– Вы бежите. – Я не мог поверить. – Вы отказались от своего долга.
Это было серьезное обвинение, но оно подкреплялось ясными и неоспоримыми фактами. Танака не стал возражать, просто сидел молча, с лицом непроницаемым, как маска Но.
– От войны не убежать, Танака-сан.
Он заглянул мне в глаза.
– А тебе не убежать от судьбы, мой юный друг. Нам с тобой пора попрощаться.
– Мы еще встретимся?
– Обязательно. Когда закончится это безумие; когда восстановится гармония, вы с Эндо-саном найдете меня здесь.
– Что я должен делать, Танака-сан?
– А что, ты думаешь, ты должен делать?
Я не знал ответа. Танака улыбнулся мне грустной, сочувственной улыбкой.
– Ты уже знаешь, что тебе делать.
Я сделал последнюю попытку изменить его решение.
– Вы же его друг, вы должны остаться.
Он покачал головой:
– Я ему больше не нужен. У него есть ты.
Мы ехали по карте, которую дядюшка Лим нарисовал на обороте пригласительной открытки. Деревня находилась в тридцати милях от города, на юго-западной оконечности Пенанга, которую местные жители называли Балик-Пулау, «Спина острова». Отец сидел за рулем «Даймлера», крепко сжав челюсти, и выражение его лица в точности повторялось на лице Изабель. Мне не нужно было спрашивать, как далеко за последние две недели продвинулось обсуждение помолвки с Питером Макаллистером.
Я был слишком занят своими мыслями, чтобы обращать на них внимание. Откровенность Танаки открыла пребывание Эндо-сана на Пенанге с другой стороны и еще сильнее нарушила мое душевное равновесие. То, что я чувствовал, было похоже на ощущение, которое я испытывал, когда Эндо-сан несколько раз подряд бросал меня в воздух в конце тренировки. Я падал, быстро поднимался и тут же наталкивался на очередной прием, пока не начинало казаться, что ток крови повернул вспять, и от головокружения я не мог отличить небо от земли.
Я принял решение избегать встреч с Эндо-саном, пока не смогу преодолеть смятение, даже если это означало усилить страдания. Неизвестно было, сколько времени на это потребуется, и я чувствовал сильную подавленность.
Вместо того чтобы ехать через джунгли, отец решил объехать вокруг острова до его западной оконечности, а потом повернуть на юг. Дорога взбиралась на плечи пологих холмов и тщательно следовала изгибам побережья. Внизу стелилась густая зелень древесных крон, притороченная к морской синеве белым швом бесконечного прибоя. Сквозь деревья над нами на нас падали веселые брызги света, а дувший в открытые окна ветер пах чистотой и свежестью с привкусом влажной земли, мокрых листьев и всегда-всегда – моря.
Мы проехали малайские поселки-кампонги, замедлив скорость, чтобы не наехать на игравшую на дороге голую детвору. Завидев машину, дети разражались восторженными возгласами. Потревоженные птицы вскрикивали и перелетали с одного дерева на другое. К поверхности утеса, окаймлявшего дорогу, цеплялись дикие орхидеи. У Телук-Баханга дорога растворилась в джунглях, и мы свернули на юг, к дуриановым и кокосовым плантациям. Колючие плоды дуриана, прицепившиеся к деревьям, как огромные репьи, наполняли воздух едкой вонью.
Следуя по маленьким указателям, расставленным местными жителями, мы свернули с главной дороги и въехали к Кампонг-Дугонг. На ветру развевались флаги – все до единого красные, – на которых мастер-каллиграф золотом написал приветствия. Дядюшка Лим в традиционных одеждах темно-красного цвета радушно нас встретил. В тот день в деревне мы были единственными европейцами.
– Господин Цай, отец жениха, – представил того дядюшка Лим. – Он – местный староста.
Цай оказался благообразным китайцем за пятьдесят с тонкой козлиной бородкой и жилистыми руками.
Отец пожал обоим руки.
– Пусть сын твой доживет до возраста Южных гор и будет богат, как Восточное море, – произнес он поздравления, традиционные в провинции Хок-кьень.
Цай с удивлением взглянул на него и расхохотался.
– Теперь я понимая, почему у вас такая солидная репутация, господин Хаттон.
В деревне насчитывалось около пятисот жителей, которые кормились морем и выращиванием фруктов и овощей. Под дружелюбные взгляды сельчан мы прошли на деревянную пристань, на которую, судя по ее виду, пошла каждая лишняя доска, бесхозная столешница или сломанная дверь. Пристань плавно покачивалась у нас под ногами, а наши тени распугивали стайки прозрачных рыбок в чистой зеленой воде.
Изабель отказалась на нее заходить.
– Ноги моей не будет на этой шаткой конструкции. Я лучше пройдусь по деревне с твоим дедом.
Мы с отцом прошли по косой пристани до самого конца. Несмотря на жару, он надел строгий костюм и настоял, чтобы я оделся так же. Я снял шляпу и прислонился к ободранному от веток побегу каучукового дерева, воткнутому в морское дно для устойчивости мостков. Небо было ясным и голубым, как мечта. Все лодки вернулись из моря и теперь выстроились вдоль причала, покачиваясь и поскрипывая, привязанные к шестам. Запах соленой рыбы и креветок, вялящихся на солнце, снова перенес меня в деревню, где мы с Эндо-саном останавливались по пути в Куала-Лумпур.
– Что ты думаешь? – спросил отец.
Я попытался угадать, что он имел в виду.
– О чем?
– О твоей сестре.
Я спросил себя, смогу ли когда-нибудь рассказать ему о нашей с Эндо-саном связи. Возможно, Изабель и Питер Макаллистер тоже были вместе в прошлых жизнях.
– Она любит его, и, по-моему, он испытывает к Изабель то же самое.
– Этого мало, – тут же ответил отец.
– Тогда всего всегда будет мало.
– Ей нужно больше времени, и она еще слишком молода.
– У нее больше нет времени. – И я рассказал о словах Эндо-сана, о том, что нас ждет вторжение. – Макаллистеру придется либо последовать приказу правительства и эвакуироваться, либо его интернируют японцы.
– Господин Эндо понятия не имеет, о чем говорит, – сказал он, тяжело глядя на море. – В Малайе войны не будет.
Я снова подумал о направленных в море шифровальных вспышках фонаря Эндо-сана, и мне стало страшно. Остров Пенанг был таким беззащитным, его было так легко захватить, все равно что ребенка, которого крадут из кроватки посреди ночи.
– Просто поговори с Макаллистером, выясни, что он за человек. Ты же знаешь, каково это – быть нежеланным возлюбленным чужой дочери.
– Посмотри, – сказал отец, указывая на море и, очевидно, не услышав моих слов.
Мимо промелькнула стая дельфинов, самые буйные выскакивали из воды и с шумом падали обратно. Они гонялись за рыбами. До нас долетали их щелканье и странные, словно детские, крики.
– Я всегда их любил, – сказал он. – Если бы у меня была еще одна жизнь, я бы хотел стать дельфином, вечно плавать в океанах и рассматривать то, чего никогда не увидеть глазам человека.
В голосе отца сквозила нежность, а в глазах ее было еще больше, и их голубизна больше не была отраженным светом: это была теплая, подернутая рябью влага, в которой не было видно дна.
Этот внезапно открывшийся в нем мечтатель испугал меня: ведь отец всегда казался таким прагматичным, способным справиться с любыми встречавшимися трудностями. А потом мне стало страшно за него, и я понадеялся, что прагматичная часть натуры всегда поможет ему, как бы ни повернулась жизнь, и что мечты будут посещать его только во сне, когда не смогут причинить ему вред.
Мы услышали, как нас зовет Изабель, и повернули обратно к деревне.
– Я знаю, каково это – быть нежеланным возлюбленным чужой дочери, – сказал он.
Свадебная церемония проводилась по китайскому обряду. Мин, наряженную в темно-красное с золотом традиционное длинное платье, спрятали под пологом из красной вуали и танцующих бахромчатых кистей. В ярко-красном деревянном паланкине ее отнесли к дому жениха, где она преклонила колени перед его родителями, подала им чай и пообещала повиноваться. Когда невеста проходила мимо меня, ее голова повернулась – и, зная, что под вуалью она на меня смотрит, я шевельнул губами, желая счастья. Она едва заметно наклонила голову и пошла дальше.
Изабель улыбнулась мне, и я сказал: «Все будет хорошо». Она сжала мою руку.
Свадебный обед был шикарным, как того требовало лицо. Мы вошли в дом деревенской общины и уселись за один из сорока столов, гадая, во сколько обошлось дядюшке Лиму все это изобилие. Изабель выхватила меню, лежавшее в центре стола.
– Что здесь написано?
– Жареный молочный поросенок, суп из акульих плавников, рыба на пару с имбирем, морские ушки, жареный цыпленок в кунжутном соусе, жареная утка в мандариновом соусе. Почти все что угодно. – Знание японского помогло мне расшифровать китайские иероглифы.
Раздались громкая музыка китайского оркестра и взрывы хлопушек. Два свободных места за нашим столом заняли Таукей Ийп с Коном. Я отложил меню, радуясь встрече с другом. Он тоже был одет в строгий костюм, но своего любимого белого цвета.
Кулисы деревянной сцены открылись, и началась опера. Звуки эрху и пипы[74], сопровождаемые ударами цимбал и барабанов, соревновались с высокими, «кошачьими» голосами певцов. Когда они царапнули особенно высокую ноту, отец подавил кислую гримасу, и мы все рассмеялись.
– Простите, – сказал он Таукею Ийпу, заливаясь краской.
– Я могу смело предположить, что вы совсем не знаете, о чем эта опера? – весело спросил тот.
Отец покачал головой.
– Это одна из самых популярных наших опер, «Влюбленные-бабочки». Сюжет очень трогательный.
Изабель наклонилась вперед со словами:
– Пожалуйста, расскажите.
– Однажды в Китае, много династий назад, жила одна девушка, госпожа Чжу, которая хотела учиться в школе высоко в горах. Конечно, раз она была девушкой, учиться ей было непозволительно. Она должна была оставаться дома, чтобы заботиться о семье, а потом – о муже, которого родители для нее выберут.
– Эту традицию надо было бы сохранить, – заметил я, широко улыбнувшись Изабель.
– Тихо, Филип, – сказала она.
– Госпожа Чжи была решительной девушкой, Изабель. Совсем как вы, как я слышал. – Глаза Таукея Ийпа сощурились в добродушной насмешке.
– Продолжайте, старина, – сказал отец, скрестив руки на груди и облокотившись на спинку стула.
Изабель, нахмурившись, взглянула на отца.
– Пожалуйста, расскажите, что было дальше, Таукей Ийп.
– Как я сказал, госпожа Чжи знала, чего хотела. И, обманув родителей и нарушив обычаи, она переоделась в мужское платье и поступила в школу. И там влюбилась в другого ученика, Ляна, который понятия не имел, кем она была на самом деле. В конце трехлетнего обучения они прощаются в павильоне в восемнадцати милях от школы, и госпожа Чжи говорит Ляну, что хочет, чтобы тот женился на ее младшей сестре. Она просит его приехать к ним в дом через год и попросить ее руки. В назначенное время Лян приехал и обнаружил, что никакой сестры нет и что на самом деле это госпожа Чжи хотела выйти за него замуж. Она открыла ему свою тайну, и он влюбился в нее. Это была встреча родственных душ, и госпожа Чжи с Ляном знали, что каждый из них нашел в другом того, кто последует за ним даже за грань смерти, через все последующие жизни.
Их родители скоро узнали об уловке госпожи Чжи, и ее семья была опозорена. Возлюбленных разлучили. Госпожу Чжи и Ляна заперли каждого в своем доме. Для госпожи Чжи быстро нашли мужа, чью семью не смутил скандал. Лян тосковал по ней. Он заболел и умер.
Госпожа Чжи услышала эту печальную новость в день своей свадьбы и бросилась к могиле Ляна, где рыдала так сильно и долго, что даже небеса сжалились. Небо закипело тучами и потемнело, поднялся ветер. Такой бури никто никогда раньше не видел. Прогремевшая молния разверзла могилу Ляна, и госпожа Чжи бросилась в нее как раз в тот миг, когда ее родители со свадебной процессией добрались до могилы.
Из могилы вылетела пара бабочек. Порхая рядом друг с другом, они поднялись высоко в небо, наконец-то получив возможность быть вместе, и оставили позади все печали этого мира.
– Какая ужасная постановка для свадьбы, – сказал отец.
Рассказ пробил брешь в его памяти, напомнив о позабытой страсти к бабочкам и о том, во что она обошлась ему самому, моей матери и мне.
Я знал, что быстро подавленная печаль отца не ускользнула от Таукея Ийпа. Он тихо сказал:
– Ах, Ноэль, вы упустили самое главное. Эта легенда прекрасна. О чем она нам говорит? О том, что любовь найдет свой путь, несмотря на препятствия. Она говорит о том, что любовь может выйти за границы времени и продолжать жить, когда не станет ни вас, ни меня. Это самое подходящее напутствие для свадьбы; да, впрочем, и для всей жизни тоже, разве вы не согласны?
Вспомнив слова Эндо-сана, я всей душой с ним согласился.
После того как подали последнее блюдо из жареных пирожков со сладкой бобовой пастой, мы с Коном вышли из зала. Высоко над нами плыло солнце, лучи пробивались сквозь разрывы в розоватой гряде облаков, словно пальцы, которые окунают в море, чтобы узнать, теплая ли вода.
Мы пошли по пыльным деревенским улицам. Вокруг не было ни души, все продолжали угощаться едой и щедрой выпивкой, которой неизменно сопровождались все свадебные банкеты. Дворняги, бегавшие вокруг нас, когда мы только приехали, принюхиваясь к нашему незнакомому запаху, теперь все до единой уснули под крыльцами домов и дергали ушами, отгоняя мух, которые пытались залететь в их сны.
Дойдя до кромки воды, мы остановились, наслаждаясь ветром. Мы сняли ботинки, ступив на грубый песок, похожий на раскаленную рисовую шелуху. В зале было очень жарко, и я выпил слишком много бренди.
В своем совершенно белом наряде Кон казался олицетворением чистоты; белизну нарушал только красный галстук, вздымавшийся, как рассерженная змея, при каждом порыве ветра.
– Ты так и не ответил, – сказал он с некоторым упреком в голосе. – Ты будешь вступать в сто тридцать шестой отряд?
– Прости. Я не смогу пойти с тобой. Мне нужно остаться. Мне необходимо убедиться, что моей семье ничто не угрожает, и я буду спокоен, только если останусь с ними. Если я застряну в джунглях, то сойду с ума от беспокойства.
На его лице отразилось разочарование, и я почувствовал, что не оправдал его ожиданий.
– Ты был у Танаки-сана. Он рассказал мне о вашем разговоре.
Я сделал вялую попытку объяснить, в каких обстоятельствах оказался. Он прервал меня и тихо сказал:
– Не слишком об этом беспокойся. Конечно же, ты прав. Твоя семья без тебя не справится.
Я кивнул, благодаря друга за то, что он все понял, несмотря на разочарование. Это была одна из удивительных черт Кона – он столько всего понимал без слов.
– Ты понимаешь, что, когда японцы займут Пенанг, мой отец больше не сможет защищать господина Хаттона? Что охрану придется снять?
– Естественно. Им ведь нужно будет защищать собственные семьи. Именно поэтому я должен остаться. Я уверен, что Эндо-сан ничего не знал о покушении на отца, но в Куала-Лумпуре есть некий Саотомэ – он уже давно присматривается к нашей компании.
Мы какое-то время сидели молча. Я наслаждался обществом Кона и радовался, что познакомился с ним, потому что он стал мне ближе обоих братьев.
– Мы еще увидимся до твоего отъезда? – спросил я.
Сидеть у моря было так безмятежно здорово, что мне захотелось продлить наше с ним пребывание в этой деревне, такой далекой от забот остального мира.
– Вряд ли, – ответил Кон.
– Наверное, это будет нарушением правил безопасности, но ты дашь мне знать, куда тебя направят?
– Я попробую, – сказал он.
То, что я сохраню его местопребывание в тайне, было ясно без слов. Я протянул ему руку, и он обхватил ее своими.
– Береги себя, брат.
– Хорошо. И ты не лезь на рожон, – мой голос стал напряженным. – Я помолюсь за тебя в храме.
Он улыбнулся:
– Будь осторожен, ты превращаешься в китайца.
Подумав о двойственности жизни, я спросил больше у себя самого, чем у кого-то:
– Это ведь не так уж и плохо, правда?