— Да, господин, шарфюрер CС. мои товарищи тоже знают, что они грязные поляки, — сказал Януш, сгорая от стыда за свой мерзкий поступок. Но то, что он сделал, было нужно для спасения товарищей.
— Где ты научился говорить по-немецки?
— В школе, господин шарфюрер СС, — ответил Януш. — Я так высоко ценил немецкую культуру, что счел необходимым выучить немецкий язык, — продолжал он с вызовом, но замолчал, испугавшись, что зашел слишком далеко. Воцарилась напряженная тишина. Но эсэсовец не понял иронии. Ежедневные убийства притупили его ум.
— Гут, — милостиво кивнул он головой. — Как твоя фамилия?
Такой вопрос, несмотря на благодушный тон, мог означать смертный приговор. Но на груди четко виднелся номер. Выхода не было.
— Януш Тадинский, — ответил он.
— Гут, — еще раз сказал немец. — Всем в блок номер восемнадцать, а ты, Тадинский, явишься к старшему по блоку. Читать и писать умеешь?
Таких вопросов в плену ему еще не задавали. Но лгать не имело смысла: ведь в деле есть подробная справка.
— Умею, господин шарфюрер СС.
— Можешь стать писарем, если хочешь. Скажи об этом старшему по блоку Юпу Рихтеру. Ему нужен хороший писарь.
Януш готов был ответить отрицательно. В карантине тоже были писари. Они вели учет умерших. Заключенные ненавидели их так же, как капо и остальную банду.
— Соглашайся, глупец, — шепнул ему Тадеуш, — ты сможешь нам помочь.
— Я согласен, господин шарфюрер СС, — ответил Януш.
— Марш по местам! — раздалась команда.
Бандиты с зелеными треугольниками защелкали кнутами, но никого не тронули без приказа эсэсовца. Янушу показалось, что его ответы ошеломили всю шайку. Так оно и было на самом деле.
Позже они не р. аз видели, как встречаются новые партии: не менее трети новичков расстаются с жизнью на плацу.
Юп Рихтер — человек с бычьей шеей и квадратным лысым черепом (вылитый немец с карикатуры) — неприветливо и испытующе посмотрел на Януша. Его беспокоило покровительство шарфюрера СС этому поляку.
— На кой черт мне писарь, у меня уже есть один! — заорал он.
— Не знаю. Господин шарфюрер сказал, что я должен явиться к вам, — ответил Януш.
— Правда, мой писарь умеет все, кроме писанины, и списки у него никогда не бывают в порядке, а в воскресенье как раз уходит команда. И если хоть один не окажется на месте — отвечать мне. Раз. а два мне уже приходилось красть в соседнем блоке мертвецов, чтобы сошлось количество. А ты и впрямь справишься? — поинтересовался Юп.
— Разве это так сложно? — ответил Януш.
— Я не здорово разбираюсь! — признался Юп. — Хорошо, я возьму тебя. А старого писаря отошлю к заключенным. Он последнее время стал зазнаваться. Направь его сразу же в строительную команду. Интересно, сколько он там протянет. Подожди здесь, я сейчас вернусь.
Прошло десять минут. Каморка Юна была отделена от общего помещения деревянной перегородкой. Здесь стояли сравнительно чистая кровать, стол с двумя стульями. На грязном столе — ящик с картотекой, журнал, чернильница с воткнутой в нее ручкой, старая промокашка со следами тысячекратного применения. На стенах — картинки. В глаза бросилась непристойная фотография жирной голой женщины с отвислыми грудями, с чувственным ртом развратницы. Януш вспомнил нежную, хрупкую Геню, вдвойне чистую без одежды.
Появился Юп.
— Мировая баба! — осклабился он. — Моя! Я убил ее, застав с другим. За это попал в Заксенхаузен, а оттуда — сюда. Эсэсовцы оставили мне фотографию. Отличная была баба… Вкусная, стерва!
Януша передернуло. Так вот каков его новый шеф! Но Тадеуш прав. Место писаря открывает широкие возможности, и надо воспользоваться ими.
Юп Рихтер сел за стол.
— Мне здесь недостает только бабы. Хотя для такого ловкого парня, как я, найдется выход… Тебя как зовут?
— Тадинский. Януш Тадинский.
— А ты действительно справишься со всеми этими бумагами? Садись! Старший по блоку и писарь должны быть друзьями. На каждого вновь прибывшего надо заводить карточку. Карточки мертвых убирают из картотеки, как только похоронная команда разделается с трупами, а фамилии мертвецов перепишут в этот регистр. Количество карточек должно совпадать с количеством людей в блоке. А их здесь больше тысячи. Неужели справишься?
— И это все? — спросил Януш, подумав, что на такую «работу» уйдет не больше часа в день.
— Больше писарю нечего делать, — сказал Юп, вытащил ручку из чернильницы и начал вертеть ее в руке. На стол упала большая черная капля.
— Да садись же, — продолжал он и, когда Януш сел, добавил: — У меня есть полбуханки хлеба. Хочешь есть?
— Конечно, хочу, — не выдержал Януш, стыдясь своей жадности. Он взял хлеб, посмотрел на него голодными глазами и спрятал под рубашку.
— Почему же ты не ешь?
— У меня есть товарищи.
— Забудь здесь о товарищах. Думай лишь о себе.
— У меня есть товарищи, — упрямо повторил Януш.
— Хочешь сигарету?
«Ему что-то от меня нужно, — подумал Януш. — Старшие по блоку такими не бывают. Все они садисты, убийство для них — развлечение. И Юп не отличается от остального лагерного начальства, но почему-то старается казаться иным».
Януш взял сигарету и с жадностью прикурил от зажженной Рихтером спички. Глубоко затянулся и закашлялся. На глазах выступили слезы. Когда он курил последний раз?
— Я не очень хорошо разбираюсь в бумагах, — продолжал тараторить Юп. — Ежедневно нужно комплектовать рабочие команды и всегда точно знать, кто где работает. Это очень сложно.
— Ты хочешь, чтобы я делал это вместо тебя? — спросил Януш, которому стало ясно, почему тот лебезил перед ним.
Юп повертел ручку и бросил ее.
— Да, — признался он.
— А что же ты сам тогда будешь делать?
— Ты думаешь, у меня мало дел? Регулярно надо ходить в одиннадцатый блок, в блок смерти. Ты еще услышишь о нем. Будешь хорошо работать — я возьму тебя с собой. Сам посмотришь разочек. Во всем Освенциме никто лучше меня не орудует дубинкой. Потом еще сжигание трупов в лесу под Биркенау. Это пока тайна. Там работает только проверенный персонал. Выгодное дельце. Нам дают водку и сигареты. Может быть, и ты хочешь? Скоро построят четыре новых крематория…
— Четыре новых крематория? — переспросил Януш.
— Да, в Биркенау. Временные крематории не справляются с проклятыми евреями. Газовая камера вмещает одновременно три тысячи человек, а крематории рассчитаны лишь на шесть-десять тысяч трупов в день. Сейчас в газовые камеры посылают только евреев и поляков. Новые крематории должны быть готовы к первому января следующего года. Тогда сюда начнут присылать евреев со всей Европы. Вот будет потеха смотреть, как подыхают эти выродки. Черт возьми, ты тоже сможешь развлечься…
— Я все приведу здесь в порядок, — прервал Януш его восторженный рассказ, опасаясь, что не в силах будет сдержаться. — Я заведу двойной учет: один — общий, а второй — по командам. Тогда мы в любую минуту можем сказать, кто где находится.
— Здорово! Но ведь это чертовски трудная работа, — ахнул Юп, на которого предложение Януша произвело огромное впечатление.
— Конечно, — подтвердил Януш серьезным тоном. — Поэтому я хочу поставить одно условие.
— Никаких условий, — поспешно прервал его Юп. — Время от времени я буду давать тебе хлеб. Возможно, добуду для тебя бабу. На большее не рассчитывай.
— Мне хотелось бы самому подбирать людей в команды.
— И все? — с облегчением спросил Юп, а потом недоверчиво поинтересовался: — А почему? .
— У меня здесь три друга. Мы прибыли в одном эшелоне из Варшавы, вместе были в Биркенау. И я хочу позаботиться о них.
— В какую команду ты хочешь их зачислить?
— В каменный карьер.
— Чтобы удрать?
— Чтобы работать.
— Почему именно в карьер? Там очень тяжело. Не легче, чем на строительстве в Биркенау.
— Им нравится свежий воздух, — отшутился Януш.
— Хорошо. Сбежать оттуда не удастся. Карьер в границах большого сторожевого пояса.
— Какого пояса?
— Ты что — младенец? Сторожевые вышки и проволочные заграждения с током
— это первый пояс. Второй, или главный, сторожевой пояс — примерно в километре от лагеря. Там посты через каждые сто метров. В случае побега цепь по тревоге замыкается, и тогда уж ни одна сволочь не проскочит.
Януш насторожился. Новые осложнения. Ничего, у него хватит времени для размышлений. Писарям живется легче. Надо прислушиваться к разговорам и мотать на ус, заботиться о товарищах. Тогда можно придумать верный план побега.
— Завтра новичков тоже направлять на работу?
— Конечно. Подъем в половине пятого, утренняя поверка — и на работу. Всех новичков пошли в карьер. Утром перепиши их, а сейчас спать. Хочешь, сюда принесут соломенный матрац? Но ты можешь спать и с персоналом блока.
— Я пойду к своим ребятам, — ответил Януш.
— Они убьют тебя там. Черт возьми! Нас боятся как чумы, но и ненавидят смертельно.
— Это уж моя забота. Куда направили новых?
— В отсек А, на втором этаже, — быстро пояснил Юп.
— Я тебе еще нужен?
— Н-нет… утром придешь на поверку со всеми вместе, но станешь рядом со мной. Писарю не положено стоять с этим сбродом. Иди спать.
— Хорошо.
Новички разместились на втором этаже вместе с сотней «старожилов». Легли прямо на пол, на соломе, прикрывшись тонкими одеялами. Нестерпимо воняло. Заключенных донимали вши, которых и в Биркенау хват. ало.
При появлении Януша кто-то предостерегающе прошептал: «Писарь», и разговоры прекратились. Враждебно и со страхом смотрели теперь на него те, кого он считал товарищами.
— Вы что? — набросился он. — Решили, что я переметнулся на их сторону и начну вас мучить? Я стал писарем, чтобы помочь вам. Если бы я не согласился, назначили бы другого, который издевался бы над вами. Теперь я буду составлять списки рабочих команд. Все ваши просьбы выслушаю завтра вечером и сделаю все, что в моих силах.
Казимир, Генек и Тадеуш находились в углу. Там же они заняли место для Януша.
— Ты прав, Тадеуш, — сказал, подойдя к ним, Януш. — Хорошо, что я стал писарем. Ночью расскажу вам новости. Когда выключат свет?
— Кажется, сейчас.
— Я принес немного хлеба.
Януш лег рядом с друзьями, подняв вверх худое лицо с обтянутыми кожей скулами и острым костлявым подбородком. Только карие глаза излучали неиссякаемую энергию. Тощие тела друзей придвинулись к нему ближе.
— Ты говоришь, что поможешь нам, составляя списки команд? — спросил один из заключенных.
— Да, если удастся. Куда тебя направить?
— Я хочу пойти к женщинам!
— К каким женщинам?
— Здесь, в Освенциме, за каменной стеной несколько женских блоков. Женщин скоро переведут в Биркенау, тут они временно.
— Зачем тебе женщины? По твоему виду не скажешь, что у тебя есть силы возиться с ними, — иронически заметил кто-то.
— Я ксендз, — прозвучало в ответ.
На соломе приглушенно рассмеялись:
— Их преподобие всегда тянет к женщинам. Представляете, что они проделывают со своими прихожанками, если и здесь не могут обойтись без них.
— Докажи, что ты ксендз — попросил Януш.
— Я действительно ксендз, но доказать не могу. В 1939 году немцы изнасиловали в моей церкви двести женщин. Меня заперли в ризнице, и я слышал крики несчастных. Немцы убили бы меня, свершив свое гнусное дело. Но я выломал раму и убежал, переодевшись в мирскую одежду. Издали я смотрел, как горели церковь и мой дом. Я ушел к партизанам-коммунистам, да простит меня бог.
— За что?
— За то, что я ушел к коммунистам. Они безбожники.
— И все же ты пошел к ним?!
— Я решил, что они не так страшны, как нацисты. Я пошел к ним, потому что… Потому что у коммунистов есть вера и цель. Они хотят установить порядок. А нацисты — это хаос, кровь, насилие, преступления. Да простит меня бог, но в душе я заключил перемирие с коммунистами. Потом я, конечно, опять буду бороться с ними, если доживу. Но если советские солдаты освободят нас, то я буду кричать от радости, приветствуя их, как самый фанатичный коммунист.
— Но как же убедиться, что ты на самом деле ксендз?
— Он ксендз, — раздался голос.
— Или отпетый комедиант. Ведь шкопы тоже знают, кто он. Его держат в штрафной команде.
— В штрафной? — недоверчиво спросил Януш. — Среди тех смертников, которые с таким трудом добрались до лагерных ворот?
— Да, я со штрафниками. Уже два месяца. Правда, мне дают пищу и разрешают спать здесь, а не в бункере. Мне легче, чем остальным. Бог помогает мне.
— Ты даже не прочь отправиться к женщинам, — послышалось в темноте. — У них ты, наверное, будешь чувствовать себя еще лучше. Это не то, что толкать телегу с трупами.
— Я не прошу посылать меня туда ежедневно, — быстро проговорил ксендз. — Я должен быть там один раз в три-четыре недели. В женский лагерь постоянно направляют монтеров, каменщиков или слесарей. Нельзя ли и меня направить вместе с ними? Я могу работать каменщиком. Когда-то я помогал своим прихожанам.
Лицо говорящего еле виднелось в темноте. Изредка в окна врывался луч прожектора, освещая холодным желтым светом людей, лежавших на соломе, как скот. Большинство из них уже спали. Остальные молча прислушивались к разговору.
— Как тебя звать?
— Мариан Влеклинский.
Януш допускал, что его собеседник мог лгать и придумал рассказанную историю, чтобы попасть в женский лагерь с грязными намерениями.
— Я должен убедиться, что ты говоришь правду, — сказал он.
— Пусть скажет что-нибудь по-латыни, — предложил Тадеуш.
— Верно! Латынь знаешь?
— Credo in unum Deum, patrem omnipotentem
.
Голос звучал с удивительной чистотой и ясностью, глаза светились. Он продолжал говорить как в экстазе. Все молча слушали — католики, протестанты, евреи, ортодоксы, неверующие. Всех захватил его голос, звучавший в этом вонючем и вшивом бараке как призыв другого мира, как символ освобождения, как маяк света, подобный звезде Бетлема, как надежда на победу сил добра над силами зла.
— Он действительно ксендз. Он прочел «Верую». А вы сами все еще верите, отец? — спросил Тадеуш.
— Да, — ответил ксендз твердо. — Я еще верю.
— Несмотря на… Несмотря на все, что здесь творится? — раздалось в темноте.
— Да, — повторил ксендз. — Верю. Вера помогает мне жить. Человек должен цепляться за жизнь. Если я перестану верить, то не выдержу и нескольких дней. Вера придает мне силу.
— Спасибо, — произнес Тадеуш. — Карантин. Расстрел, свидетелями которого мы сегодня были. Штрафная команда. От всего этого я пришел в отчаяние. Спасибо вам, отец. Вы вновь вернули мне веру.
— А я верю в социализм, — сказал кто-то в темноте. — Я верю в то, что все люди вместе будут строить свободный мир, когда кончится эта проклятая война и нацистское чудовище будет раздавлено.
— Очень хорошо, — ответил Мариан. — Здесь я многое понял. Истин не мало, и одна не исключает другую. Очень хорошо, что вы верите в свою истину, считая ее единственно справедливой. Моя вера — бог, ваша — социализм. Одни верят в гуманизм, другие — в разум. В сущности, если разобраться, все веры могут оказаться одинаковыми. Ведь в основе их всех лежит вера в торжество справедливости и наказание зла, в победу света над тьмой.
— Так зачем тебе нужно попасть в женский лагерь? — положил Януш конец разговорам, которые начали уже выводить его из себя. Он верил в Геню и маленького Януша, в них он видел свое счастье, к ним он стремился, когда строил планы побега. Жажда быть с ними рядом была сильнее жажды свободы.
— Женщинам нужен священник. Они страдают сильнее, чем мужчины, — ответил Мариан. — Я был у них однажды и видел, как издеваются над ними. У эсэсовцев много способов сломить их физически и унизить морально. В тот раз они выстроили тысячи две женщин и сказали, что им нужно двести добровольцев, желающих ехать в Россию на работу… в солдатский бордель.
— Мерзавцы, — прошептал Януш, вспомнив угрозу Циммермана отправить Геню в Смоленск.