— Уиллоу! — крикнула я. — Уиллоу!
Черт побери Шона, который не послушался меня и не засыпал этот пруд!
И вдруг я тебя увидела — у самой кромки камышей, что опоясывали подернутую тонким льдом воду.
Одна твоя нога уже стояла на льду.
— Уиллоу… — сказала я уже тише, чтобы не спугнуть тебя. Но когда ты обернулась на мой зов, подошва соскользнула — и ты наклонилась вперед, расставив руки, чтобы смягчить падение.
Я это предвидела и потому, когда ты обернулась, уже бежала тебе навстречу. Лед, на который я ступила, был еще слишком тонким и не выдержал моего веса. Я почувствовала, как подо мной крошится его нежно-зеленая корка. Ботинок наполнился обжигающей ледяной водой, но я все-таки успела обхватить тебя и не дать упасть.
Промокнув чуть не до пояса, я перекинула тебя через плечо, словно куль с мукой. Ты едва дышала. Я попятилась назад, выдернув ногу из ила со дна пруда, и плюхнулась на задницу, послужив тебе подушкой безопасности.
— Ты цела? — прошептала я. — Ничего не сломала?
Ты быстро проверила всё свое тело и помотала головой.
— Что ты вообще
7
.]Ты же знаешь, что нельзя…
— А Амелииможно ходить по льду, — пискнула ты в ответ.
— Во-первых, ты не Амелия. А во-вторых, лед еще слишком слабый.
Ты вывернулась из моих объятий.
— Как и я сама!
Я осторожно развернула тебя и усадила к себе на колени, раскинув твои ножки по сторонам. Когда дети садятся в такую позу на качелях, это называется «паучок». Хотя тебе, конечно, не разрешали этого: слишком велика вероятность, что твоя нога застрянет в цепях.
— Нет, это не так, — заверила я ее. — Уиллоу, ты самый сильный человек, которого я знаю.
— Но тебе все равно хотелось бы, чтобы я не ездила в каталке. И не ложилась постоянно в больницу.
Шон настаивал, чтобы от тебя ничего не скрывали. И я наивно предположила, что после той беседы, если у тебя и оставались какие-то сомнения, мои поступки сумели их развеять. Но я-то волновалась о том, что ты услышишь, а не о том, что прочтешь между строк.
— Помнишь, я рассказывала тебе, что мне придется говорить неправду? Это обычное притворство, Уиллоу. — Я на миг замолчала. — Представь, что ты пришла в школу и одна девочка спрашивает, нравятся ли тебе ее кроссовки. А они тебе совсем не нравятся. Тебе кажется, что уродливей кроссовок не найти во всем мире. Ты ведь не скажешь ей об этом, правда? Потому что иначе она огорчится.
— Это называется «ложь».
— Я знаю. И в большинстве случаев лгать нельзя. Можно лгать только тогда, когда хочешь пощадить чьи-то чувства.
Ты непонимающе уставилась на меня.
— Но ты же не щадишь моихчувств.
У меня в животе как будто провернули нож.
— Я не со зла.
— Значит, — поразмыслив, сказала ты, — это вроде как «День противоположностей», в который иногда играет Амелия?
Амелия изобрела эту игру примерно в твоем возрасте. Будучи уже тогда трудным ребенком, она отказывалась делать уроки, а когда мы на нее прикрикивали, хохотала и, напомнив, что сегодня День противоположностей, признавалась, что уроки уже готовы. Или третировала тебя, дразнясь Стеклянной Жопой, а когда ты прибегала к нам в слезах, опять ссылалась на День противоположностей и уверяла, что на самом деле так зовут самую красивую принцессу. Я так и не поняла, зачем Амелия придумала эту игру: от избытка воображения или в рамках своей бесконечной диверсии.
Но, может, хоть это поможет мне разрубить узел и, подобно Румпелыптильцхен, сплести из лжи золотую пряжу.
— Точно, — кивнула я. — Совсем как «День противоположностей».
Тогда ты так ласково мне улыбнулась, что я почувствовала, как между нами тает лед.
— Хорошо, — сказала ты. — Я тоже мечтаю, чтобы тыне рождалась на свет.
Когда мы с Шоном только начали встречаться, я оставляла ему гостинцы в почтовом ящике. Сахарное печенье в виде его инициалов, ромовую бабу, липкие булочки с засахаренными орешками, миндальные ириски. Обращение «сладкий мой» я понимала буквально. Я представляла, как он открывает ящик, чтобы достать счета и каталоги, а видит там мармелад, кусок медовика или сливочную помадку. «Ты не разлюбишь меня, если я наберу тридцать фунтов?» — спрашивал Шон, а я со смехом отвечала: «А с чего ты взял, что я тебя люблю?»
Конечно, я его любила. Но проявлять любовь мне всегда было проще, чем высказывать. Само слово «любовь» напоминало мне миндаль в сахаре: маленькое, милое, сладкое до невозможности. В его присутствии я начинала сиять, я ощущала себя Солнцем в созвездии его объятий. Но когда я пыталась высказать свои чувства, они словно ссыхались, становились похожи на бабочку, пришпиленную к застекленному планшету, или видеосъемку полета кометы. Каждую ночь, обнимая, он щекотал мне ухо фразой «Я люблю тебя», и кто-то как будто прокалывал хрупкий мыльный пузырь. Он ждал. И хотя я понимала, что он не хочет на меня давить, мое молчание его разочаровывало.
Однажды, выйдя с работы и не успев еще даже отряхнуть руки от муки (я торопилась за Амелией в школу), я обнаружила под «дворником» на лобовом стекле каталожную карточку с надписью «Я люблю тебя».
Карточку я положила в «бардачок» и тем же вечером подбросила Шону в почтовый ящик свежеиспеченные трюфели.
На следующий день после работы на лобовом стекле меня ожидал уже лист бумаги восемь с половиной на одиннадцать дюймов. Всё с теми же словами.
Я позвонила Шону и сказала:
— Победа за мной.
— Думаю, победит дружба, — ответил он.
Я испекла лавандовую панна котта и оставила ее на счете от «Мастеркард».
Он сравнял счет плакатной панелью. Послание можно было прочесть еще из окна ресторана, что мигом превратило меня в мишень для насмешек со стороны метрдотеля и шеф-повара.
— Да что с тобой? — удивлялась Пайпер. — Просто скажи ему о своих чувствах, и дело с концом.
Но Пайпер не понимала, и я не могла ей объяснить. Когда ты проявляешь свои чувства к человеку, они кажутся искренними и свежими. А когда говоришь, за словами может стоять одна лишь привычка или ожидание взаимности. Этими тремя словами пользуются все подряд. Обыкновенные слоги не могли вместить всего того, что я чувствовала по отношению к Шону, Я хотела, чтобы он испытал то же, что испытывала я рядом с ним, — это изумительное сочетание спокойствия, развратности и чуда. Хотела, чтобы он знал: всего лишь раз попробовав его, я безнадежно пристрастилась. Поэтому я предпочла испечь тирамису и оставить его под бандеролью от «Амазона» и листовкой каких-то наемных маляров.
На этот раз Шон позвонил мне.
— Между прочим, лазить в чужой почтовый ящик — это уголовно наказуемое дело, — сказал он.
— Тогда арестуй меня, — предложила я.
В тот день я вышла из ресторана в сопровождении всех своих сослуживцев, которые следили за нашим романом, как за спортивным матчем. Нашим глазам предстала машина, целиком обернутая в пергамент. Буквы, каждая размером с меня, складывались в слова «Я на диете».
Разумеется, я напекла ему булочек с маком, но на следующий день, когда я принесла уже имбирное печенье, булочки лежали нетронутые. Еще через день я не смогла даже впихнуть клубничную ватрушку в переполненный ящик. Пришлось занести ее домой. Шон открыл мне в растянутой белой майке. Из-за затылка, пронизывая его золотые волосы, бил яркий свет.
— Почему ты не ешь мое угощение? — спросила я.
Он с ленцой мне усмехнулся.
— А почему ты мне не отвечаешь?
— А ты разве не видишь?
— Не вижу что?
— Что я люблю тебя.
Он отворил разделявшую нас сетку, стиснул меня в объятиях и страстно поцеловал в губы.
— Наконец-то! — засмеялся он. — Я уже чертовски оголодал.
В то утро мы не стали печь вафли. Вместо этого мы наготовили коричного хлеба, овсяного печенья и ванильных брауни. Я разрешила тебе лизнуть и ложку, и кулинарную лопатку, и миску для теста. Часов в одиннадцать в кухню прибежала свежая после душа Амелия.
— Армия какой страны придет к нам на обед? — воскликнула она, но тут же схватила кукурузный кекс, надломила его и вдохнула теплый пар. — А можно вам помочь?
Мы сделали малиновый пирог и сливовые тарталетки, яблочные тортики, крученое печенье и миндальные бисквиты. Мы куховарили до тех пор, пока в кладовке не осталось припасов, пока я не забыла то, что ты сказала мне у пруда, пока не закончился сахар, пока мы все не перестали замечать отсутствие отца, пока не наелись досыта.
— А что теперь? — спросила Амелия. В кухне уже не было свободного места от выпечки.
Я так давно ничего не пекла, что, начав, не смогла остановиться. Наверное, я подсознательно еще была настроена на обслуживание целого ресторана, а не одной семьи (тем более неполной).
— Можем раздать соседям, — предложила ты.
— Ни за что! — возмутилась Амелия. — Пускай покупают.
— Мы пока не открыли свой бизнес, — заметила я.
— Так давай откроем! Торгуют же овощами возле домов. Мы с Уиллоу сделаем огромную вывеску «Сладости от Шарлотты», ты всё это завернешь…
— Возьмем закрытую коробку из-под обуви, — продолжала ты, — сделаем в крышке прорезь, и покупатели будут бросать туда деньги. Десять долларов за каждый пирог.
— Десять долларов? — фыркнула Амелия. — Скорее один, тупица…
— Мама! Она назвала меня тупицей…
Я представляла себе выбеленные стены, стеклянную витрину, столики кованого железа с мраморными столешницами. Представляла ряды фисташковых кексов в промышленной печи, тающее во рту безе и звонкое теньканье кассового аппарата.
— «Конфитюр», — перебила я тебя, и вы обе обернулись на мой голос. — Так и напишите на вывеске.
В ту ночь, когда Шон вернулся домой, я крепко спала. Когда же я проснулась, он уже снова ушел. Я бы и не знала, что он ночевал дома, если бы не кружка, оставленная в раковине.
В животе резало, но я увещевала себя, что это просто голод, а не досада. Спустившись в кухню, я поджарила тост и достала хрустящий белый фильтр для кофеварки.
Когда мы с Шоном только поженились, он каждое утро готовил мне кофе. Сам он кофе не пил, но вставал на службу рано и так программировал кофеварку, чтобы свежая порция ждала меня аккурат после душа. Уже с двумя ложками сахара. Иногда рядом лежала записка «До скорого!» или «Уже соскучился».
В это утро в кухне было холодно. Пустая кофеварка не издавала ни звука.
Я отмерила нужное количество воды и кофейных зерен и нажала на кнопку, чтобы жидкость стекала в графин. Потянувшись было за кружкой в шкаф, я вдруг передумала и взяла кружку Шона из раковины. Помыла ее и налила себе кофе, который оказался слишком крепким и горчил. Мне стало интересно, касались ли губы Шона ободка в тех же местах, в которых касалась его я.
Я никогда не доверяла женщинам, которые утверждали, что их брак распался в одночасье. «Разве ты ничего не понимала? — думала я. — Неужели ты не замечала тревожных сигналов?» Так вот, позвольте доложить: когда изо всех сил гасишь огонь прямо перед собой, перестаешь замечать пекло у себя за спиной. Я не могла вспомнить, когда мы с Шоном последний раз над чем-то смеялись. Не помнила, когда я последний раз его поцеловала, — просто так, без всякой причины. Я так увлеклась заботой о тебе, что осталась абсолютно беззащитной.
Иногда вы с Амелией играли в настольные игры. Ты бросала кость — и она застревала в складке диванной обивки или скатывалась на пол. «По новой!» — говорила ты в таких случаях. Второй шанс — это несложно. Вот чего мне сейчас хотелось: по новой. Но, честно признаться, с чего начать — я не знала.
Я вылила кофе в раковину и какое-то время наблюдала, как он исчезает в стоке.
Кофеин мне был ни к чему. И кофе мне готовить поутру не надо. Выйдя из кухни, я накинула куртку (судя по запаху, Шона) и пошла за газетой.
Зеленый ящик, предназначенный для местной газеты, был пуст. Должно быть, Шон забрал ее перед уходом — куда бы он ни ушел. Слегка огорчившись, я оглянулась по сторонам и тут заметила тележку с выпечкой, которую мы вчера выставили на подъездной дорожке.
В тележке осталась только обувная коробка, из которой Амелия смастерила эдакую «основанную на доверии» кассу. Рядом торчал знак, на котором ты блестками вывела слово «Конфитюр».
Подобрав коробку, я со всех ног бросилась к вам в спальню.
— Девочки! — крикнула я. — Вы только гляньте!
Вы как по команде повернулись ко мне, не успев еще выпутаться из кокона сна.
— Боже мой… — промычала Амелия, косясь на часы.
Я присела на твою кровать и раскрыла коробку.
— Где ты взяла эти деньги? — спросила ты, и этого было достаточно, чтобы Амелия тоже подскочила.
— Какие еще деньги? — заинтересовалась она.
— Это наша выручка! — пояснила я.
— Дай сюда. — Амелия выхватила у меня коробку и стала раскладывать деньги по кучкам. Там нашлись купюры и монеты всех номиналов. — Да тут, наверное, целая сотня баксов!
Ты переползла со своей кровати на кровать Амелии.
— Мы разбогатели, — сказала ты и, зачерпнув несколько банкнот, осыпала себя ими.
— На что ж мы их потратим? — спросила Амелия.
— Надо купить обезьянку, — сказала ты.
— Обезьяны стоят гораздо дороже, — презрительно фыркнула Амелия. — Лучше купить телек нам в комнату.
А я подумала, что нам надо расплатиться за кредитку, но вы вряд ли поддержали бы меня.
— У нас уже есть телевизор. В гостиной, — напомнила ты.
— Ну и дурацкая обезьяна нам тоже не нужна!
— Девочки, — вмешалась я. — На всех угодить можно только одним способом: напечь еще и заработать больше. — Я по очереди заглянула вам обеим в глаза. — Ну что? Чего ждем?
Вы бросились в ванную, откуда вскоре донесся шум воды и методичный скрип ворсинок на зубных щетках. Я застелила тебе постель, а когда повторяла эту же процедуру на кровати Амелии, то, поправляя одеяло, случайно задела матрас — и наружу вылетела стайка конфетных фантиков, целлофан из-под хлеба и несколько пакетиков из-под крекеров. «Подростки», — подумала я, сметая мусор в ведро.
Из ванной был слышен ваш ожесточенный спор на тему, кто же не закрутил колпачок на зубной пасте. Я снова взяла в руки коробку и подбросила пригоршню банкнот в воздух. Но вместо бумажного шелеста я слышала перезвон серебряных монет — песню надежды.
Шон
Не надо было, наверное, брать эту газету, подумал я, сидя в кафе в двух городках от Бэнктона. Покачивая в руке стакан апельсинового сока, я ждал, пока фастфудный повар поджарит мне яичницу. В конце концов, с этого начиналось каждое мое утро дома: Шарлотта, прихлебывая кофе, внимательно просматривала газетные заголовки. Иногда даже читала рубрику «Нам пишут» вслух, особенно клинические случаи. Улизнув из дома в шесть утра, я замер, прежде чем забрать газету: понял, что ее это разозлит. Признаюсь, это был достаточный стимул, чтобы таки забрать ее. Но теперь, развернув страницы и пробежав глазами по передовице, я точно понял, что нужно было оставить ее в ящике.
Потому что там была статья обо мне и моей семье.
МЕСТНЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ ПОДАЛ ИСК ОБ «ОШИБОЧНОМ РОЖДЕНИИ»
Уиллоу О'Киф во многом абсолютно нормальная пятилетняя девочка. Она ходит в детский садик, где учится читать, считать и играть на музыкальных инструментах. На переменах она дурачится с одногодками. Покупает обеды в столовой. Но в одном Уиллоу не похожа на всех остальных пятилеток: иногда ей приходится ездить в инвалидном кресле, иногда — пользоваться ходунками, иногда — надевать ножные скобы. Всё потому, что за свою недолгую жизнь она успела сломать шестьдесят две кости. Причина тому — врожденная болезнь под названием «остеопсатироз», которую, как считают ее родители, следовало диагностировать на раннем сроке беременности, чтобы они успели сделать аборт. Хотя супруги О'Киф всем сердцем любят свою дочь, счета за ее медобслуживание давно уже не может покрыть никакая страховка. И теперь родители девочки — лейтенант Шон О’Киф из Бэнктонекого полицейского департамента и домохозяйка Шарлотта О'Киф — пополнили ряды пациентов, судящихся со своими акушерами-гинекологами за то, что те вовремя не сообщили об аномалиях в развитии плода и, следовательно, не дали им шанса прервать беременность.
Более половины американских штатов признают подобные иски, и в большинстве случаев конфликт решается полюбовно — меньшей суммой, чем постановили бы присяжные, поскольку страховщики не любят показывать детей вроде Уиллоу присяжным. Однако в этическом смысле подобные иски представляют определенные затруднения, ведь что тогда можно сказать об отношении нашего общества к инвалидам? Кто посмеет осудить родителей, ежедневно наблюдающих за страданиями своего ребенка? Кто вправе определять, какие отклонения должны повлечь за собой аборт и есть ли такие люди вообще? И что почувствует сама Уиллоу, услышав показания своих родителей под присягой?
Лу Сент-Пьер, президент Нью-Гэмпширского подразделения Американской ассоциации людей с ограниченными возможностями, говорит, что понимает, чем руководствуются родители вроде четы О'Киф. «Это поможет им справиться с непосильными финансовыми трудностями, которые влечет за собой воспитание ребенка-инвалида, — говорит мистер Сент-Пьер, прикованный к инвалидному креслу из-за врожденной спинномозговой грыжи. — Но в подобных исках слышится предостережение самим детям: инвалиды не могут жить полноценной жизнью. Если ты не идеален, тебе тут не место».
Напомним, что в 2006 г. Верховный суд штата отклонил поданный еще в 2004 г. иск об «ошибочном рождении» на сумму в 3 миллиона 200 тысяч долларов.