Вернулся он в самое отчаянное время, когда в городе взяли власть попрятавшие уже ненужные партбилеты партийные аппаратчики и местная братва. Афанасию для попечения достались их бесчисленные молчаливые жертвы, уже ни на что в этой жизни не надеющиеся. И для всех он находил доброе участливое слово, многим помогал, чем мог. А потом пошел слух, что крещенные им ребятишки болеют куда меньше других, и потянулся к нему народ и из других городов. А потом перехлестнулись его пути и с уголовной братвой. То просили его кровавую разборку между своими предотвратить, то отпеть отправившегося в мир иной другана… Дальше больше: с просьбами помочь разобраться в щекотливых делах с конкурентами стали к нему обращаться и бывшие партийные секретари, ставшие банкирами, бывшие директора заводов, ставшие их хозяевами, городские власти и даже милицейское начальство. Отец Афанасий никому не отказывал, потому что любой мир считал делом богоугодным и правильным.
Откуда у него брались на это силы, Зарубин понять не мог. Но ведь находились. И в какой-то момент Зарубин ясно осознал, что без отца Афанасия город окончательно превратился бы в загон, где сильные помыкают слабыми без всякой жалости. А зачастую и без злобы даже — как помыкают бессловесными тварями. Отцу Афанасию удавалось разлившуюся в воздухе злобу хоть как-то утишить. Раз заговорили они об этом с Зарубиным, и батюшка с печалью сказал, что уповать можно на то, что все-таки опомнятся со временем люди, поймут, что нельзя так жить, как они живут… И еще пригласил Зарубина зайти на занятия в воскресную школу — посмотреть на ребятишек, послушать их звонкие голоса…
«С такими детками как можно веру терять? Они совсем другими растут. Я даже не столько от молитв, сколько от них сил набираюсь», — тихо признался он. И так это было сказано, что Зарубин решил в школу обязательно заглянуть.
А на рассвете следующего дня инспекторы патрульной машины ГАИ обратили внимание на большую собачью стаю, грызущую что-то в кювете. Когда милиционеры вышли из автомобиля и подошли ближе, увидели уже обглоданный собаками труп, в котором сразу опознали отца Афанасия.
Прибывшая на место преступления оперативная группа районного угро, с которой по старой памяти приехал и Зарубин, обнаружила в снегу, неподалеку от трупа, пистолет «ТТ». Осматривая обочину, Зарубин приметил след правого переднего колеса джипа, впечатавшийся в замерзшую мочу. С внешней стороны протектора резина была стесана, и во льду четко отпечатались следы шипов… Зарубин хотел рассказать об этом начальнику угро, возглавлявшему оперативную группу, но тот раздраженно отмахнулся:
— За ночь по трассе тысячи машин с шипованными колесами проехали, попробуй найди их теперь. И кто искать будет? У нас студенты юрфака следаками пашут.
Но Зарубин не отступал. И поведал майору о тамбовском джипе «Чероки», о встрече тамбовских «быков» с Ломакиным. Он даже номер джипа собрался назвать, но майор как-то слишком пристально посмотрел на него, отвел в сторону и наставительно сказал:
— Дед, ты теперь участковый? Вот и следи за алкашами на своем участке. Или с ментовскими законами не знаком?
— Это с какими же? — буркнул Зарубин.
— Не совать нос туда, куда тебе не положено! — отрезал начальник угро и угрожающе добавил: — Если не хочешь остаться совсем без носа.
Сказал и пошел не торопясь к своим подчиненным, толпившимся у трупа.
Зарубин молча смотрел в его могучую спину и думал, что убийц отца Афанасия для блезиру поищут, конечно, но никого не найдут, а может, и найдут… да не тех. Под шумок «не тех» арестуют, потом освободят, а приостановленное производством уголовное дело навсегда похоронят в архиве. Брат брата, тем более номенклатурного, не выдаст, пусть и двоюродного.
Ближе к вечеру Игнат Васильевич зашел в пивной бар в центре города. Его держал местный уголовный авторитет Паша Колода, имевший четыре ходки в зону. Две из них в советские годы обеспечил ему, кстати, сам Зарубин.
Сев за столик в затененном углу, он прислушался к разговорам посетителей. В районном городке, как в деревне, новости сорока на хвосте носит. Все обсуждали убийство отца Афанасия. Говорили, что, мол, киллеры позарились на несметные церковные деньги, которые вроде бы накопил батюшка.
Зарубин и полкружки не выпил, как напротив него уселся громадным корявым пнем Колода. Вид у него был мрачный. Впрочем, когда он был другим? С самых юных лет от него так и несло опасностью. Зарубин допил кружку и посмотрел прямо в беспросветные глаза Колоды.
— Твоих детишек вроде бы отец Афанасий крестил?
— Он. Только если ты исповедовать меня пришел, то не по адресу обратился, — отрезал Колода. — Не наша братва попа замочила!
— А дети здоровые растут?
— Нормально растут. А что тебе мои дети? — нахмурился Колода.
— А то, что твои растут, а у святого человека Афанасия, который зла никому не сделал, наследник еще не родился, а уже осиротел.
— Ты опять на нас катишь? Я же сказал уже — не наши, — сжал зубы Колода.
— Между нами, Паша, по жизни счеты есть, и я не забыл об этом, когда шел сюда. Но пришел я по другому делу…
— Так говори — по какому.
— У нас, Паша, случилось злодейство. Злодейство, которое ни простить, ни спустить нельзя… А все к тому идет…
— А я-то тут при чем? Я в ментах не служу. Ваши законы не защищаю, — криво усмехнулся Колода.
— А я служу. Всю жизнь. Поэтому слушай меня внимательно. Вчера под вечер иду я из бани и вижу: во дворе «супермаркета» в джипе тамбовские «быки» Мокей и Мерин о чем-то базарят с Ломакиным… Знаешь такого?
— Знаю, конечно. А насчет тамбовских — точно? — насупился Колода. — Не путаешь, случаем?
— Проверил. Этот джип принадлежит Мокею. Номер: Тамбов, 634 РУС. И на обочине тоже…
— Какой обочине? — не понял Колода.
— На обочине, у которой батюшку нашли, в мерзлой моче отпечатался шипованный протектор этого джипа…
Колода смотрел на него своим беспросветным взглядом.
— Ну, что скажешь, Паша? Или помолчишь в сторонке?
— А скажу я вот что, — не торопясь сказал Колода. — С тамбовскими мы это дело перетрем. И если они на нашей земле попов валят почем зря, ответят. А вот с Ломакиным этим — извини. Тут не наше дело, не нам с ним и разбираться.
— А кому же? — как-то зря, просто от безнадежности, неожиданно даже для себя самого, выпалил Зарубин.
— А ты сам подумай, — хмыкнул Колода. — Помнишь, ты мне на допросах все советовал: «Подумай, Паша!» Вот теперь твое время пришло — подумать. Ты же всю жизнь в ментах, все ходы знаешь… Или не все? Вон… прокуратура для этого есть…
«А ведь прав Колода, прав», — устало думал Зарубин по дороге домой. Не его, Паши Колоды, это уровень. Но прокуратуре этот фрукт тоже не по зубам — уж больно круто он с областной властью завязан. И никто не знает, для себя Ломакин землю из-под воскресной школы выдирает с кровью или для кого-то, кому законы по нынешним временам и вовсе не писаны.
Тоскливо и погано было на душе у старого милиционера. Много он повидал на своем веку, и смертей немало, но эта последняя будто что-то надломила в нем. И тот выбор, который ему предстояло сделать, пугал его своей неизбежностью и неотвратимостью.
На следующий день по трассе в Тамбов промчались в метельной мгле три иномарки, под завязку набитые братвой.
Зарубин в это время копался в своем сарае, перебирал инструмент, какие-то старые вещи, а потом достал из застрехи пятизарядный карабин с оптическим прицелом. Девять лет назад сын-геолог выменял этот карабин у эвенков на три бутылки спирта с радиоприемником «Спидола» в придачу и привез в подарок отцу, любителю кабаньей охоты. Было это в его последний приезд… В тот же год сын пропал в саянской тайге. Чтобы не травить душу, спрятал тогда убитый горем Зарубин нераспакованный и незарегистрированный карабин под застреху и никогда оттуда не доставал. Тяжело вздохнув, он развернул полуистлевшую оленью шкуру, в которую было завернуто оружие, и стал чистить его от затвердевшей заводской смазки.
Тамбовская братва встретила своих коллег из Горайска в лесопосадке на десятом километре шоссе Тамбов — Москва. «Тамбов» не понимал, из-за чего взбеленился «Горайск» и застолбил экстренную «стрелку», поэтому братва нервничала и поминутно хваталась за стволы.
— Шлык, говорить есть за что! — крикнул в сторону тамбовцев Колода и направился с двумя «быками», держащими правые руки в оттопыренных карманах, навстречу их авторитету Гришке Шлыкову, по кличке Шлык. Со Шлыком тоже подошли два «быка», готовые в любой момент выхватить пушки и шмальнуть в любого, кто стоит на пути. Колода последний срок парился вместе со Шлыком на «особо строгом режиме» за Полярным Уралом, поэтому им не надо было долго обнюхивать друг друга.
— Твои, Шлык, «быки», Мокей и Мерин, у нас попа Афанасия по заказухе замочили, — сказал Колода. — Мочить друг дружку будем или без понтон и мочилова кинешь нам гнид?
— Попа Афанасия?! — вытаращил глаза Шлык. — Ну знаю я этого попа. Хоть из фраеров, а святой человек был.
— В Афгане воевал. В сербских окопах вшей кормил.
— Как говорится, земля ему пухом! — перекрестился Шлык и отвел глаза от Колоды. Он знал, что за почаевскими стоит солнцевская братва.
В случае кровавой разборки в этой лесополосе завтра в Тамбов слетятся солнцевские бригады из Рязани, Тулы, Калуги, из самой Москвы. Кровушка польется рекой. Рассчитывать «Тамбову» на помощь пиковых кавказцев — дохлый номер.
У солнцевских мирный договор с ними, и рвать его из-за тамбовцев они не будут. Разборка неминуемо перекинется в Москву, и завоеванное ими в кровавых схватках с другими группировками «место под солнцем» на столичных рынках вряд ли удастся удержать. А ответ за это на сходке тамбовских авторитетов держать ему, Гришке Шлыку. И приговор там один будет: пуля в затылок или удавка на шею… «Не обхохочешься! — зябко передернулся Шлык. — Пашка Колода, бес корявый, сечет расклад, потому и буром прет… С другой стороны, Мокей и Мерин нарушили воровской закон — попов не трогать.
С полученных за заказуху баксов не отстегнули на общак… Мокей вообще отморозок. Человека замочить ему что в сортир сходить. От отморозков, не признающих воровских законов, избавляться так и так придется. К тому же «шестерки» стучали, что Мокей на его место в банде метит… Из Мерина, может, и вышло бы что путное, но, раз пошел с Мокеем на мокруху да еще баксы на общак скрысил, какой тут разговор?..»
— Побазаришь с пацанами, Гришан, или решишь сам? — угрюмо спросил Колода.
Шлык переглянулся с «быками», озадаченными не менее его, и, помедлив немного, спросил:
— Верняк, что они?..
— Паша Колода, как баклан-малолетка, приехал тебе понты кидать, Шлык? — повысил голос тот.
— Валите в свой Горайск, братаны, коли так, — сказал Шлык. — Остальное — дело не ваше.
— Не ожидал другого услышать, Гришан! — выдохнул Колода и, обняв Шлыка, крикнул своим: — Кина не будет, кенты, по домам!
Когда иномарки горайских братанов скрылись в снежной замети, Шлык подозвал банду и сообщил о причинах экстренной «стрелки». Угрюмые взгляды «быков» уперлись в Мерина и Мокея, жующего жвачку.
— Ну, поп… А если за него десять штук «зеленью» отстегивают? — ухмыльнулся Мокей, но на всякий случай передернул затвор автомата «узи».
За его спиной «бык» по знаку Шлыка, крякнув, как при рубке мяса, опустил на голову Мокея приклад «АКМ». Остальные сбили обмочившегося от страха Мерина и принялись месить его ногами.
Скоро несколько машин свернули с трассы в березовый перелесок, за которым начиналось поле с длинными скирдами соломы. Оттуда за ними наблюдала затаившаяся в сугробах волчья стая. По приказу Шлыка братва сунула в скирду Мерина и Мокея и вылила на солому четыре канистры бензина. Взметнувшийся над скирдой столб огня заставил волков выскочить в страхе из перелеска на поле. Порывы ветра доносили до них запах свежей человеческой крови, и этот запах заставлял голодных зверей повизгивать от нетерпения, скалить зубы и дыбить на загривках шерсть.
Иномарки потянулись по проселку назад, к трассе, а вслед им из метельной мглы летел леденящий душу, протяжный волчий вой.
Поминки по священнослужителю Афанасию устроили в областном центре в архиерейских покоях. Явилась вся местная элита. Прибыли газетчики и областные телерепортеры. Пришли даже несколько человек из уголовной братвы во главе с Пашей Колодой, вырядившиеся по этому случаю в дорогие двубортные пиджаки.
Не успели выпить по первой и съесть по поминальному блину, как в покои вошел взволнованный служка и сообщил архиерею на ухо: только что найдено тело застреленного Ломакина. Пуля попала прямо в лоб. Видимо, работал снайпер-профессионал…
Новость, конечно, тут же разлетелась по залу. Все взволнованно зашушукались — смерть Ломакина обещала предстоящие большие перемены, которые неминуемо затронут и всех присутствующих.
«Ну, Зарубин, подумал так подумал!» — изумленно покачал головой Паша Колода, но говорить никому ничего не стал.
Владыка смотрел на заволновавшихся людей, которые думали теперь не о смерти отца Афанасия, не о смерти Ломакина, а лишь о том, что она, эта последняя смерть, принесет им самим. Только смерть-то это не последняя.
«Каждый день все новые загубленные души, — горестно думал он. — Каждый воюет против всех, и все против каждого. Каждый день убитые и искалеченные. И сколько нераскаявшихся душегубов безнаказанно гуляет по стране, представляя реальную опасность для законопослушных мирян». Эти мысли не покидали владыку и весь следующий день. И когда к вечеру служка сообщил ему, что преступник все же установлен, архиерей сразу же перекрестился и очень обрадовался. Однако, дослушав его до конца, он очень удивился и перекрестился еще раз — оказалось, что явку с повинной в убийстве Ломакина написал и лично принес прокурору Игнат Васильевич Зарубин, которого он, владыка, очень хорошо знал…
1994 г.
Под наркозом
Все необходимые процедуры уже были закончены, оставалось только дождаться утра, когда за ним придут и на каталке повезут в операционную. А уж там как сложится. Врачей беспокоило его сердце — выдержит ли оно длительный наркоз… Виктор Иванович Казанцев лежал в палате, уставившись в потолок, ни о чем не думая. Что думать о том, что будет после, если неизвестно, а будет ли оно вообще? Заснуть никак не удавалось, хотя иногда он и погружался в беспокойное забытье, из которого его выдергивали какие-то воспоминания из прошлой жизни. Вот от них почему-то деться было некуда, видимо, человек так уж устроен, что не может перед каким-то роковым событием не прокручивать свою жизнь вдоль и поперек.
Вдруг из небытия выплыла утонувшая в яблоневых садах рязанская деревня, стоящая на берегу неспешной, но омутовой реки Прони. Покосившийся деревянный дом с подгнившим полом, по которому ползали голопузые двойняшки послевоенного образца.
У русской печки застыла со скорбными глазами Богородицы мать, прижимающая к себе белоголового Витьку, родившегося перед самой войной. Заросший щетиной, с нечесаной головой отец, звякая двумя медалями на сношенной до бахромы гимнастерке, выдергивая из горлышка зеленой бутылки пробку, дрожащей рукой наливал в граненый стакан мутный самогон.
Скривившись, он залпом выпивал его и, занюхивая коркой засохшего хлеба, орал во все горло:
— He-а, ты мне ответь, мать… Я всю войну на передке, а он всю войну в тылу с санитарками проваландался, а хоромину старики ему отписали!.. Это справедливо, да?.. Ты мне ответь! Ответь, мать!
В такие минуты Витьке хотелось скорее улизнуть на улицу. Он уже наслушался о смертной обиде вечно пьяного отца на своих умерших в войну родителей и на старшего брата Василия, которому те отписали перед смертью свой добротный каменный дом.
— Окстись, Иван, брат он тебе родной, — тихим голосом урезонивала его мать. — У Василия восемь душ, мал мала меньше.