Элиза сделала глубокий вдох. Ненависть – неточное слово. Точного не существует. Нет слова, достаточного для определения того, что сотворили с ней в детстве. Она поняла это только потом, став взрослой. Ее использовали. Эксплуатировали. С семилетнего возраста. Она вернулась домой из больницы со вшитым кардиостимулятором. И со страхом, таким огромным, что он превосходил даже ее страх перед матерью. Как только открылся ее «дар», с самого первого мгновения, она стала средоточием всех надежд и чаяний секты.
Постоянные прикосновения множества рук. Никакого личного пространства, никогда. Они поверяли ей свои грехи, молили о прощении, делились такими откровениями, которые семилетним и слушать-то не стоит, а уж тем более – судить. Ее слезы тщательно собирали в пробирку, остриженные ногти мололи в пыль и добавляли в выпекаемый для общины хлеб. А первая менструальная кровь? Не вспоминать! До сих пор она испытывает пронзительный стыд, хотя с той поры прошла половина жизни.
К двадцати четырем годам Элиза ни разу не оставляла любовника на ночь. Она не переносила, когда в ее комнате находился кто-то еще. В течение десяти лет ее заставляли спать на помосте в центре храма, и вокруг этого помоста всегда толпились прихожане. Господи! Они сопели, рыдали, храпели, кашляли. Шептались. Иногда даже глубокой ночью; что означает ритмичное сдвоенное пыхтение, она поняла гораздо позже.
Ей никогда не выдрать из памяти ненавистное дыхание десятков людей.
Они ждали, когда ее посетит пророчество. Надеялись. Молились. Стервятники, питающиеся обрывками ее страхов. Трусы, жаждущие спастись ценой чужой муки. Глупцы, желающие возвыситься под сенью чужой славы. Вожделеющие Страшного суда.
Словно Элиза может стать настоящим источником апокалипсиса.
Габриэль Эдингер принес ей мороженое – заесть кошмар, – и она это оценила.
– Ничего не изменилось. Я по-прежнему их ненавижу, – сказала она, может быть, слишком пылко.
Доктор Чодри снова надел очки; глаза за ними смотрели цепко и внимательно. Когда он заговорил, в голосе звучали подчеркнуто ласковые нотки, приберегаемые для разговоров с душевнобольными.
– Вам следовало раньше рассказать мне.
Он посмотрел на доктора Амхали. Неловко кашлянул.
– Здесь существует… некоторый конфликт интересов, Элиза.
– Что? Никакого конфликта. Я ученый.
– И ангел, – сказал марокканец с насмешкой.
Что бы ты понимал, устало подумала Элиза. Не разговор исследователей, а сцена из сериала.
– Мы не… Я хочу сказать, они не… Они не утверждают, что они ангелы, – произнесла она, недоумевая, с чего вдруг вздумала давать объяснения от их имени.
– Миль пардон, ну, конечно же, нет. – В голосе доктора Амхали звучал неприкрытый сарказм. – Всего лишь отпрыски. Ах да! И реинкарнации, разумеется, как же это я забыл.
Он уколол ее пронзительным взглядом.
– Апокалиптические видения, моя дорогая? Скажите, вы все еще ими страдаете?
Вопрос был задан так, будто ничего абсурднее не бывает, будто само это понятие оскверняет любую благопристойную религию и должно быть наказано.
Она съежилась перед лицом этого двойного обвинения и презрения. Почувствовала себя ничтожной. Под взглядами этих двоих в палатке сейчас находилась не Элиза. Элазаэль. Но я не она! Я – это я.
Как отчаянно она хотела в это поверить.
– Я оставила все это в прошлом, – сказала она. – В прошлом.
Как они не могут понять? В прошлом.
Доктор Чодри сказал:
– Должно быть, вам было очень тяжело.
Неуместная реплика. При других обстоятельствах – возможно: слушая рассказ о ее трудностях, он закономерно преисполнился бы сочувствия. Прямо в точку – тяжело. У нее ничего не было: ни денег, ни друзей, ни жизненного опыта. Ничего, кроме мозга и воли, первый в печально запущенном состоянии – образования ей не дали никакого, – а воля часто подвергалась таким испытаниям, что почти зачахла. Но не до конца. Фиг тебе, а не покорная приспешница, могла она сказать матери. Ты никогда меня не сломаешь.
Однако при данных обстоятельствах, учитывая тон доктора – его демонстративную деликатность и покровительственное снисхождение, неуместно.
– Тяжело? – повторила она. – А Большой взрыв просто взрыв.
Она повторила свою вчерашнюю шутку. Вчера все было иначе: она иронически улыбалась, он посмеивался. Сегодня она имела в виду примерно то же самое… ну… почти… но доктор Чодри успокаивающим жестом поднял руки.
– Не убивайтесь так. Нет нужды.
Нет нужды убиваться? Нет нужды. Что это значит? Нет причины? Элизе казалось, что причин как раз более чем достаточно. Ее оклеветали, ее тайну предали огласке. Она лишилась анонимности, доставшейся ей ценой таких усилий; ее лояльность как специалиста под большим вопросом; как бы дальше ни складывалась жизнь, от этой истории ей до конца не отмыться; все, кому не лень, теперь знают о ней то, что она изо всех сил пыталась скрыть; ее могут обвинить в нарушении подписки о неразглашении и… проклятие!.. в раздувании скандала мирового масштаба. Однако главная причина стала ей ясна именно здесь, в палатке с останками, в обществе двух предубежденных коллег, настроенных вести себя с ней, будто в плохом триллере.
Она непроизвольно посмотрела на экран ноутбука. На стоп-кадре – ее старый снимок, с теми же титрами: пропала юная пророчица, основная версия – ритуальное убийство.
– Я не убиваюсь, – сказала она, стараясь дышать размеренно.
– Элиза, я не виню вас за то, кто вы есть, – сказал Анудж Чодри. – Мы не в силах изменить то, откуда мы родом.
– И на том спасибо.
– Но, возможно, пришла пора обратиться за помощью. Вы и так много перенесли.
И с этого мгновения все пошло кувырком. Он поднял руки в умиротворяющем жесте «давайте не совершать опрометчивых поступков», и Элиза уставилась на него в недоумении. О чем это он? Доктор держался так, будто она бьется в истерике, и на секунду она и сама засомневалась. Разве она кричит? Или похожа на лунатичку с широко распахнутыми глазами и раздувающимися ноздрями? Нет. Она просто сидит, спокойно сложив руки. И готова поклясться всем, чем только можно – если есть что-то, чем стоит клясться, – что не выглядит сумасшедшей.
Она не знала, как реагировать на такую его реплику и такую реакцию. Странное чувство беспомощности.
– В чем мне нужна помощь, – сказала она, – так это в доказательстве, что я этого не делала.
– Элиза. Элиза. Это сейчас не важно. Сейчас надо отправить вас домой. А все волнения – потом.
Сердце било в уши. Гнев, отчаяние – и что-то еще.
Он слушал, нахмурившись.
– Но мысль, что я могу быть потомком кого-то из них? Нет, это безумие! Давайте отправим Элизу домой, окажем ей помощь. И ради бога, держите ее подальше от моего дворца! Кто-нибудь слышал когда-нибудь о чернокожем ангеле? Да еще и женщине вдобавок. Должно быть, для вас это очень трудно, доктор?
Он удрученно покачал головой.
– Элиза. Вы не правы.
– Я объясню вам, что это такое, – произнесла она и на секунду запнулась, удивляясь, неужели действительно собирается им рассказать.
Рассказать. Здесь. Этим неискренним, сомневающимся мужчинам. Она перевела взгляд с одного на другого. Болезненное смущение доктора Чодри, его замешательство, неловкость – она бредит? – и открытое презрение доктора Амхали. Не очень-то подходящая аудитория для откровений, хотя, в конце концов, какая разница? Она больше не колебалась.
– Моя семья, – сказала она, – убогие, злобные, безжалостные люди, и я никогда не прощу их за то, что они сделали со мной, но… они правы.
Она повернулась и в упор посмотрела на доктора Амхали.
– И да, у меня бывают видения, до сих пор, и я их ненавижу. Я не хочу верить в то, что они показывают. Я не хочу быть их частью. Я пыталась убежать от всего этого, но я то, что я есть, и мои желания роли не играют. Смешно, не правда ли? Моя судьба – в моей ДНК.
Она снова развернулась к доктору Чодри.
– Представители Науки и Веры горячо спорят на лестнице. Я потомок ангела. Генетическая предрасположенность, черти бы ее драли!
47
Книга Элазаэли
Ничего не осталось. После того, как ее провели под конвоем, и вслед пялилось множество глаз, злых, осуждающих. После того, как ее посадили в машину, захлопнули дверцу и приказали возвращаться в Тамнугальт и ждать там отправки домой. Два часа езды среди знойных африканских пейзажей, и ей не останется ничего, кроме странного возбуждения и бессильного гнева.
Ничего, кроме этого, и еще… тех воспоминаний, которые она запретила себе будить и похоронила в глубинах разума.
Всех этих вызывающих тревогу воспоминаний. Уголок, выступающий над поверхностью воды: сундук? новый мир? Все, что требуется, – просто смахнуть пыль.
Элиза засмеялась. Здесь, на заднем сиденье автомобиля, смех изливался из нее, будто новый, неизвестный язык. Позже, когда за ней прибудут правительственные агенты, водитель начнет свой доклад именно с этой подробности, чтобы объяснить все дальнейшее.
Когда она перестала смеяться.
С тоской вспоминая «добрые старые деньки», когда ей не о чем было беспокоиться, кроме как о создании новой армии чудовищ в «замке из песка», Кэроу гнала ржавый грузовик по изрытой колдобинами земле и ровным прямым дорогам в сторону Агдза, ближайшего города, где можно было, спрятав волосы под хиджаб и не привлекая внимания, купить все необходимое. Огромные мешки кускуса, целую гору ящиков с овощами, жилистых кур и – пища королей! – с сушеными финиками и абрикосами.
И сейчас она смотрела на Агдз сверху вниз, смотрела с неба. Незамеченная. Маленькая эскадра пролетела мимо. Их путь лежал дальше, вперед, к куда более замечательному месту.
Сначала внизу показалась роща финиковых пальм: оазис, такой зеленый, словно на бурую землю пролили краску. А там, внутри, раскрошившиеся глиняные стены, похожие на раскрошившиеся глиняные стены, оставленные за спиной. Еще одна крепость. Тамнугальт. Сколько Кэроу помнила, внутри была гостиница, из тех придорожных заведений, которые давали приют и отдых для их маленькой странной компании.
– Обоснуемся здесь, – сказала она.
Им требовался Интернет и электричество. Душ, кровати, вода. Пища.
Крошечные тени-мотыльки, отбрасываемые ими на землю, росли по мере того, как путешественники спускались. Потом тени оказались прямо под ступнями, и путешественники расположились под сенью пальм и сняли с себя чары невидимости. Кэроу с беспокойством посмотрела на друзей. Мик и Зузана были ослаблены и обезвожены, их одежда пропотела, а кожа покрылась пятнами солнечных ожогов. Отметка на будущее: оказывается, обгореть можно даже под невидимостью. А самое худшее было в другом: на их лицах застыла гримаса напряжения, и прежнее жизнерадостное выражение глаз исчезло. Все признаки шока налицо.
Что она натворила, втянув их в свои дела?
Кэроу перевела взгляд на Вирко, боясь посмотреть на Акиву. Она не знала, что увидит в его глазах, и страшилась этого. Вирко, лейтенант Белого Волка, один из тех, кто оставил ее у ямы на произвол Тьяго. Единственный, кто тогда обернулся, – но ушел все равно. А еще он спас Мика и Зузану. Крепкий, закаленный, привыкший к полетам и битвам, – ни усталость, ни солнечные ожоги его не брали. Однако напряжение и шок были и на его лице тоже. И стыд. Он был в каждом взгляде Вирко с того самого момента у ямы.
Она встретилась с ним глазами, стараясь казаться уверенной и сосредоточенной, и кивнула. Прощение? Благодарность? Ощущение братства? Она и сама пока не знала. Он ответил кивком, правда, торжественным и церемонным, – и, наконец, Кэроу повернулась к Акиве.
Она избегала смотреть на него от самого портала. В краткие мгновения, когда чары не действовали, видела его силуэт, ощущала присутствие, но специально – не смотрела. Ни на лицо, ни в глаза. Боялась и… правильно боялась.
Его боль ясно отпечаталась на лице, находя отзвук в ее собственной просыпающейся боли, – однако худшим было не это. Если бы дело было только в боли, она, возможно, нашлась бы, что сделать и что сказать, коснуться его руки, как собиралась сделать еще по ту сторону портала, или потянуться к сердцу, как сделала в пещере.