Вздрагивая от сырости и беспрестанно зевая (от нервов, должно быть), я заняла боевой пост у ворот. В паре метров от них стояла потрепанная жизнью черная «Волга», на которой изволили прибыть господа из правоохранительных органов.
Персональный мент, как окрестила Александрова Катерина, с визитом не торопился. «Работничек, е-мое! — с глухим раздражением думала я. — Если бы на месте Кострова с Громозекой оказался настоящий убийца, то Сашка явился бы как раз вовремя, то есть аккурат к двум остывающим трупам, моему и Катькиному. Да, Катерина, пожалуй, права, распустилась наша милиция до крайности! Так и простудиться недолго!»
Организм немедленно отозвался на крамольную мысль громким чихом.
— Желаю здравствовать, — раздался сиплый мужской голос из-за ворот. Он мало походил на голос Александрова, потому я не рискнула выйти за ворота, а поднялась на цыпочки, чтобы выяснить личность загадочного доброжелателя. Им оказался «ничейный дедушка», так мы с Катькой окрестили ждановского аборигена, имени которого никто из местных не знал. Мужичок невысокого роста и с вечной седоватой щетиной на впалых щеках круглый год бродит по деревне в замасленной фуфайке, шапке-ушанке с одним ухом и стареньких кроссовках «Адидас» на босу ногу. Новорусские жители Ждановки назвали деда «летучим голландцем», потому что он все время появляется ниоткуда и исчезает в никуда. Где он живет, чем занимается — не знает никто. Среди жителей деревни даже ходят слухи, что встреча с «голландцем» сулит по меньшей мере крупные неприятности. Подтверждением слухов стал факт внезапного банкротства владельца самого богатого особняка в Ждановке. Владелец этот служил не то банкиром, не то олигархом, не то членом правительства. Однажды он едва не сбил дедушку своим «Хаммером», обматерил его, как водится, и умчался дальше. После чего спустя всего-то пару недель внезапно в одночасье оказался ни с чем. Бедняжке пришлось продать особняк за чисто символическую цену и покинуть родину. Говорят, теперь он с семьей доживает свой век в страшной бедности где-то в Лондоне.
Неприятностей не хотелось — их у нас с Катериной и так предостаточно, — потому я приветливо отозвалась:
— Спасибо большое, и вам не болеть!
— Болезни нас не берут, — охотно вступил в беседу «ничейный дедушка». — Мы народными средствами лечимся. Самогоном.
— Растираетесь?
— Не-е, растираться нам ни к чему. Внутрь льем. Никакая хвороба не пристает. А вы, как погляжу, добро свое ликвидируете?
Последнее слово дед произнес не слишком уверенно, почти по слогам. По тому, как радостно он зажмурился, я поняла, что словечко ему нравится, однако смысл его заставил меня насторожиться:
— В каком смысле ликвидируем? Какое добро?
— Ну как же? Я давеча самолично наблюдал, как вы коврик в сарай тащили, а потом ваш работник коврик этот Никитке покойному поволок. Да тому коврик как бы уже не нужен, вот ваш работник его на скотомогильник и отнес. Так я его прибрал. Ты не против, дочка?
— Кого… — непослушными губами произнесла я. Вышло неубедительно и как-то жалостно, потому я, прочистив горло, повторила: — В смысле, кого прибрал?
— Так ковер же! — «Летучий голландец» рассмеялся мелким неприятным смехом. — Нет, ну если он вам нужен…
— Нет, нет, оставьте ковер себе! Он нам и в самом деле без надобности. Значит, говорите, наш работник ковер выбросил? А как он выглядел?
— Ковер? — удивился дедок.
— Да работник же! — с досадой воскликнула я, сетуя на бестолковость «летучего голландца». От долгого стояния на цыпочках свело икры. Я с тихим стоном опустилась прямо на землю и, хныча, принялась растирать ноги. «Ничейный дедушка» с доброй улыбкой ангела наблюдал за моими страданиями, а потом уверенно произнес:
— Самогон все-таки — первейшее средство от всех болезней. И от душевных, между прочим, тоже.
— Душевных… — эхом повторила я. В эту минуту у меня не было ни малейших сомнений, что от полученной информации над моим душевным здоровьем нависла нешуточная угроза.
— Ага. Виданное ли дело, собственных работников не знать в лицо!
— Просто у нас… э-э… страшная текучка кадров. Воруют, понимаете ли. Вот и этот туда же, упер коврик и не поморщился. Конечно, коврик захудалый, мы с Катериной давно собирались его выбросить, но сам факт просто возмутителен!
— Это да, это нехорошо, — согласился старик. — Вам в милицию надо. Там люди серьезные служат, найдут подлеца в момент.
Святая вера дедушки в милицию умилила и на какое-то время заставила забыть о физических страданиях. Дед тем временем начал давать показания:
— Значит, так, дочка. Этот тип мне показался дюже подозрительным. Судя по всему, человек он немолодой. Если бы не знал, что он ваш работник, то подумал бы, что он служит в каком-нибудь засекреченном учреждении! — Для верности дедок поднял вверх крючковатый палец, выдержал многозначительную паузу и продолжил: — Дядька солидный…
— Толстый, что ли? — уточнила я.
— Не-е, не толстый, зачем толстый? Солидный — значит, умудренный жизнью, опытный. А по фигуре если, то нормальный, атлетичный… — Это слово «голландец» тоже произнес по слогам и так же сладко зажмурился. Где, интересно, он нахватался подобных знаний? — Я в людях-то хорошо разбираюсь, столько годков прожил на свете! Куда там Вечному жиду! Сама посуди: коврик-то ваш по весу довольно тяжелый — вон как вы надрывались, пока его в сарай волокли, и я попыхтел, пока донес его со скотомогильника до хижины своей. А работничек ваш через плечо его перекинул и понес, и понес… Калитку-то Никитки нашего покойного отомкнул, сгрузил, стало быть, ковер, но потом передумал и отнес его на скотомогильник. Я так соображаю, дочка: совесть в нем заговорила. Чужое добро, знаешь ли, руки огнем жжет. Вот и выбросил он коврик-то ваш. Так я его приберу?
— Да берите, берите, я ведь уже сказала! А что, работник этот после в дом вернулся или уехал куда?
— Так не видел я. — Дед сокрушенно развел руки в стороны. — Но со скотомогильника работник ушел, это факт, а я остался. Дел невпроворот! Давеча Силкины ремонт затеяли. Так много хороших вещей повыбрасывали: и мебель кое-какую, и одежду… Ревизию я проводил, а за работником вашим больше не наблюдал.
В том, что «летучий голландец» видел убийцу, я не сомневалась ни секунды, однако показания деда ясности не внесли, скорее, наоборот, вызвали еще большие волнения. Да и вопрос о возможном присутствии убийцы в непосредственной от нас с Катькой близости по-прежнему оставался открытым. Когда я совладала и с эмоциями, и с судорогой и снова встала на цыпочки, чтобы продолжить беседу с «ничейным дедушкой», то нос к носу столкнулась с Сашкой Александровым. Еще раз подивившись потусторонним способностям «летучего голландца», я невнятно поздоровалась со следователем. Сашка ответил мне долгим и каким-то трагическим молчанием. Выражение его лица вкупе с более чем внимательным взглядом заставляло задуматься о вечном.
— Вот ты мне скажи, Александра, — печально вздохнул Сашка, чем лишь усугубил нехорошие предчувствия, — почему так в жизни получается?
Я шмыгнула носом и сочувственно засопела: дескать, жизнь вообще штука непредсказуемая и полна неожиданностей, причем не всегда приятных. Александров на мое сопение не обратил внимания, а задал еще один вопрос, не менее коварный, чем предыдущий:
— И отчего это людям спокойно не живется? Зачем надо калечить, убивать друг друга, счеты какие-то сводить? Нет бы жить дружно, как завещал кот Леопольд…
Философия никогда не являлась сильной стороной следователя, потому я, услыхав от него подобные рассуждения, насторожилась, а при упоминании каких-то убийств так и вовсе испугалась: сдается мне, не просто так Сашка о них заговорил. Однако ни подтверждать, ни опровергать возникшие у меня подозрения Александров не спешил. Вместо этого он, одарив меня слабой улыбкой, словно невзначай поинтересовался:
— А что это ты торчишь тут в столь легком одеянии?
— Тебя встречаю, — честно призналась я, гадая про себя, как давно приехал Сашка и мог ли он слышать наш разговор с «летучим голландцем».
— Да-а? — вроде бы удивился Александров, но я ему ничуть не поверила, потому что о чем, о чем, а об актерских талантах следователя знала не понаслышке. — С чего бы такая честь?
Тут я, к счастью, вспомнила Катькины наставления насчет потряхивания прелестями и, выпятив грудь вперед, томно потупила очи, после чего низким и, как мне казалось, чувственным голосом молвила:
— Соскучилась.
Улыбка с лица следователя мгновенно испарилась, челюсть поползла вниз, а глаза округлились до максимально возможных размеров и сделались похожими на чайные блюдца. Сашке потребовались нечеловеческие усилия, чтобы привести лицо в порядок. Все это время я взволнованно дышала, стараясь, чтобы грудь так же взволнованно вздымалась под халатиком. Александров наконец взял себя в руки (профессионал все-таки!), но, когда он заговорил, голос его иногда предательски подрагивал, а я про себя удовлетворенно отметила, что потряхивание прелестями кое-какие результаты принесло.
— Соскучилась, говоришь? — немного сипло переспросил Сашка. — Занятно, занятно. Но, сдается мне, у вас есть с кем развлечься…
Следователь кивнул в сторону «Волги» Кострова.
— А, это… — Я легко махнула рукой, хотя беспечность, признаюсь, далась мне с трудом. — Это Катькины приятели. Заехали как-то неожиданно. Сам понимаешь, печки-лавочки, беседы-воспоминания… Мне с ними неинтересно, вот я и ушла. Заодно, думаю, и тебя встречу.
— Приятели, значит. Так это здорово! Это их, что ли, Катька так испугалась? Меня с работы сорвала: мол, приезжай срочно, у нас тут подозрительные личности пытаются в дом проникнуть. Не признала, должно быть, друзей-то своих? Что ж, бывает.
Я сокрушенно кивнула: забывчивость простительна возвышенным натурам, а в том, что Катерина — натура возвышенная и широкая, никто и не сомневается.
— Ну, пойдем знакомиться с гостями. Отвори, Александра, калитку, — велел Сашка. — Ты вон посинела уже от холода.
Насчет холода Сашка попал в самую точку, но возвращаться в дом было никак нельзя, потому я калитку отворила, но следователя не впустила, а вместо этого сама шагнула ему навстречу и невнятно залопотала:
— Э-э… Понимаешь… Тут такое дело…
— Что еще? — нахмурился Александров.
— Катька просила не мешать… — промямлила я первое, что пришло в голову.
Кажется, мне удалось второй раз за последние двадцать минут удивить Александрова. Только сейчас Сашка справился с удивлением намного быстрее и не без изрядной доли подозрительности поинтересовался:
— Чем же таким, интересно, они занимаются?
Я совсем смутилась: вот так прямо сказать, чем заняты Костров и Громозека, было как-то неловко, а подходящих версий, как назло, не имелось, поэтому я слабо дернула плечом и промолчала, стараясь, чтобы молчание выглядело многозначительным. Сашка все истолковал по-своему:
— Да ты не красней, Александра! Пошли в дом. А друзьям Катькиным мы не помешаем, сядем на кухне тихонечко, чайку попьем… Пошли, пошли, а то так простуду подхватишь. Сейчас какой-то страшный вирус свирепствует.
Делать нечего, пришлось подчиниться чужой воле. Томясь от смутных предчувствий, я впустила следователя. Сашка, едва очутился за калиткой, внимательно меня оглядел, словно бы проверяя, не одолел ли меня страшный вирус, и изумленно присвистнул:
— Ого! Да ты никак на охоту собралась? Воробья завалить желаешь? А что? Воробей — птица благородная. Хилая, правда, но Катерине твоей в самый раз, она же вечно на диете торчит. Жаркое из воробья под соусом пикан! Звучит как песня!
Сперва я даже не поняла, с чего это Александрова так разбирает, но, увидев, что он бросает быстрые косые взгляды на слегка оттопыренный карман моего халатика, поняла — Сашка заметил «Беретту».
Досадуя на собственную рассеянность (можно было бы и спрятать пистолетик!), я пустилась в путаные объяснения:
— Я на воробьев не охочусь. И вообще природу берегу и без крайней надобности стараюсь урон ей не наносить. А пистолет взяла потому, что думала, будто к нам бандиты лезут. Потом оказалось, что это и не бандиты вовсе, а скорее даже наоборот. Стрелять в мили… я хотела сказать, в лучших друзей… как-то некрасиво, согласись? Вот я и сунула пистолет в карман, не успела просто обратно в сейф спрятать, понимаешь?
Мне казалось, я была убедительна, но по лицу Александрова определить, проникся он объяснениями или нет, не могла. Сашка кивнул и широкими шагами направился к дому. Я еле поспевала за ним, гадая, справились ли Костров с Громозекой с внезапным приступом диареи и чем может обернуться неизбежная встреча Александрова со своими коллегами. «Ничем хорошим», — пришла я к неутешительному выводу.
— Ба, Саня! Вот уж кого не ждал! — встретил нас в дверях голос Кострова. Николай Николаевич спешно подтянул штаны, с жаром потер руки и, широко улыбнувшись, гостеприимно распахнул объятия: — Входи, Сань, не тушуйся, гостем будешь!
— Колька… — Александров, по-моему, ничуть не удивился, обнаружив наличие Кострова в нашем доме. Он бросил испепеляющий взгляд в мою сторону, отчего я скукожилась до неприлично малых величин, а потом словно невзначай поинтересовался: — Ты один?
— Обижаешь! — скрючил морду Костров. — Мы с Тамарой ходим парой. Палыч тоже здесь.
— Ага, — глубокомысленно изрек Александров и вновь так на меня посмотрел, что ноги против моей воли сделали маленький шажочек в направлении двери. Однако Сашка уловил это едва заметное движение. С ехидной улыбкой он мягко взял меня под руку и так же мягко, но настойчиво провел в гостиную.
Катька сидела в кресле и обижалась на весь мир. Во всяком случае, ее надутые губы свидетельствовали именно об этом. При моем появлении в сопровождении Александрова подружка презрительно скривилась, мол, ничего поручить нельзя, а я виновато потупилась и обиженно засопела. Тут и Громозека присоединился к присутствующим. Он обменялся с Сашкой крепким рукопожатием, после чего мужчины удалились в кухню и там о чем-то горячо заговорили. Разобрать, о чем шла речь на этом своеобразном совещании, было невозможно по той простой причине, что беседовали они вполголоса. Мы с Катькой даже вытянули шеи, чтобы услышать хоть что-то, однако разобрать удалось лишь несколько слов, но их хватило, чтобы понять: дело приобрело более чем серьезный оборот. Я бы даже сказала, политический. А как же иначе? По-моему, Костров первым произнес «американец», «консульство» и «начальство замордовало совсем».