— Я был у Ларисы, — тихо сказал Сергей.
— Ты только что сказал, не был. Как же так? — спросил я.
Арефа помрачнел еще больше.
— Ты меня не сбивай, — хлопнул по столу Сергей. — Ты… Простите, вы спросили, был ли я раньше? Раньше я не был. Я был потом. Утром.
— Зачем?
— Как зачем? Когда я узнал, что жеребца украли, поехал к Ларисе. Надо же было узнать подробности!
— Так ведь ты знал, что Лариса сама прибегала в Крученый?
— И ушла… Я думал, вернулась домой. А дома ее не оказалось. Где ее искать, не знал. Да и надо было догонять Ваську. Я же на него подумал.
— Расскажи подробнее про то утро, — сказал я. — Не спеша. Не думай, что мне приятно копаться в этой истории. Никто не хочет возводить на тебя напраслину.
— Именно так, сынок, — поддержал меня Арефа.
— И начинай твой рассказ с ночи, — предупредил я.
— Значит, так. К Филиппу в Куличовку я пошел из-за Васьки. Надоел он мне. Пойдем, говорит, надо помириться с Филькой. Я ему говорю: хочешь, мол, иди сам. Но Василий боялся, что его отметелят. Я все же свой. Да и знаю, как лучше слинять в случае чего. Мы посидели, я скоро уснул. Проснулся около пяти. На коня — и к стаду.
— Когда ты уходил от Филиппа, Дратенко был там? — спросил я.
— Не знаю. В другую комнату не заглядывал. А что?
— Хорошо. Дальше.
— Дальше, приезжаю к стаду. Славка мне с ходу: Лариса была, Маркиз пропал! Ну, я сразу и подумал, что Васька. Крикнул Славке, что, мол, поехал искать Маркиза. Забежал домой, взял на всякий случай сто рублей. А то как же без денег? И в Бахмачеевскую, к Ларисе. А ее дома нет. Я постоял возле окна. Помню, курил. Может быть, действительно бросил окурок. Потом махнул вдогонку Ваське. Решил, что он, пока я спал, увел жеребца. Дурак, не догадался вернуться к Филиппу. Васька еще у него был. Проехал я километров десять, думаю, на лошади теперь не догонишь. Оставил свою кобылу в колхозе «XX партсъезд». На автобусе добрался до Ростова. Васька говорил, что в Сальск поедет. Билет показывал. Вот так и мотался за ним. И при чем здесь обротка, не знаю! Может быть, Ганс притащил? Наша обезьяна.
— Вот ты тоже! — не вытерпел Арефа. — По-твоему, старая, больная обезьяна ночью сбегала в станицу, отвязала Маркиза, сняла с него обротку и принесла на хутор?
— А помнишь, как Ганс много лет назад таскал домой патроны? Ты же сам мне тумаков надавал! — Сергей обернулся ко мне: — Вы спросите у отца.
— Это он из степи таскал, — подтвердил Арефа.
— Ты тоже тогда думал, что это я. Было такое?
— Было, — кивнул Арефа. — Понимаешь, Дмитрий Александрович, стали дома патроны появляться… боевые. От немецкого пулемета. Думаю, кто-то из детей балует. Игрушка опасная. Перепорол внуков. Клянутся-божатся — не они. Я на Сергея… И что ты думаешь? Ганс. Он в степь любил ходить. Старый окоп обнаружил. Верно, Сергей, было. Но так далеко, в станицу, Ганс никогда не бегал.
— Может, воры бросили обротку в степи? — сказал Чава.
Я выслушал обоих и высказался:
— Все это малоубедительно.
— Как хотите! Маркиза я не воровал. Хоть режьте меня!
— А за что тебе Василий двести рублей предлагал?
— Подбивал на одно дело. — Сергей пожал плечами. — Но я в его махинациях участвовать не собираюсь. И к Маркизу это никакого отношения не имеет.
— А что Чуриковы? — спросил я.
— Нет. Они тоже ни при чем. Ошиблись, товарищ лейтенант, — усмехаясь, проговорил Чава. — А настоящих воров проворонили, вот что я вам скажу.
— Петро и Гришка приехали? — спросил Арефа.
— Нет.
— Почему?
— Откуда мне знать? Если не верит, пусть сам во всем разбирается, — кивнул он на меня.
Арефа тронул меня за руку:
— Ты не обижайся.
— Поеду я, Арефа Иванович. Без толку все это. Будем разбираться дома.
— Может, утречком двинемся вместе?
— Нет. Ждать не могу.
— Я провожу немного.
Мы вышли с Арефой со двора. Я все еще колебался, правильно ли поступаю. Но за каким лешим торчать здесь?
Автобус доставил меня в Краснопартизанск часов в пять вечера. Первым делом я зашел в райотдел узнать результаты анализа крови. Кровь под ракитником оказалась лошадиной.
Я колебался: ехать в станицу или в Ростов, где оставил форму и мотоцикл. Не придя к определенному решению, зашел в отдел уголовного розыска. Разбирало любопытство: что дала проверка Лохова?
Как только я появился в УГРО, меня ошарашили:
— Кичатов, молодец, что зашел! Тебя вызывает в Ростов генерал. Лично.
— Когда? — спросил я у начальника уголовного розыска, теряясь в догадках, зачем это я понадобился высокому областному начальству.
— Послезавтра.
— По какому делу?
— Не знаю. Спроси у майора.
Я незамедлительно поднялся на второй этаж и нос к носу столкнулся с Мягкеньким, который куда-то спешил.
— Вот и ты, кстати. Срочно едем в Бахмачеевскую. У вас ЧП. Пожар!
Мы почти бегом спустились во двор, сели в «газик», и майор приказал водителю:
— Выжми из своей техники все, на что она способна.
По его суровому и замкнутому лицу я понял, что Мягкенький крепко озабочен. С вопросами сейчас лучше не соваться. Что же такое может гореть, если на место происшествия выехал сам Мягкенький? Вдруг майор повернулся ко мне и покачал головой:
— Что же это ты, лейтенант, не знаешь, какие люди живут у тебя под носом?
— А что? — спросил я неуверенно.
Мягкенький ответил, обращаясь к шоферу:
— Представляешь, почти полгода у них с Сычовым в станице ходил на свободе особо опасный преступник, а они и в ус не дули.
— Лохов? — воскликнул я.
— Он такой же Лохов, как я китайский император! У человека чужой паспорт, чужая, можно сказать, биография… Хорошо, хоть ты свою ошибку исправил, догадался еще раз проверить. Как говорится, победителей не судят.
— Значит, Лохов?
— Вот именно. Твой приятель вчера приезжал из облуправления. Михайлов. Как ты, Кичатов, докопался?
— Случайно, — вырвалось у меня.
— Вот-вот! На авось надеемся.
— Я думал, что Сычов до меня его уже проверил.
— Иван кивает на Петра. Так как же тебя осенило?
— По медицинской справке, у Лохова одно легкое и туберкулез. А фельдшер мне сказала, что у него два легких.
— Как в цирке! Настоящая фамилия его — Севостьянов. Он знал мужа этой продавщицы, настоящего Лохова. Познакомились на Алдане, в бригаде старателей. Севостьянов недавно отбыл срок в колонии. Подался в наши края. Ему предложили дело. Какое — сам знаешь: ограбление и убийство инкассатора. Севостьянов вспомнил, что неподалеку, в Тихорецке, живет Лохов. Вот он и поехал туда. По старой дружбе. Оказалось: Лохов умер. Он к его жене и пристроился. Говорит, хочу начать новую жизнь.
— Клава знала об убийстве? — спросил я.
— Говорит, что не знала. Севостьянов сказал ей, что прежде сидел за автомобильную аварию. Плел еще разные сказки, будто по несправедливости в колонии еще срок набавили. Запятнали, мол, человека на всю жизнь. У тебя, говорит, мужик помер, а у меня жены нет. Предложил, как говорится, руку и сердце. А также паспорт и документы покойного мужа. Отцом обещался быть примерным для ее детей. На чем сыграл, подлец!
— Поплакаться да разжалобить они умеют, — подтвердил шофер.
— Постойте, но ведь паспорт сдается в обмен на свидетельство о смерти? — сказал я.
— Повезло ему, — продолжал майор. — Настоящий Лохов еще до смерти потерял паспорт. Как и полагается, подал заявление в милицию, и ему выдали новый. Этот паспорт и сдала жена в загс после смерти мужа. А когда разбирала его оставшиеся бумаги, старый паспорт и отыскался. Вот по этому паспорту и жил Севостьянов. В Тихорецке, где до этого обитала Лохова, ее мужа знали. Поэтому с Севостьяновым они переехали в Бахмачеевскую. Ты мне все рассказывал, что уж больно честная она была. Даже водку продавала строго по постановлению. — Майор усмехнулся. — Не слишком ли примерная?
— Боялась на мелочи попасться, — заметил шофер. — Какой ей смысл химичить, когда в хате такая тьма червонцев!
Меня резанули слова водителя. Я знал, что Клава была «отличником торговли» задолго до приезда в Бахмачеевскую. Имела грамоты, поощрения. Может быть, она оказалась жертвой? Вспомнилось ее лицо, рано состарившееся, с глубокими морщинами возле губ. И как она говорила, что девчонкой ни одной танцульки не пропускала. Потом на ее плечи легла забота о детях — их было трое, о больном муже, который скитался вдалеке от дома, в сибирской тайге. Так и не довелось пожить счастливо. Может быть, она действительно поверила Севостьянову, пошла на обман, чтобы помочь человеку? И самой хотя бы немного ощутить радость! Поэтому она и держала его дома, опасаясь, как бы он опять не сорвался на работе.
Все это я высказал майору.
— Может быть, ты и прав. Разберутся, — сказал Мягкенький.
— То точно, — поддакнул шофер. — Куда везти, товарищ майор, колхоз большой. А где хлеб горит?
Далеко раскинулось поле пшеницы, тучной, золотой, тяжело колышущей созревшими колосьями. Ее тугие волны бежали до края земли, туда, где маленькими точками виднелись комбайны. Заходящее солнце косыми лучами играло в багряном золоте хлебов. У самого горизонта за автомашинами тянулись шлейфы пыли. Среди желтого моря резко выделялась черная плешина, над которой низко повисли облака дыма. Там суетились люди, стояли красные пожарные машины.
— Кажется, уже справились, — сказал майор.
— Кому-то не повезло, — указал на дорогу шофер.
Только тогда я увидел, что навстречу нам быстро двигался белый фургон «Скорой помощи».
Наш «газик», задев краешек мягкой шелестящей стенки, дал ей дорогу.
Пожар вырвал из колхозного поля огромный кусок. Здесь, на самом пепелище, было видно, что́ он мог натворить, развернувшись во всю мощь, подгоняемый сухим, горячим ветром.
Я никогда не видел столько усталых, измученных, перепачканных землей и сажей людей. Они все еще ходили по дымящейся, пышущей жаром земле, колотили чем попало по обгорелой стерне, дышащей едким белым дымом. Последние ослабевшие струи воды из брандспойтов змеями обвивали редкие очажки пламени, шипели, убивая остатки огня. Я ходил между людьми, всматриваясь в их лица, потные от жары и трудной борьбы, перемазанные золой. Тут было много не наших, из соседнего колхоза. На краю поля стояло десятка два грузовиков. Наконец мне удалось разыскать нашего, бахмачеевского. Это был Коля Катаев. В обгоревшей рубашке, с опаленными бровями и волосами, он остервенело бил по земле ватной телогрейкой.
— Коля, как же это? — спросил я.
— Несчастье, Дима, — ответил Коля, бросив на землю истерзанный ватник.
— Слава богу, потушили.
— Несчастье, — повторил Катаев. — Ксения Филипповна…
У меня перед глазами возник белый фургон с красным крестом, белые шапочки медиков. Я схватил комсомольского секретаря за расползавшуюся в моих руках тенниску:
— Что? Что ты говоришь!
Катаев поднял телогрейку и с еще большей злостью принялся колотить по белой шапке дыма. Я сорвал с себя Борькин пиджак и стал бить, бить им по земле, на которой еще ползали кое-где горячие языки.
Это потом уже, из рассказов Коли, секретаря райкома партии и Нассонова выстроилась цельная картина несчастья, постигшего нас.
В середине дня Ракитина ехала на машине вместе с товарищами из области и района на полевой стан четвертой бригады. Она первая заметила струйку черного дыма и тут же поняла, что это сигнал беды. И когда райкомовская легковушка подъехала к огню, Ксения Филипповна первая выскочила на поле и стала сбивать своей кофтой быстро разгорающееся на ветру пламя.
И еще она успела приказать шоферу ехать в Бахмачеевскую, поднимать людей. Она заставила уехать и инструктора облисполкома, пожилую женщину, чтобы та побыстрее сообщила в район.
Сначала они боролись с пламенем вместе с секретарем райкома. Скоро подоспела подмога: пламя заметили комбайнеры на соседнем поле. И даже потом, когда приехали пожарные машины, Ксения Филипповна не прекращала битвы с пожаром. С несколькими смельчаками она отвоевала у начавшей слабеть стены огня кусок в несколько метров. Их поддерживали с флангов пожарные с брандспойтами в руках. И вдруг в одном из рукавов не стало воды. Огонь с новой силой захлестнул землю, и люди потеряли Ксению Филипповну в клубах дыма…
Она была еще жива, когда приехала «Скорая помощь». Она живая уехала в белом фургоне. И Нассонов, говорят, умолял, просил, требовал от хирурга, чтобы тот спас ей жизнь. Что мог сказать хирург? Он сказал, что сделает все возможное. Прямо отсюда, по рации, хирург связался с районом, чтобы из области вызвали санитарный самолет с лучшими врачами.
Люди покидали пожарище при свете автомобильных фар. Ни одной искорки, ни одного тлеющего уголька не осталось на опаленной, раненой ниве. Напоследок мне пришлось успокаивать расплакавшегося Славку Крайнова. Он тоже приехал на пожар. Нервы парнишки не выдержали, и он, уткнувшись лицом в землю, плакал навзрыд, вспоминая все время тетю Ксюшу. Я попросил майора Мягкенького, уезжавшего самым последним, подвезти мальчика домой.
Мы сели со Славкой на заднее сиденье. Я накинул ему на плечи Борькин пиджак, вернее, то, что от него осталось, и пацан кое-как успокоился. Около своего дома он вдруг сказал:
— Дмитрий Александрович, Ганс пропал.
Я даже сначала не сообразил, какой Ганс.
— Отыщется, — успокоил я его.
— Нет, не отыщется, волки его разодрали, — вздохнул мальчик. — Я его курточку нашел в камышах. Вся в крови.
Я подумал: что Ганс, когда случилось гораздо более страшное? Ксения Филипповна. Вот за кого болело сердце, и было пусто и жутко на душе.
Но мальчишка продолжал говорить:
— Баба Вера еще сказывала, что она видела рано утром, когда исчез Маркиз, вблизи от хутора Крученого конь пробегал. А за ним, она думала, бежали собаки.
Я долго не мог понять, к чему Славка все это рассказывает. Но когда он вылез из машины, а мы поехали дальше в черноте степной ночи, в моей голове связалось воедино все, что я знал и слышал о том, что случилось с Маркизом.
Ганс, лошадиная кровь на ракитнике, волки… Волки! Те, что погубили обезьянку, могли погубить и жеребца.
Это, скорее всего, и произошло так. Под утро, перед самым рассветом, Маркиз с оборванной оброткой бродил по двору бабы Насти. Что его испугало, не знаю, может быть, волки, подобравшиеся к станице. Хата Самсоновой стояла у самой околицы. Маркиз в страхе перемахнул невысокую ограду, как это делал не раз по воле наездника, беря препятствие. Они его гнали и гнали все дальше по степи… И когда жеребец почуял их за спиной совсем близко, он понял, что его спасение в белых хатах, окруженных деревьями, от которых веяло людьми и всем, что их окружает. Он, видимо, хотел спастись в Крученом, но преследователи преградили ему дорогу… На берегу речушки, в зарослях ракитника, Маркиз дал первый бой. Но волки заставили его повернуть от человеческого жилья и травили, травили до тех пор, пока не повалили на землю…
Несчастный Ганс! Он, наверное, утром нашел обротку и притащил домой, к Арефе, как таскал когда-то патроны из немецкого окопчика.
Впоследствии мое предположение подтвердилось. А тогда, в машине начальника райотдела, мне было стыдно за свое недоверие к Арефе, за свои сомнения и подозрительность.
Мягкенький спросил:
— Тебе передали, что послезавтра к генералу?
— Передали.
Голос майора потеплел:
— Не бойся, не ругать вызвали. Приказ по облуправлению. Благодарность и именные часы. За мужество и отвагу при обезоруживании пьяного хулигана. Даю тебе три дня: день на дорогу, день в области и день на обратный путь.
До меня не сразу дошло сообщение Мягкенького. Потом я вспомнил. Бедный Герасимов! Лучше бы ты никогда не брался за ружье. Лучше бы ты был жив. Пусть будут живы все, кому надо жить…
— Куда тебя подвезти? — спросил майор.
Ехать домой, в хату Ксении Филипповны? У меня сжалось сердце.
— С вами в район, — сказал я. — Если разрешите, товарищ майор.
…Дежурная нянечка бежала за мной по ослепительно чистому, тихому коридору больницы, чуть не плача, уговаривала покинуть помещение. Завернув за угол, мы столкнулись с высоким молодым мужчиной в белом халате. Увидев меня, он остановился. Я тоже. По тому, как нянечка что-то лепетала в оправдание, я понял: мне нужен именно этот человек.