Немедленно осознав стратегический потенциал острова, капитан Лайт приобрел его у султана Кедаха за шесть тысяч испанских долларов и британский протекторат от потенциальных узурпаторов. Остров получил название «Остров принца Уэльского», но в итоге стал известен как Пенанг.
Начиная с шестнадцатого века Малайский полуостров был частично колонизирован сначала португальцами, потом датчанами и в конце концов британцами. Последние продвинулись дальше всех, распространив свое влияние практически на все малайские государства. Обнаруженные запасы олова и почва и климат, пригодные для высаживания каучуконосов – оба эти ресурса были жизненно необходимы во времена промышленной революции, – стали причиной междоусобных войн, которые британцы разжигали, чтобы взять государства под свой контроль. Колонизаторы свергали султанов, возводили на трон незаконных наследников, платили за концессии звонкой монетой, а когда даже это не помогало, не гнушались поддерживать угодные им клики силой оружия.
Грэм Хаттон был свидетелем, как капитан Лайт приказал набить пушку серебряными монетами и выстрелить в лес: отец рассказывал, что таким способом Лайт заставлял кули расчищать земли от зарослей. Человеческая природа взяла свое, и замысел удался. Остров превратился в оживленный порт, расположенный в полосе смены направления муссонных ветров. Моряки и торговцы останавливались там на пути в Китай, чтобы передохнуть и насладиться неделями тепла в ожидании, пока сменится ветер.
Грэм Хаттон преуспел: в скором времени была основана фирма «Хаттон и сыновья». В то время Хаттон еще не был женат, и оптимистическое название компании вызвало немало пересудов. Тем не менее он знал, чего хочет, и ничто не могло ему помешать.
Путем различных закулисных сделок и благодаря заключенному в конце концов браку с наследницей семьи коммерсантов мой прадед положил начало собственной легенде на Востоке. Компания получила известность как один из самых прибыльных торговых домов. Но корни династических притязаний Грэма Хаттона простирались глубже: он мечтал о символе, том, что оказалось бы долговечнее его самого.
Особняк Хаттона был построен на вершине небольшого утеса и высился над подводными морскими лугами, сливавшимися в долины Индийского океана. Здание из белого камня, спроектированное архитекторами из пенангского бюро «Старк и Макнил», почерпнувшими вдохновение в работах Андреа Палладио[16], подобно многим домам, строившимся в то время, было окружено рядом дорических колонн, а фасад украшала увенчанная фронтоном изогнутая колоннада. Дверные и оконные рамы были сделаны из бирманского тика, а для постройки прадед выписал каменщиков из Кента, кузнецов из Глазго, мрамор из Италии и кули из Индии. В доме имелось двадцать пять комнат; верный своему честолюбию прадед, частый гость при дворах малайских султанов, назвал его «Истана», что по-малайски означает «дворец».
Главное здание окружал большой газон, подъездную аллею из светлого гравия окаймляли высаженные в ряд деревья и цветочные клумбы. Аллея шла вверх под приятным наклоном, и если встать у входа и поднять взгляд, создавалось впечатление, что выступ фронтона указывает дорогу в небеса. После того как дом перешел к моему отцу, Ноэлю Хаттону, были построены бассейн и два теннисных корта. К главному зданию примыкали отгороженные изгородью в человеческий рост гараж и дом для прислуги – и то и другое бывшие конюшни, которые перестроили, когда страсть Грэма Хаттона к скаковым лошадям сошла на нет. В детстве мы с братьями и сестрой часто ковыряли там землю в поисках лошадиной подковы, радостно вопя всякий раз, как кто-то ее находил, пусть даже подкова была покрыта коркой ржавчины и оставляла на руках железисто-кровяной запах, не улетучивавшийся даже после продолжительного воздействия намыленной щетки.
Иди все своим чередом, я мало бы что унаследовал. У отца было четверо детей, я самый младший. Меня никогда особенно не заботило, кому будет принадлежать Истана. Но дом я любил. Его элегантные очертания и история глубоко меня трогали, я обожал исследовать его закоулки, иногда даже – вопреки боязни высоты – выбираясь через чердачную дверь на крышу. Там я сидел, разглядывая окрестности через рельеф крыши, словно буйволовый скворец на спине у буйвола, и прислушивался к громаде дома у себя под ногами. Я часто просил отца рассказать о предках, чьими портретами были увешаны стены, о пыльных трофеях, завоеванных теми, с кем я состоял в родстве, – подписи под ними прямо указывали на мою связь с этими давно сгинувшими частицами моей плоти и кости.
Но, как бы я ни любил дом, море я любил больше – за его вечную переменчивость, за то, как сверкало на его глади солнце, и за то, как оно отражало малейшее настроение неба. Даже когда я был еще ребенком, море шепталось со мной, шепталось и разговаривало на языке, который, как мне казалось, понимал я один. Оно обнимало меня теплым течением; оно растворяло ярость, когда я был зол на весь мир; оно догоняло меня, когда я бежал по берегу, сворачиваясь вокруг моих голеней, искушая меня идти все дальше и дальше, пока я не стану частью его бескрайнего простора.
– Я хочу запомнить все, – сказал я однажды Эндо-сану. – Хочу помнить все, к чему прикасался, что видел и чувствовал, чтобы оно никогда не потерялось и не стерлось из памяти.
Он посмеялся, но понял.
Отец женился на моей матери, Хо Юйлянь, вторым браком. Ее отец присоединился к массовому исходу в Малайю из китайской провинции Хок-кьень[17] в поисках богатства и возможности выжить. Тысячи китайцев приезжали работать на оловянных рудниках, спасаясь от голода, засухи и политических потрясений. Мой дед сколотил состояние на принадлежавших ему рудниках в Ипохе, городе в двухстах милях к югу от нас. Младшую дочь он отправил в монастырскую школу на улице Лайта в Пенанге, подальше от работавших на него грубых кули.
Отец встретил мать, успев овдоветь. Его жена Эмма умерла, рожая Изабель, их третьего ребенка, и, думаю, помимо прочего, он подыскивал детям приемную мать. Юйлянь познакомилась с отцом на приеме, устроенном сыном китайского генерального консула Чонга Фат Цзы, пекинского мандарина. Ей был семнадцать, ему – тридцать два.
Женитьба отца вызвала в пенангском обществе скандал, но его богатство и влияние многое упростило. Моя мать умерла, когда мне было семь, и, если не считать нескольких фотографий, у меня остались о ней смутные воспоминания. Я старался удержать эти тающие образы, затихающие звуки голоса и исчезающие ароматы, дополняя их услышанным от братьев с сестрой и слуг, которые ее знали.
Мы, четверо детей семьи Хаттон, выросли почти сиротами: после смерти моей матери отец с головой ушел в работу. Он часто ездил в другие страны навестить оловянные рудники, плантации и друзей. Он регулярно садился в поезд на Куала-Лумпур и проводил там по несколько дней, управляя отделением фирмы, расположенным прямо за зданиями суда. Казалось, компания стала его единственным утешением, но брат Эдвард как-то заявил нам, что отец завел там любовницу. В тогдашнем нежном возрасте я понятия не имел, что это значит, а Уильям с Изабель захихикали. Я несколько дней донимал их с расспросами, пока меня не услышала наша ама[18] и не заявила: «Айя![19] Забудь это слово, или я тебя отшлепаю по заднице!»
Отец распорядился, чтобы китайские слуги обращались к нам на хок-кьеньском диалекте, а садовник-малаец – на малайском. Как и многие другие европейцы, считавшие Малайю домом, он настоял, чтобы его дети по возможности получили местное образование. Мы выросли, говоря на местных языках, как и он сам. Это должно было навеки привязать нас к Пенангу.
* * *
До встречи с Эндо-саном я не был близок с братьями и сестрой. Склонного к уединению, меня не интересовали вещи, которыми увлекались и мои одноклассники: спорт, охота на пауков и сверчковые бои на деньги. К тому же из-за смешанного происхождения меня никогда полностью не принимали ни китайцы, ни англичане – две расы, каждая из которых мнила себя выше другой. Так было всегда. Когда я был младше и мальчишки в школе дразнили меня, я пытался объяснить это отцу. Но тот заявил, что все это чушь, что я глуп и слишком чувствителен. Тогда я понял, что у меня нет выбора, кроме как закалить себя от оскорблений и отпускаемых шепотом замечаний и найти свое место.
После школы я швырял портфель в комнату и шел на пляж у подножия Истаны, карабкаясь вниз по вделанным в скалу деревянным ступенькам. Остаток дня я плавал в море и читал, сидя в тени изогнутых луком шелестящих кокосовых пальм. Я читал из отцовской библиотеки все подряд, даже то, чего не понимал. Когда мое внимание покидало страницы, я откладывал книгу и принимался ловить крабов и охотиться на мидий и лангустов, прячущихся на отмелях. Вода была теплой и прозрачной, оставшиеся после прилива озерца кишели рыбой и странными морскими гадами. У меня была собственная маленькая лодка, и я управлял ей, как настоящий моряк.
Братья и сестра были настолько старше, что я проводил с ними очень мало времени. Изабель, которой, когда я родился, исполнилось пять, оказалась самой близкой мне по возрасту, а Уильям и Эдвард были старше соответственно на семь и десять лет. Уильям иногда пытался привлечь меня к своим занятиям, но мне всегда казалось, что он делает это из вежливости, и по мере взросления я обычно находил предлог избегать его общества.
И все же, даже предпочитая собственную компанию, я иногда находил удовольствие в компании братьев и сестры. Уильям, который всегда старался произвести впечатление на какую-нибудь девушку, часто устраивал теннисные вечеринки или пикники с выездом в прохладу горы Пенанг, куда в стародавние времена до моего рождения, когда фуникулера еще не было, путешественники возносились в портшезах на плечах обливавшихся потом китайских кули. На горе у нас был дом, уцепившийся на краю крутого обрыва. По ночам там было холодно, что создавало отрадный контраст с жарой на побережье, а внизу рассыпались огни Джорджтауна, приглушавшие свет звезд. Однажды мы с Изабель заблудились в горных джунглях, сойдя с просеки в поисках орхидей. Она не плакала и даже пыталась меня подбодрить, но я знал, что ей страшно не меньше моего. Мы несколько часов бродили по буйным зеленым зарослям, пока снова не вышли на просеку. Отец часто устраивал в Истане по несколько приемов подряд, и нас то и дело приглашали на вечеринки и приемы в другие дома, на гонки драгонботов[20] на эспланаде, крикетные матчи, скачки и любые события, которые могли хоть в малой степени послужить поводом для танцев, выпивки и смеха. И пусть я неизменно принимал эти приглашения, часто возникало ощущение, что звали меня из-за веса отца в обществе и больше ни почему.
Нашей семье принадлежал островок примерно в миле от берега, густо поросший лесом. Добраться до него можно было только с берега, выходившего в открытое море. Я провел там не один день, представляя себя жертвой кораблекрушения, как будто я один на всем белом свете. Я даже ночевал на острове, когда отец уезжал в Куала-Лумпур.
В начале тридцать девятого года, когда мне было шестнадцать, отец сдал островок в аренду и заявил, что нам больше нельзя на нем появляться, чтобы не побеспокоить жильца. Я был сильно разочарован потерей убежища и несколько недель следил за происходившим. Судя по материалам, которые рабочие перевозили на маленьких лодках, на острове строилось небольшое здание. Я замышлял проникнуть на остров, но запрет отца меня удержал. Я отказался от своего плана и попытался больше о нем не думать.
А на другом конце света, страны, не имевшие к нам никакого явного отношения, готовились к войне.
– Могу ли я поговорить с хозяином дома?
Я слегка вздрогнул. Шла вторая неделя апреля, в ранних сумерках моросил дождь, мелкий, словно подхваченные ветром семена диких трав, обманчивой лаской напоминая о скором наступлении сезона муссонов. Блестел влажный газон, и аромат казуарины расцвечивал запах дождя. Я сидел под зонтом на террасе, читал и разглядывал небо, блуждая в мечтах, наблюдал за тяжелыми облаками, пытавшимися прогнуть горизонт. Слова незнакомца, пусть и сказанные тихим голосом, выдернули меня из моих грез.
Я повернулся и посмотрел на говорившего. Это был мужчина под пятьдесят, среднего телосложения, довольно коренастый. Его волосы были почти серебряными от седины, очень коротко подстриженными и блестели, как мокрая трава. Квадратное, изрезанное морщинами лицо, круглые глаза, странно сверкавшие в сумерках. Черты его лица были чересчур резкими для китайца, и акцент был мне незнаком.
– Я сын хозяина. Что вам нужно?
Я вдруг осознал, что совсем один. Слуги находились у себя, готовили ужин. Я сделал зарубку в памяти, чтобы поговорить с ними о допуске в дом незнакомых людей без всякого уведомления.
– Я хотел бы одолжить у вас лодку.
– Кто вы? – Я был Хаттон, и грубость часто сходила мне с рук.
– Хаято Эндо. Я живу там, – он указал на остров, мой остров.
Вот, значит, как ему удалось войти в дом. Он пришел с берега.
– Отца нет дома.
Вся моя семья уехала в Лондон навестить Уильяма, который уже год как окончил университет, но возвращению домой и работе предпочел английских друзей. Раз в пять лет отец нехотя передавал дела фирмы управляющему и надолго увозил детей в метрополию – практика, которую многие англичане в колониях считали такой же священной, как религиозное паломничество. На этот раз я решил не ехать. Отец остался недоволен, потому что спланировал поездку, чтобы она совпала с началом каникул, и даже договорился с директором школы, чтобы мне разрешили пропустить первый месяц нового учебного года. Но я подозревал, что брат с сестрой испытали облегчение: я часто чувствовал, что им мало нравилось объяснять наличие брата-полукитайца своим английским друзьям и дальним родственникам.
– Тогда я прошу лодку у вас, – незнакомец был настойчив. – Боюсь, мою смыло приливом. – Он улыбнулся:
– Наверное, сейчас она уже на полпути к Индии.
Я встал с плетеного кресла и предложил ему пройти со мной в лодочный сарай. Но Хаято Эндо не двинулся с места, не отводя взгляда от моря и затянутого тучами неба.
– Море способно разбить сердце, правда?
Впервые кто-то другой описал мои чувства. Я остановился, не зная, что сказать. Всего несколько простых слов выразили мое чувство к морю. Его красота действительно разбивала сердце. Несколько минут мы стояли молча, соединенные общей любовью. Ничто не двигалось, кроме дождя и волн. За стеной облаков вспыхивали и набухали вены молний, окрашивая избитое в синяки небо в розовый, и мне показалось, что я вижу, как кровь бесшумно пульсирует по желудочкам огромного человеческого сердца.
– Сейчас море – единственное, что соединяет меня с домом, – произнес он, будто сам удивившись сказанному.
Мы вышли под дождь, и трава губкой запружинила под моими босыми ногами. Лодочный сарай стоял на берегу, и мы спустились вниз по длинной деревянной лестнице. Один раз я поскользнулся, и мужчина мгновенно вытянул руку, удержав меня. Почувствовав ее силу, я тут же обрел равновесие. Взглянув на него, я произнес:
– Я хожу здесь каждый день. Я бы не упал.
Казалось, мое раздражение его позабавило. Место захвата горело, и я с трудом устоял, чтобы его не потереть. Мне было интересно, зачем он арендовал наш остров.
А потом мы оказались на песке. Вокруг были только рев моря и гул ветра. Никаких прочих звуков. Ни единой птицы в небе. Ветер взбалтывал море, разрисовывая его белыми полосами и хлестал нам лица и волосы бесконечным дождем. Было здорово быть живым.
Мы вытащили мою лодку и подтянули ее к месту на берегу, откуда ему было бы легче выгрести против морской ряби. Стоило спустить лодку на воду, как откатывающиеся волны тут же настойчиво потянули ее в море. С этого участка пляжа мне был виден только край Истаны, словно форштевень огромного огибающего мыс судна.
– Спасибо, что одолжил мне лодку, – сказал он с легким поклоном, который я, не задумавшись, тут же вернул. Он посмотрел на остров и снова повернулся ко мне:
– Поедем со мной. Разреши мне отплатить тебе за доброту и угостить ужином.
Он заинтриговал меня, и я шагнул в лодку.
Греб Хаято Эндо ровно, разрезая носом суденышка бурлящие волны. Он направлялся к прибрежной отмели, искусно избегая скал. Как только мы приблизились к острову, он перестал грести, предоставив волнам поднять нас и вынести на берег. Лодка содрогнулась от удара.