встать под душ нужно вскоре после гимнастики.
— А вы не могли бы, — спросил Хьюго, — сказать ему, что я упросил вас избавить его от душа?
— Нет.
— Жаль. Это бы очень помогло.
— Ничего не могу поделать. Душ необходим. Гимнастика способствует обильному потовыделению.
— Ясно-ясно. Ну, что ж, положусь на такт и участливость. Трудно говорить о деле после такого… э… изнурительного утра.