Годуин улыбнулся и кивнул в ответ на мои доводы. Возражать он не стал.
Он поднялся с места и зашагал взад-вперед, насколько позволяло тесное пространство. Потом сел за конторку и, позабыв о моем присутствии, принялся писать письмо.
Я сидел рядом, глядя, как он пишет, промокает чернила, снова пишет. Наконец он поставил подпись, промокнул чернила в последний раз, затем сложил пергамент, запечатал воском и поднял на меня глаза.
— Это письмо сейчас же отправится к моему брату-доминиканцу в Норвиче — брату Антуану. Я знаю его лично. Я написал, что они сбились с правильного пути. Я ручаюсь за Флурию и Меира и признаюсь, что Эли, отец Флурии, когда-то учил меня в Оксфорде. Надеюсь, это возымеет действие, хотя и в недостаточной степени. Леди Маргарет из Норвича я написать не могу, а если бы и написал, она бы сожгла письмо.
— В вашем письме кроется опасность, — заметил я.
— Как так?
— Вы признаете, что знакомы с Флурией, о чем другие доминиканцы и сами могут быть осведомлены. Когда вы посещали Флурию в Оксфорде, когда уезжали оттуда вместе с вашей дочерью, не могли ли тамошние братья узнать об этом?
— О, помоги мне, Господь, — вздохнул он. — Мы с Найджелом сделали все возможное, чтобы сохранить тайну. Лишь мой духовник знает, что у меня есть дочь. Но вы правы. Доминиканцам из Оксфорда хорошо известен магистр Эли, преподающий в синагоге, они сами учились у него. И они знают, что у Флурии две дочери.
— Именно, — сказал я. — Если вы отправите письмо, вы привлечете всеобщее внимание к вашей связи. Тогда обман, призванный спасти Флурию с Меиром, станет невозможен.
Он бросил письмо в жаровню и смотрел, как оно горит.
— Я не знаю, что предпринять, — признался он. — Я никогда в жизни не сталкивался с таким страшным и горестным делом. Как мы можем пойти на этот обман? А если доминиканцы из Оксфорда сообщат братии из Норвича, что Роза — сестра-близнец Лии? Это огромный риск. Нет, моя дочь не поедет.
— Слишком многие знают слишком много. Но мы должны остановить это безумие. Сами вы осмелитесь поехать и защищать Флурию и Меира перед епископом и шерифом?
Я объяснил ему, что шериф уже догадался о смерти Лии.
— Что же нам делать?
— Пойти на обман, но придумать особенную, хитроумную ложь, — ответил я. — Другого выхода я не вижу.
— Объясните, — попросил он.
— Если Роза согласится сыграть роль сестры, мы сейчас же отвезем ее в Норвич. Она будет утверждать, что она Лия, что она гостила у своей сестры Розы в Париже, и выразит крайнее презрение тем, кто обвинил в преступлении ее любящих родителей. Она сразу же объявит о том, что хочет как можно скорее вернуться в Париж. Признав существование второй сестры, принявшей христианство, мы объясним причину ее внезапного отъезда в разгар зимы. Она хочет быть вместе с сестрой, с которой рассталась лишь ненадолго. Что касается отца, зачем о нем вообще упоминать?
— Знаете, что болтают сплетники? — неожиданно спросил Годуин. — Они считают Розу плодом любви моего брата Найджела. Потому что Найджел сопровождал меня тогда. Как я уже говорил, правду знает лишь мой духовник.
— Тем лучше. Напишите вашему брату, если это приемлемо. Расскажите ему обо всем, чтобы он тоже побыстрее отправлялся в Норвич. Флурия говорила, что брат очень вас любит.
— О, это правда. Он всегда меня любил, как ни старался отец нас поссорить.
— Что ж, в таком случае пусть он приедет и подтвердит, что близнецы были в Париже вместе, а мы как можно скорее отправимся в Норвич вместе с Розой. Она заявит о том, что она Лия, что она возмущена и горюет о несчастьях родителей, и выразит горячее желание вернуться обратно в Париж вместе со своим дядей Годуином.
— Да, я вижу, это хитрый ход, — сказал он. — Ведь такое признание означает позор для Флурии.
— Найджелу не обязательно говорить, что отец — это он. Пусть все так думают, но ему нет нужды произносить это вслух. У девочек имеется законный отец. Найджелу достаточно выразить заинтересованность в судьбе Лии, принявшей крещение, поскольку он уже является опекуном Розы, которая в Париже ожидает возвращения сестры.
Пока я говорил, он погрузился в размышления. Я понимал, что он обдумывает дело со всех сторон. Девочки, принявшие крещение, будут исключены из еврейской общины и потеряют состояние, Флурия говорила об этом. Но я представил себе, как пылкая Роза, притворяясь оскорбленной Лией, противостоит тем, кто угрожает евреям. Без сомнений, ни у кого в Норвиче не хватит духу потребовать, чтобы приехала и вторая сестра.
— Неужели вы не понимаете? — спросил я. — Эта легенда удовлетворит всех без исключения.
— Да, весьма изящно, — отозвался он, все еще размышляя.
— Это объясняет отъезд Лии. Под влиянием леди Маргарет она решила принять крещение. Поэтому она захотела быть рядом с сестрой-христианкой. Видит Бог, в Англии и Франции все поголовно желают окрестить евреев. Вот и причина, почему Меир и Флурия пытались сохранить отъезд дочери в тайне: ведь для них это двойной позор. А вы с братом покровительствуете двум новообращенным девушкам. Мне кажется, все логично.
— Мне тоже так кажется, — произнес он медленно.
— Как вы думаете, Роза сумеет выдать себя за сестру? — спросил я. — Как вы думаете, она справится? Протянет ли ваш брат руку помощи? И как по-вашему, захочет ли Роза участвовать в спектакле?
Он задумался на один долгий миг и просто сказал, что мы сейчас отправимся к Розе, хотя был уже вечер и на улице стемнело.
Я выглянул в маленькое окно кельи и не увидел ничего, кроме темноты. Возможно, потому, что снег пошел гуще.
Годуин снова сел и стал писать письмо. Он писал и зачитывал мне вслух:
Мой дорогой Найджел!
Ты мне очень нужен, потому что Флурия и Меир, мои возлюбленные друзья и друзья моих дочерей, в серьезной опасности по причине последних событий, о которых я не могу рассказать в письме, но немедленно расскажу при личной встрече. Прошу тебя, тотчас отправляйся в город Норвич и жди меня там. Я выезжаю сегодня вечером. В Норвиче пойди к господину шерифу, который держит в замковой башне нескольких евреев, защищая их от опасности. Дай понять господину шерифу, что ты прекрасно знаком с теми, против кого выдвинуто обвинение. Назовись опекуном их дочерей Лии и Розы, принявших христианство и проживающих в Париже под присмотром брата Годуина, их крестного отца и преданного друга. Заклинаю тебя, помни: жители Норвича понятия не имеют, что у Меира и Флурии двое детей, и они до крайности изумлены тем, что та из девочек, которую они знают, внезапно исчезла из города.
Убеди шерифа сохранить все в тайне до тех пор, пока я не переговорю с тобой и не объясню, какие шаги нам следует предпринять дальше.
— Великолепно, — сказал я. — Как вы думаете, ваш брат согласится?
— Мой брат сделает для меня что угодно, — ответил он. — Он добросердечный и любящий человек. Я рассказал бы ему все, если бы не опасение, что письмо может попасть в чужие руки.
Он снова подписался, промокнул чернила, сложил письмо и запечатал воском. Затем поднялся, попросил меня подождать и вышел из кельи.
Какое-то время он отсутствовал.
Я оглядывал маленькую келью, пропитанную запахами чернил, старой бумаги, кожаных книжных переплетов и горячих углей, и меня пронзила мысль:
«Я мог бы провести здесь целую жизнь и чувствовать себя счастливым». В тот момент моя жизнь настолько превосходила все когда-либо известное мне раньше, что я едва не заплакал.
Но у меня не было времени думать о себе.
Годуин вернулся, запыхавшийся и немного успокоенный.
— Письмо отправится утром и доберется до Англии гораздо быстрее, чем мы с вами, поскольку я отправил его на имя епископа, настоятеля церкви Святого Алдата при замке моего брата. Епископ сразу же отдаст письмо Найджелу.
Он взглянул на меня, и у него на глазах блеснули слезы.
— Один я бы не справился, — произнес он с благодарностью.
Затем снял с крючка наши плащи, и мы оделись, потому что за окном шел снег. Годуин снова принялся заматывать руки тряпками, но я прошептал молитву, сунул руки в карманы и вынул две пары перчаток.
«Спасибо, Малхия!»
Он взглянул на перчатки, кивнул, взял предложенную ему пару и надел. Я видел, что его смущает мягкая кожа и меховая оторочка, но он понимал, что так будет лучше для задуманного нами дела.
— Итак, мы отправляемся к Розе, — сказал Годуин. — Расскажем ей о том, что она и без того уже знает, и спросим, хочет ли она помочь. Если она откажется или не найдет в себе сил, мы сами отправимся в Норвич, чтобы дать свидетельские показания.
Он помолчал и повторил шепотом: «Показания». Я догадался: Годуин переживал о том, что нам предстоит сплести еще много лжи.
— Не думайте об этом, — посоветовал я. — Если мы отступим, начнется кровопролитие. И хорошие, невинные люди погибнут.
Он кивнул, и мы вышли на улицу.
Снаружи нас ждал мальчик с фонарем, похожий на ходячую гору шерстяных одежек, и Годуин сказал, что мы направляемся в монастырь, где живет Роза.
Скоро мы торопливо шагали по темным улицам, время от времени проходя мимо дверей шумных таверн, но в основном едва ли не ощупью находя дорогу вслед за мальчиком с фонарем, а снег падал крупными хлопьями.
14
РОЗА
Монастырь Богоматери Ангелов был большой, основательный и зажиточный. Громадная комната, где мы встретились с Розой, отличалась самым дорогим и красивым убранством, какое мне доводилось видеть. По случаю нашего прибытия угли в очаге разворошили и подкинули дров, а две юные монахини, с головы до ног закутанные в полотно и шерсть, поставили на длинный стол хлеб и вино. Тут же стояли обтянутые тафтой стулья, висели великолепные гобелены. Гобелены устилали и отполированные каменные плиты пола.
В многочисленных подсвечниках горели свечи, и огоньки красиво отражались в толстых стеклах широких окон с блестящими рамами.
Аббатиса, представительная женщина, явно обладающая большим авторитетом и властью, обожала Годуина. Она сразу же оставила нас с Розой наедине.
Роза, одетая в белое платье поверх плотной белой туники, служившей, должно быть, ночной рубашкой, была копией своей матери, только с удивительными голубыми глазами.
На мгновение меня потрясло сочетание черт матери и отца в ее лице. Глаза Розы так точно повторяли глаза Годуина, что это приводило в смущение.
Густые черные локоны Розы свободно падали на плечи и спускались по спине. В свои четырнадцать она была сформировавшейся девушкой, с женственными формами и гордой осанкой.
Она соединила в себе все самое лучшее от матери и от отца.
— Ты пришел сказать мне, что Лия умерла? — спросила она Годуина, как только он поцеловал ее в обе щеки и в макушку.
Он заплакал. Они сели друг против друга у горящего огня.
Роза сжимала его руки, время от времени кивая, словно рассуждая о чем-то сама с собой. Потом она заговорила:
— Если бы я сказала, что Лия приходила ко мне во сне, я бы солгала. Но я проснулась сегодня утром и совершенно ясно поняла, что она умерла, а я нужна маме. А теперь ты явился сюда в сопровождении брата Тоби. Думаю, ты не пришел бы в столь поздний час, если бы не срочная необходимость.
Годуин придвинул стул для меня и попросил изложить наш план.
Я рассказал Розе о том, что случилось, и она ахнула, осознав, какая опасность угрожает ее матери и всем евреям города Норвича, где она никогда не бывала.
Она быстро сказала мне, что находилась в Лондоне, когда евреев из Линкольна пытали и казнили за убийство маленького святого Хью. Без доказательств, на основании одного предположения.
— Но сумеешь ли ты сыграть роль сестры?
— Я хочу это сделать! — воскликнула Роза. — Я очень хочу посмотреть на этих людей, которые смеют утверждать, будто моя мать убила собственную дочь. Пусть меня увидят те, кто выдвинул это дикое обвинение. Я смогу. Я заявлю, что я Лия, потом что в душе я настолько же Лия, насколько Роза, и настолько же Роза, насколько Лия. И я не солгу, сказав, что мечтаю уехать из Норвича и вернуться в Париж к Розе, к себе самой.
— Переигрывать нельзя, — предупредил Годуин. — Помни, какую бы злость и раздражение ты ни испытывала, ты должна говорить мягко, как говорила бы Лия, и настаивать на своем смущенно, как было свойственно твоей сестре.
Она кивнула:
— Вся моя злость и раздражение останутся между нами. Поверьте в меня. Я знаю, что мне сказать.
— Но если что-то пойдет не так, ты очень рискуешь, — сказал Годуин. — Как и мы все. Какой отец позволит дочери подойти вплотную к открытому огню?
— Тот, который понимает, что дочь исполняет свой долг по отношению к матери, — сейчас же ответила Роза. — Ведь она уже потеряла одну дочь. Она лишилась любви собственного отца. Я готова ко всему, и мне кажется, мы получим преимущество, если признаем, что я и Лия — близнецы. Без этого наш обман может провалиться.
С этими словами она покинула нас, чтобы собраться в дорогу.
Мы с Годуином пошли искать экипаж, который доставит нас в Дьепп. Там мы должны были нанять лодку и переправиться через изменчивый пролив.
Мы выезжали из Парижа на рассвете, и меня переполняли дурные предчувствия. Мне казалось, что Роза слишком разгневана и слишком уверена в себе, а Годуин слишком неискушен — это было заметно хотя бы по тому, как он одаривал каждого слугу деньгами своего брата.
Материальная сторона жизни ничего не значила для Годуина. Он горел желанием вынести все, что ниспошлет ему природа, Бог или жизненные обстоятельства. И сердце подсказывало мне, что в предстоящем испытании естественное стремление выжить пригодилось бы ему больше, чем то простодушие, с каким он очертя голову бросался навстречу судьбе.
Он смирился с необходимостью обмана. Однако это было для него крайне неестественно.
Когда его дочь заснула, он признался мне, что и во всех юношеских похождениях, и в служении Господу неизменно оставался самим собой.
— Я не умею притворяться, — сказал Годуин, — и боюсь, что у меня не получится.
Но сам я подозревал, что он боится недостаточно сильно. В своем неизменном добродушии он походил на простака. Так и должно быть, если человек полностью отдался на волю Господа. Снова и снова Годуин повторял, что верит Господь устроит все, как надо.
На протяжении долгого пути мы переговорили обо всем. Мы разговаривали на корабле, пока судно болталось на высоких волнах Ла-Манша, а затем и в повозке, которая повлекла нас из Лондона в Норвич по грязным и промерзшим дорогам.
Самым важным для меня стало то, что и Розу, и Годуина я узнал еще лучше, чем Флурию. Мне очень хотелось засыпать Годуина вопросами о Фоме Аквинском и Альберте Великом (уже успевшем удостоиться этого почетного прозвания), но больше всего он рассказывал о жизни ордена, о своих талантливых студентах и о том, как он продвинулся в изучении трудов Маймонида и Раши.
— Я не склонен к писательству, — говорил он. — Меня увлекала только свободная переписка с Флурией. Но я все-таки надеюсь, что я сам и мои труды сохранятся в памяти учеников.
Что касается Розы, то она в последнее время упивалась жизнью среди новых единоверцев, хотя и ощущая укоры совести. Она радовалась, наблюдая праздничные процессии перед собором, пока не почувствовала, что Лия за много миль от нее страдает от сильной боли.
— Я постоянно помню о том, — сказала она мне как-то раз, когда Годуин заснул, — что отказалась от нашей древней веры не из страха, не потому, что какой-то злой человек принудил меня к отступничеству под пытками, но ради своего отца. Я вижу в нем истовое рвение, он служит тому же Творцу всего сущего, которому служу я. И как может быть неправильной вера, вселяющая в человека такую простоту и такое счастье? Мне кажется, его взгляд и характер сделали для моего обращения больше, чем все его слова. Я вижу в нем образец того, к чему я стремлюсь сама. Но прошлое тяжело давит на меня. Мне невыносимо вспоминать о нем, а теперь, когда мама потеряла Лию, я могу лишь от всей души молиться, чтобы у них с Меиром родились дети. Ведь она еще молода, и ради этого, ради их будущего я и еду сейчас к ним, может быть, с излишним легкомыслием соглашаясь на обман.