— Ну, что пришел? — спросил Володя минут через десять.
— Раз поставил меня заведовать красным уголком, раз сказал «а» — говори и «б». Помогай.
— Правильные слова, — сказал Середа, не отрываясь от своей бумажки. — Золотые, золотые слова.
Федя выждал долгую паузу и заговорил еще равнодушнее:
— Как зав я все время слышу одно и то же от народа. Нужна библиотека, инженерам нужны книжки по технике, ребята учиться хотят… И самому мне нужно десятый кончать…
Володя оглянулся на Середу. Тот и ухом не повел, только медленнее, любовнее стал выводить буквы.
— Кружки можно организовать, продолжал Федя с равнодушным видом. При этом он зорко, с острой надеждой следил за обоими. — Организовать можно, а заниматься негде. Лекции нужны — опять зала нет. Вон по баракам уже стихийно диспуты ведутся. Стихийно… — повторил Федор — ему понравилось это слово.
— Где же это? — спросил Середа, выводя буквы.
— А у нас, в четвертом. О жизни, о браке, семье, о всяких таких делах. О коммунизме. Самобаев у нас заворачивает. Как скажет слово — весь барак спорить начинает. Хорошо это? Плохо?
— По-моему, хорошо. — Середа устало улыбнулся. — Об этом, родной, уже подумали. Сысой у нас — агитатор.
— А не говорит вам этот факт, товарищ Середа, не говорит вам это, что нужен клуб? Что у нас есть большая аудитория и она требует клуба?
— А, вот о чем ты! Может, ты, товарищ Гусаров, Дворец культуры начнешь здесь строить?
— А что, хотя бы и дворец!
— Слушай! — Середа снял очки и посмотрел на Федю добрыми старыми глазами. — Не возражай. Все на свете находится в развитии. Понял? Все развивается не только в пространстве, но и во времени. Забегать вперед, ломать исторический ход развития никто нам с тобой, товарищ Гусаров, не позволит. Знаешь, кто забегал? То-то. Учти. Что смотришь?
Федя смотрел на Середу так, словно у него прозрели глаза. Легкая улыбка трогала его губы.
— Придет время, — продолжал Середа, и на повестке дня у руководства встанет вопрос о строительстве Дворца культуры. Чихнуть не успеешь, как дворец будет стоять. А сейчас работай. А эту маниловщину всякую выбрось из головы.
— А если все-таки сходить к Медведеву? — неожиданно спросил Федор, глядя на Цветкова.
Середа молча скрипел пером, как будто и не слышал. Володя встал, запер столик.
— Пойдем.
Они вышли в полутемный и длинный коридор. Неподалеку поперек коридора лежала яркая полоска малинового вечернего света, брошенная из открытой двери. Там, за дверью, ярко розовела стена, искрилось полированное дерево шкафа, виднелся красный с зеленым уголок ковровой дорожки. Это была приемная управляющего. Чувства страха подступило к самому сердцу Феди, и он шагнул к полоске света.
— He торопись, — сказал Цветков. — Не спеши. Я тебе просто сказать хотел, одному, чтоб ты знал: Середа уже ходил к Медведеву с этим вопросом полгода назад. Поэтому он и ответил тебе так… определенно. Уже ходил, понимаешь?
— Погоди, я сейчас…
Федор вошел в приемную, словно прыгнул с большой высоты. Как потом рассказывал Володя, внешне он был очень спокоен. Он двигался по мягкой дорожке быстро и спокойно, как преступник в чужой комнате. В приемной никого не было. Стоял пустой стол секретарши и звонил телефон. Федор взглянул на высокий полированный шкаф и сразу же понял — это вход к управляющему. Открыл дверь, толкнул вторую. Девушка в лиловом свитере побежала к нему навстречу — в глазах ужас, — направив на него все десять пальчиков. Стала толкать его назад.
— Кто там? — раздался негромкий бас из глубины огромного кабинета.
Федор отстранил девушку и увидел длинный стол для совещаний и широкий письменный стол вишневого цвета, приставленный к нему. Над столом висела узкая и длинная — от стены до стены — картина: вид на большой заводской район с высокой горы. Панорама была вся в трубах и дымах. То тут, то там виднелись огромные котлы, склепанные из железных листов, поставленные стоймя на фундамент и соединенные трубопроводами. Поодаль, в сосняке, расположились рядами веселые деревянные домики поселка — двухэтажные, с балкончиками и затейливо очерченными крышами. Среди кирпичных корпусов затерялась знакомая крыша механического завода со стеклянными башенками, а в стороне от нее Федор нашел и дробильно-размольный завод с эстакадой и рядом с ним второй такой же. Федор видел будущее комбината. Он в первый раз понял огромность дела, к которому прикасался.
— Подойди ближе. Что тебе надо? — услышал он спокойный бас.
Он увидел за столом обыкновенного человека с наголо остриженной головой, низко опущенной над раскрытой папкой. Федор увидел шею — полную, бледно-коричневую, ноздреватую, охваченную голубым шелковым воротничком. От этой неподвижно склоненной головы веяло той властью, с какой Федя еще никогда не встречался. Перед управляющим на столе, как у железнодорожного диспетчера, стоял аппарат с телефонными трубками, рычажками для переключения, красными и зелеными глазками.
— А? — спросил он, переворачивая лист. — Чего тебе?
В это время распахнулась вдали дверь, и вбежала девушка в лиловом свитере.
— Максим Дормидонтович! Москва!
Медведев снял трубку, откинулся в кресле и возвел на Федора глаза. Они оказались мутно-сиреневыми. Но глаза эти сейчас не видели — они слушали, а свободная рука управляющего странно бегала пальцами по столу — искала нужную бумагу.
— Да-да-дааа! — резко, нараспев вдруг закричал он. — Да-даа! — И улыбнулся. — Николай Устиныч! Медведев! Медведев слушает! Что ж, ваше дело спрашивать, наше — отвечать! Выполняли и выполняем! Конечно, при вашем чутком руководстве… Но и при нашем — ха! — деловом подходе! Приезжайте, не боимся. Мы всегда готовы: вы — к спросу, мы — к ответу!
Пока он шутил так с начальством, косясь тревожно на секретаршу, она быстро, но спокойно перебирала бумаги в его папке. Нашла, наконец, нужную сводку, подала ему, и он сразу прекратил шутки, которые теперь стали ненужными.
— Николай Устиныч! Так сводочка вам нужна? Передаю! Первое — пятнадцать, второе — сто тридцать семь…
— Максим Дормидонтович, сто двадцать, сто двадцать семь! — испуганно зашептала секретарша.
— Второе сто тридцать семь… Тридцать семь. Да, — повторил управляющий и махнул на девушку листком. — Третье!.. — закричал он и поморщился в ее сторону: — Тише!
Окончив разговор с Москвой, Медведев сразу же снял трубку с другого телефона.
— Суртаиху мне… — Вот он, настоящий, знакомый бас Медведева. — Помолчите немного! Царев, помолчи. Суртаиха? Где Чинаров? Федчук? Пусть Чинаров доложит мне добычу и вскрышу. Буду ждать. Как Шубина, быстро бегает? Напомни ей — завтра пусть доложит мне свои соображения.
Он положил трубку. При этом у него нервно стянулась кожа на шее под ухом — стянулась и разошлась.
— Ну, что скажешь? — спокойно спросил он, опять принимаясь за чтение бумаг.
— Я — заведующий красным уголком, — сказал Федор.
— Продолжай.
— Ко мне приходят люди. Хотят учиться, в кружках хотят заниматься. Инженерам техническая литература нужна. Библиотека нужна, клуб… У нас ни одной лекции не было. Обмен опытом можно было бы, как в газете «Труд», организовать. Сцены настоящей нет для драмкружка.
— Все?
— Нет… Разве все скажешь так-то?..
— Вопрос ясен. Дом культуры будет через два года.
Наступило молчание. Управляющий перевернул страницу. Потом вдруг поднял на Федора сиреневые глаза, чуть-чуть нахмурился и еще раз взглянул на Федю. Он сразу заметил выражение затаенного покоя, зоркого равнодушия в лице Федора — то, чего не увидели Володя Цветков и Середа. И еще раз быстро, сбоку Медведев взглянул на Федю, смерил взглядом с головы до ног.
— У нас должен уже стоять Дом культуры, — сказал он и забарабанил пальцами по бумаге. — А мы вместо дома механический завод досрочно пускаем. До-срочно! Главное звено тянем вперед. Вот видишь! — Он кивнул на телефон. — Все государство на том сейчас. Добыча, добыча, каждый день добыча. Понял? А клуб — я понимаю тебя. Поплясать хочется. Ничего, успеешь поплясать. В твое время я с кнутом около коров плясал. Сколько тебе — двадцать будет? Ну вот. Используй, что есть. У тебя много есть, больше, чем у меня.
Он опустил голову к бумагам и перевернул в пальцах красный карандаш: беседа окончена. И непонятная сила отбросила Федю и вынесла из кабинета. В коридоре Цветков шагнул к нему. Федор махнул рукой и пошел к выходу, думая об одном и том же. Перед ним так и стояла картина — заводской район на десять километров в длину и вширь, и под картиной — человек, управляющий своими телефонами и диспетчерским аппаратом. Может, действительно не следует забегать вперед?
День быстро догорал. От управления во все стороны по улицам и тропкам торопливо расходились люди. Вдали, перед крыльцом красного уголка, четыре плотника во главе с Самобаевым устанавливали только что привезенную Доску почета, похожую на роскошный подъезд дворца — с колоннами и ступенями.
«Может быть, он прав — надо использовать то, что есть?» — думал Федор, шагая к своему бараку по деревянному обледенелому тротуару.
Позднее, в десятом часу вечера, Федя, разложив в красном уголке на полу около печи большие серые листы, писал на них слова: «Жди меня» — название фильма. Глухо стуча валенками, в барак вошел Середа. Молча постоял за спиной у Федора, сел на лавку и бросил рядом с собой пакет, из которого выехала от удара пачка глянцевых фотографий.
— К самому, значит? — сказал Середа. — Все-таки не удержался? Не поверил мне?
— О чем вы?
— Так, ни о чем. Возьми вот. Наши ударники. Размести получше. Надписи девчата принесут. Из технического отдела.
Федор взял пачку, стал считать фотографии. Знакомые лица одно за другим ложились на лавку. Братья-бурильщики Леоновы. Строгий и словно завитой на висках Петр Филиппович Царев. Самобаев, раскрывший глаза, словно в ужасе. Алексей Петрович…
— Алябьева в центр помести — Максима Дормидонтовича распоряжение, — сказал Середа.
Федор спокойно отсчитал восемнадцать фотографий и остановился. Теплый, ласковый ветерок заполз ему в грудь. Улыбаясь своей далекой мысли, на него глядела с фотографии Антонина Сергеевна.
— Вот она! Слава богу, напомнил! — Середа взял эту фотографию и положил себе на колено. — Эту вот, Софью нашу… Снять с доски придется. Карточку можешь подарить ей. Что же ты, родная, подкузьмила нас?
— А что такое? Грехи есть?
— Весь грех — что молода. Еще не работала нигде после института. Вот и попалась. Как морозы стукнули, так план у нее и покатился вниз. Ниже проекта съехала. Конечно, и карьер здесь виноват, особенно Суртаиха. Да план, знаешь, ему все равно, кто виноват…
Они оба умолкли. Середа повертел карточку в руке и бросил на лавку. Потом встал и окинул взором барак.
— Пошел все-таки к Медведеву. А ничего ведь все равно не вышло, — сказал он.
Федя ждал, когда Середа уйдет, чтобы без него посмотреть на карточку и спрятать. А тот все осматривал стены барака.
— Хорошее помещение, — не без яда сказал Федя, глядя ему в ватную спину.
Середа с понимающей улыбкой оглянулся на него, сказал «н-да» и пошел к выходу, глухо стуча валенками. Наступила тишина, тени в углах сгустились, и где-то отчетливо заскреблась крыса. Она скреблась все настойчивее, и все дольше Федор задерживал кисть в банке с чернилами, глядя на портрет Антонины Сергеевны. Она смотрела на него рассеянно, мысли ее были в другом месте.
Написав афиши, Федор запер красный уголок и побежал к своему бараку. Открыв обитую войлоком дверь, он вошел в заиндевелый тамбур, а потом, как в жаркую баню, — в общежитие. Увидел сизые полосы махорочного дыма и подумал сначала, что в бараке идет митинг. Рабочие тесным кружком собрались в глубине за печью. Все смотрели на Газукина, который сидел немного поодаль в позе ученика, решающего задачу, — весь изогнулся, обтянутый майкой, и писал что-то в тетрадке, двигал голыми локтями. Федя заметил, что одна рука его забинтована чуть ниже плеча. Приподняв голову, обрамленную с двух сторон почти женскими русыми прядями, Васька с тоской оглянулся на рабочих, шевельнул губами. Легкий смех вспыхнул в кружке и угас.
Федору заступил дорогу Самобаев, подал ему сухую твердую руку с култышкой вместо указательного пальца.
— Ну-ка, сидай к нам, Федя, расскажи, как брал управляющего «на-ура». Ну, что смотришь? Садись, говорю, попей чайку.
— Откуда узнали, дядя Сысой?
— Мы все знаем. Все видим. Без доклада, значит?
Федор рассказал о своем дневном визите к Медведеву.
Помолчав некоторое время, прихлебнув чаю и почесав грудь, Самобаев сказал:
— Ты этого не бросай.
— Медведев несогласный, — заметил за печью беззубый старик истопник Кузя. — Он ежели скажет, обратно не повёрнет.
— Так и должно. Хорошее дело никогда так не родится. Это только начало. Поживешь, Федор, не то увидишь. А что Медведев несогласный, так он слабость свою показывает. Раз клуб потребовался, значит комбинат наш уже не стройка, а предприятие. Народ огляделся, обживается, жить здесь захотел, навечно остается. А он этого не видит. Народ раньше не требовал, не до того было, хоть клуб и в планах стоял. Все на чемоданах сидели. А раз начинают требовать, значит — время.
— Это верно, — подтвердил со своего топчана Аркаша. Он уже отдежурил и перед сном приобрел «человеческое обличье», то есть нарядился в свои бостоновые брюки и шелковую рубашку.
— Все меняется, — сказал Самобаев. — Даже Газукин вон изменился, заявления стал писать. Мне хочет вручить как члену постройкома. Вот и сиди, жди ихнюю милость, сколько уж чашек выпил, а он все пишет и конца не видать. Написал, что ли? УдарникI
Васька оглянулся и, подбирая вздернутую губу, зачастил новым для него глухим полушепотом:
— Думаешь, я… Я для принципа хочу. Я вон — план… Завод вон… Стоим, станки монтируем. И то двести десять. Кто еще двести десять дал? Хорошо — Балакину за дело. А Горожанкину? Сто восемьдесят, и его на Доску почета! А валы? Царев вон в лужу сел, и его на Доску почета! Так первее кто? Почему меня не поставили?
— А кто его в лужу садил, Царева? Кто? — ласково возразил Самобаев. — Доска у нас для передовиков социалистического соревнования отведена. А у тебя это не соревнование, а бес его знает что, не поймешь. Хоть ты и вахту объявил. У тебя стимул не тот. То принцип, то рублевку дай. В Америке, может, из тебя, Вася, Форд бы получился. А здесь, видишь, даже почести тебе отдавать не хотят.
Газукин молчал, молчал и вдруг спросил:
— Это почему же?
— Ну вот, начинай сначала. Валяй, пиши уж!..
Подошел Герасим Минаевич — огромный в плечах, задумчивый. Широким отцовским движением руки Самобаев будто смахнул со своего топчана молодого парня. Дизелист сел, докуривая цигарку.
— У нас почести Красному знамени отдаются, — сказал он и посмотрел на Ваську.
За последние дни Герасим Минаевич заметно изменился. Он стал мягче. Перед сном ему теперь нужно было послушать беседу. Еще не пришел ответ на письмо, которое отослал Алексей Петрович, а дизелист уже начал прощаться с комбинатом, и все понимали это.
— Как, Минаич, дела? — спросил истопник Кузя из-за печи.
— Понимаешь, до сих пор ответа нет. — Дизелист затянулся в последний раз и приклеил окурок под сапог.
— Герасим, тебе бы в Куйбышев или в Сталинград написать, — сказал Аркаша. — На стройки коммунизма.
— В Куйбышеве я был в тридцать девятом году. А сейчас там нужна квалифицированная рабсила. Там, брат, медью головки не чеканят.
— Повар! — с лаской в голосе позвал Самобаев. При этом плотник низко наклонился, наливая в кружку кипятку из чайника, установленного под топчаном. — Значит, коммунизм в Куйбышеве только будет? Без фосфорита, думаешь, будем обходиться? И, конечно, без щей? — добавил он еще ласковее и выпрямился. — А Алексей Петрович, он что — не коммунист? А я до сих пор, признаться, думал, что ученый, который в кресле всю жизнь сидит, что и он чего-то делает. Ты знаешь хоть, что такое высшая математика?
Аркаша не ответил, отвернулся усмехаясь.
— Ты не усмехайся, потому что ты еще млад. Во-о, сынок! Я сорок лет топор в руках держу. Постучи-ка ты с эстоль кастрюлями — само дело тебе скажет, что и для тебя задача поставлена. Ась? — отозвался он вдруг на чей-то вопрос. — А как же! Вот, поезжай в Смоленскую область, в Ново-Дугинский район, там Карасев Иван Демьяныч избы ставит, мой дружок. С мечтой работает! Как глянешь — самому захочется в таком терему пожить!