Но Кристина недоумевала. А точнее, она не хотела ничего понимать и вникать в переживания мужа. Егора утешал только Алешка, единственно родная, как он считал, привычно заблуждаясь, душа. По примеру остальных, Егор верил, что сын никогда не предаст, не станет чужим и непонятным. Не уйдет и не бросит.
Кристина стала исчезать по вечерам, возвращалась поздно… От нее пахло дорогими духами, косметикой и предательством.
Алешка хохотал, с удовольствием оглядывая нарядную и красивую мать. Ему нравилось и льстило, как маленькому мужчине, что у него такая привлекательная, останавливающая взгляды, необыкновенная мама.
Она останавливала взгляды слишком многих… Но Егор сам выбрал себе на долю такую, и винить ему некого. Впрочем, тогда, сначала в электричке, а потом на даче и в Москве она показалась ему совсем другой — грустной и потерянной, испуганно вглядывающейся в окружающую жизнь, словно не знала, что ей делать с этой жизнью и с собой. Тогда — не знала, это правда… Сегодня — знает. И это знание придавливало Егора к земле.
Кристинин блеск в глазах бесил Егора. Хотелось убить ее, чтобы покончить со всем этим тяжким мучительным бытием раз и навсегда. Убить…
И Егор написал Валюне.
Ее адрес он хранил в своей памяти неизвестно зачем.
Валюха откликнулась тотчас, словно только и ждала его письма. Она писала, что замуж так и не вышла, живет одиноко. И стала почему-то слышать голоса: то матери, то отца. Что это значит, она не понимает.
Голоса Егору не понравились. А вот Валюхино одиночество — очень. И он снова написал ей, и еще, и еще…
Я собираюсь в отставку, писал Егор. Армия развалилась, служить там больше нет ни сил, ни смысла. Жить с Кристиной тоже больше невозможно. Семья распалась точно так же, как все остальное. Я скоро вернусь в Россию, строчил на бумаге Егор. Уже навсегда. Мне негде там жить. Не возвращаться ведь в родной городок к одряхлевшим родителям, о которых верно и преданно заботятся младшие сестры! Возвращаться в виде лишнего страдания для родных. Им будет невыносимо видеть каждый день унылую, вытянутую физиономию сына и брата и больно сознавать, что его жизнь сломана, не сложилась, провалилась в тартарары… Прожита словно зря, напрасно, оказалась не нужной никому — ни родной стране, ни его жене, ни ему самому…
Я хочу приехать к тебе, писал Егор. Если ты, конечно, не ходишь теперь под другой фамилией…
Чтобы остаться с тобой навсегда. И тогда ты перестанешь слышать голоса родителей. Они перестанут тебя звать за собой… Еще рано… Я помню твой маленький домик, твои ветхие дорожки на полу, твою старенькую печь, которую давно пора переложить… И если ты до сих пор этого не сделала, то я отремонтирую дом сам: переложу печь, починю крышу и крыльцо, утеплю стены… И вообще жить теперь, Валюха-веселуха, будет лучшее…
Она прислала ему сбивчивый ответ, который яснее ясного говорил о том, что она плакала, радовалась, смеялась и снова плакала, потому что никак не ждала от жизни такого подарка. И уже приготовилась спокойно прожить оставшиеся годы одной, в ветхом, темном от снега и дождей домике-развалюхе, и умереть, когда голоса родителей станут слишком настойчивы… Но теперь она станет ждать, когда Егор выйдет в отставку, расплюется и завяжет со своей армией и генеральством, разведется с женой и приедет к Валюне. Она будет ждать… Верно и преданно, неизменно и непрерывно. Поглядывать в окно… Поджидать телеграммы в несколько слов: «Встречай. Прилетаю такого-то числа…» Она любила только его одного и любит до сих пор… И будет любить всегда своего мрачного неулыбу… Зачем ей чин его да погоны? Они, может быть, нужны его жене, городской дамочке с хорошими манерами, образованной, капризной и жеманной, но не ей, Вале…
О сыне Валюня не спрашивала. Это проблемы Егора. Пусть решает их самостоятельно. Ей все равно. Для нее главное — дождаться своего ненаглядного, чтобы он действительно приехал, открыл дверь, потопал ногами в сенцах, сбрасывая с сапог грязь, и крикнул:
— Валя, ты дома?.. Долго же до тебя добираться! Летел, летел, потом ехал… Глухомань… Это и хорошо. То, что надо. Короче, я здесь… Встречай, хозяйка!..
А родительские голоса пока могут подождать. До поры до времени…
22
Борис взглянул на Наташу рассеянно. Словно не сразу заметил и рассмотрел. Очевидно, все еще видел перед собой ту рыжую красотку с равнодушным взглядом. Да и странно было бы наоборот…
— У меня тут… квартира… обмен… — робко напомнила о себе Наташа, скромно стоя у дверей.
— Ах да, извините! Садитесь, пожалуйста! — очнулся от сладких грез Борис. — Задумался… Очень сложные вопросы у людей…
Наташа иронически хмыкнула — знает она эти вопросы! — и осторожно опустилась на стул.
— Так, значит, у вас квартира?.. — рассеянно повторил он. — Обмен?.. Расскажите подробнее. Развод или коммуналка?..
Наташа обстоятельно, не торопясь, изложила все детали, тщательно выдуманные мамой и заботливо втолкованные ею Наташе. Борис слушал, перебирая и рассыпая скрепки на столе. Зачем ему столько? — подумала Наташа. Разве чтобы занять руки…
— Я вас понял, — по-прежнему рассеянно произнес Недоспасов. — У вас есть какие-нибудь документы: копии лицевых счетов, свидетельства о разводе? Если нет, сделайте их, пожалуйста, и принесите мне. Желательно побыстрее…
И тут, улыбаясь, вплыла заведующая юрконсультацией.
— Борис, простите нас за этот маленький розыгрыш, — ласково начала она. — Это моя дочь Наташа. Очень хотелось вас познакомить, ну, вот надумала таким образом… Вероятно, не самым лучшим.
Недоспасов посмотрел на начальницу недоуменно, с трудом постигая смысл сказанного, перевел взгляд на Наташу… В глазах, наконец, забрезжило кое-какое сознание, замерцало и появилось осмысленное выражение. До него дошло. Интересное кино… Он осознал все. И постиг далеко идущие планы босса. Оценил их по достоинству. Взвесил. Прикинул… Глянул на дочку начальницы повнимательнее… Гарная девица… А положение в обществе, завоеванное по праву, — всегда большая редкость и исключение.
Он просиял. И подсказал Лилии Ивановне:
— Просто так получилось… И наверное, это хорошо.
Борис родился в очень простой семье. Отец всю жизнь прослужил электриком в ЖЭКе, не страдая о несбывшихся надеждах юности. Мать в молодости там же сидела в канцелярии, выдавала справки. Потом, когда ее совершенно достал психованный начальник, вечно орущий на подчиненных и жильцов, без конца приходивших с жалобами то на протечки, то на отсутствие отопления и горячей воды, перешла на работу в ателье, где оформляла квитанции. На единственного красавца сына мать буквально молилась.
Борис долгое время упорно твердил, что мечтает стать человеком, вручающим министрам бумаги на подпись.
— Видишь того, кто подает на подписи договора, которые подписывают министры? — спрашивал он мать. — Вот им я и хочу быть!.. Как бы мне туда проникнуть, не знаешь? Работка непыльная, а почета и уважения со всех сторон — море!..
Но мать ничего не ведала о путях людей, держащих наготове папки с документами.
В десятом классе Борис решил сам сочинять и подписывать несколько иные документы.
На юридический факультет ему помог поступить дядя, старший брат матери, когда-то ловко окрутивший преподавательницу юрфака. Впрочем, чересчур хитрым образ действий дядьки не позволяла назвать его внешность. Дядя, преподаватель военной кафедры на химическом факультете МГУ, подполковник в отставке, был высоким, могучим, со светлыми волосами, волной откинутыми с высокого лба. Борис удался в него. Так что проблем с дамами ни у того, ни у другого почти не возникало. И когда у Бориса появилось настойчивое и неизбывное желание поступить на юрфак, нервно-трепещущая мать тотчас позвонила брату.
— Сделаем! — по-военному отчеканил он.
И слово отставника сдержал. Борис на юрфак поступил, хотя сделать это было непросто. Безблатных запросто «резали».
Но дальше вести его по жизни дядя не мог и не собирался. Приходилось рассчитывать исключительно на свои силы.
После того страшного похода в горы родители сначала горевали и растерялись так, словно потеряли единственного сына. И они действительно его потеряли. Там, в затаившихся под снегом горах, Борис оставил не только ОйСвету, но и самого себя. И теперь пытался найти себя другого, собрать по кусочкам, по клочкам… Некоторые кусочки казались хороши. Но очень некоторые и очень кусочки…
Борис в пару минут сориентировался и пригласил Наташеньку в ресторан. В пятницу вечером. Руководствуясь прекрасным жизненным постулатом: кто девушку ужинает, тот ее и танцует.
Обе дамы расплылись в улыбках. Борис судорожно прикидывал, на что может хватить его скудной зарплаты. Надо будет на всякий случай попросить взаймы у родителей и у дядьки… Потом когда-нибудь отдаст, наскребет по клочкам…
— Ну что вы… — для вида засмущалась Наташа. И мгновенно согласилась.
Сказать по правде, она в своей жизни в ресторанах бывала нечасто, разве что на свадьбах более удачливых подруг, которым смертельно завидовала. Иногда знакомые парни приглашали в кафе. Тоже очень редко, раза два-три… Просто посидеть, проветриться, куда-то деть вдруг ставшее ненужным время. А оно, такое торопливое, бывает удивительно неспешным, тягомотным, беспредельным, как замедленные кадры кинопленки… Таким оно показалось Наташе до вечера пятницы.
— Наконец они встретились на «Арбатской». Борис размахнулся аж на саму «Прагу» и сам слегка испугался своей непродуманной прыти и резвости. Но ему всегда всего хотелось добиться и получить сразу, чтобы все тотчас вдруг упало ему прямо в руки… А если не получалось — он мог повесить нос и загрустить.
Наташа увидела Бориса, пронизанного солнцем, сияющего, идущего под пристальным, прицельным обстрелом множества женских глаз, старающихся выбить «десятку», и удивилась. Неужели этот солнечный юноша может всерьез ею увлечься? Наташа никогда не строила иллюзий по поводу своей внешности, не обольщалась на ее счет и завышенной самооценкой не увлекалась, как многие ее сверстницы.
Она растерялась, смутилась, мучительно захотела немедленно затеряться в яркой, говорливой толпе… Она даже сделала шаг назад. Но не успела исчезнуть. Борис заметил ее и радостно взмахнул рукой. Наташа остановилась. Робко улыбнулась в ответ… Отметила, как классно сидит на молодом начинающем юристе модный дорогой костюм.
Вздохнула… И отдалась на волю судьбе. Впрочем, когда судьба является пред тобой в столь блестящем, незабываемом образе, устоять перед ее искушением слишком нелегко…
Борис, чуть прихрамывая, подошел к Наташе и легко, свободно, словно делал это каждый день несколько раз, взял ее под руку. Наташа стушевалась еще больше.
— Вперед! — бодро и весело скомандовал неотразимый мужчина. — Вы великолепны!
И хотя Наташа была далека от подобной мысли, она все равно решила принять ее за истину в первой инстанции.
— Видите ли, — увлеченно рассуждал по дороге к «Праге» Борис, — все на свете рестораны формальны в смысле формы. Так получается… Да, там все искусственно и надуманно, это ясно. Ну и пусть! Настоящая жизнь идет не в этих красивых стенах. Ей туда вообще нет хода. Но в ресторане так и должно быть. Он в два счета обесценивает и превращает в ничто подлинные ценности, например семью, детей и простой домашний обед, не претендующий на кулинарные изыски. Но обесценивает лишь на время. Правда, это время для каждого имеет очень разные границы.
Наташа взглянула на него с уважением, оценив ум. Для чего и старались…
Метрдотель весь в черном, извивающийся, как нарядный и очень хорошо оплачиваемый глист, провел их к столику, усадил и кликнул официанта. Тот моментально возник рядом — странно, даже ждать не пришлось! — и изогнулся, словно канцелярская скрепка на столе Бориса или компьютерная скрепка-подсказка. В то время компьютеры в России только появлялись, но мать уже привезла из-за рубежа для дочки. И обе довольно быстро научились с ним обращаться.
Скрепыш услужливо протянул меню, а Борис передал его Наташе. Она невидяще уставилась в поплывшие, разбегающиеся перед глазами строчки, отчаялась и вернула меню Борису. Он улыбнулся и быстро, почти не читая, заказал. Казалось, юрист бывает в ресторанах через день.
— Вы… часто здесь бываете? — неуверенно спросила Наташа.
Он, словно оправдываясь, пожал плечами:
— Так получается… Почему-то все клиенты обожают обсуждать детали дела, а главное, благодарить за удачную защиту именно в ресторанах. Я уже свыкся с такими посиделками, научился ориентироваться и потихоньку попивать портвешок. Водку не люблю. — Он приветливо кивнул вновь появившемуся с заказом скрепышу. — Наташенька, я не умею произносить тосты, поскольку с женщинами в рестораны не хожу, а клиенты любят говорить сами, и чем больше, тем лучше… Но все-таки постараюсь сказать. Очень давно, когда я учился в первом классе, вдруг к нам на уроке заявился электрик. Проверил проводку у двери и удалился. Но пока он проверял, все ученики обернулись к нему. Мастер ушел, а учительница заметила: «Ребята, вы не должны ни на что и ни на кого отвлекаться во время урока! Кто бы в класс ни вошел — смотреть надо лишь на учителя! Пусть к вам в класс въедет танк — вы и тогда должны смотреть только на учителя!» Так вот… Я бы хотел, чтобы вы отныне смотрели лишь на меня, даже если вокруг вас появятся и замельтешат сплошные Алены Делоны и Вячеславы Тихоновы!
Наташа в замешательстве молчала. Она не знала, можно ли доверять сидящему напротив солнечному юноше или стоит его остерегаться. Хотелось верить… Но именно этого хочется каждому, что здесь нового и оригинального? Наташа жила, как любой на земле, просто и обыденно, желая того, чего желают все, и стремясь к тому, чего все хотят… Только притягательный молодой человек неестественно торопился. Наташа не знала и не узнала никогда, как мучительно пытался Борис в то время умертвить память об ОйСвете, как терзался, пробуя задушить всякие воспоминания. И не мог, как ни старался…
Перед глазами постоянно, независимо от воли, не способной помочь, а, напротив, мастерски делающей все, чтобы сломать его, — казалось, воля ему уже не принадлежала, а пошла на поводу у памяти — возникала снежная пустыня. В лицо вновь хлестал ледяным крошевом бешеный, осатаневший от власти и могущества ветер… И к груди Бориса зябко, в последней надежде, прижималась худенькая девочка, имени которой он не помнил, но которую он должен, обязан спасти от холода и снега, вынести отсюда в лагерь, где тепло и можно поесть и попить… И растереться спиртом, и глотнуть его, обжигающего горло, но несущего спасение и надежду…
Они тогда первым делом схватились за спирт. Но откуда-то издалека, словно из другой, непонятной, неосознанной жизни, донесся вдруг, прорвался страшный, отчаянный, истошный, похожий на вой, крик Леонида:
— Света!.. Светлана!.. Нет, нет, ты не умерла!.. Этого не может быть!.. Света!.. Она совсем холодная!.. Нет, этого не может быть!..
Почему именно увлекающаяся спортом Светлана не дожила до лагеря, осталось неизвестным. Переохлаждение, сказали врачи…
Борис никогда ничего не рассказывал Наташе. Зачем? Он старался не посвящать в свои личные тайны многих. Достаточно тех, кто знает.
— Все так неожиданно, — пролепетала Наташа. — Спасибо вам… Я постараюсь…
Они выпили. Торжественный ужин потек своим чередом.
— Неожиданно? — вдруг недобро усмехнулся Борис. — Почему неожиданно? Ведь вы с мамой все распланировали и учли, все неплохо продумали. Что же тут для вас неожиданного? — И прежде чем Наташа сумела что-то ответить или возразить, поспешно добавил: — Я не в упрек… ни в коем случае… Просто так получилось… И это хорошо. Во всяком случае, мне так кажется… А вам?.. И никому не надо врать. — Он снова наполнил рюмки. — Наташа, я устал… Пусть вас не удивляет такое заявление человека, которому сравнялось всего-навсего двадцать семь. И даже довольно успешного для своих лет. Меня уже неплохо знают в мире подсудимых, прокуроров и защитников.
— Я знаю, — прошелестела Наташа. — Мама рассказывала…