Бешенков в ответ пообещал прострелить его краснозвёздную большевистскую башку. Своё обещание подкрепил лязгом затвора «ТТ».
Капитана разжаловали, судили, дали десять лет.
В штрафной роте у него в первый же день произошла короткая стычка с ворами.
Помковзвода Павлов распорядился выставить охранение и ушёл на доклад в блиндаж к ротному.
Дежурить должен был Сизый. Но в землянке игрались золотые часы, найденные Клёпой в немецком блиндаже.
Увлечённый игрой Сизый, под общий хохот послал бывшего капитана в охранение вместо себя.
Миша Бешенков встал, словно злая собака вздёрнул верхнюю губу и сказал:
- Иди сам, пидор!
Воры прекратили игру и с нескрываемым интересом стали разглядывать бунтаря, так, как взрослые смотрят на неразумное дитя.
Подогретый оскорблением Сизый ощерился железными зубами, выдернул из-за голенища нож:
- Тварь позорная. За пидора ответишь, мусор!
Весь блиндаж застыл в гробовой тишине. Бешенков весь подобрался, сгорбился. Втянул голову в плечи и прислонился к стене, вытянув вперёд длинные руки. Под его чёрным, липким и обжигающим взглядом Сизый сжался.
Тут вернулся сержант Павлов, согнулся в три погибели, входя в дверь, занавешенную плащпалаткой и сообразив, что назревает драка погнал Сизого на мороз.
Тот стал закручивать портянки, сушившиеся у раскалённой железной бочки. Потом нял со стены автомат, стал его протирать. В каску заправил ушанку, утрамбовывая ее своей головой. Шапка была по голове, а каска мала.
Павлов сдвинул брови, угрожающе протянул:
– Ну-уууу?
Сизый пряча нож вышеел, пообещав посадить глупого фраера на пику.
Штрафники, расстроенные тем, что представление не состоялось, отвернулись.
«Менжанулся Сизый... Надо его самого на перо»!
Разжалованный майор после этого случая задружил с Бешенковым. Один другому изливал душу. Вернее изливал Коновалов, а Бешенков слушал, молча думая о чём то своём и посасывая самокрутку.
-Публика тут оторви и брось, Миша. Не Красная армия, а шобла!- Говорил Коновалов, кося взглядом по сторонам. Многие по уголовке, кто убил, кто украл. И за хулиганство сидели, и по воинским статьям, кто за невыполнение приказа, кто за превышение власти, кто на старшего по званию руку поднял, кто за другие какие проступки. Деклассированный элемент в общем. Их сюда из лагерей эшелонами возят – не перевозят., Закон как в лагере – сплошь одно зверье.
Интеллигентных людей, кто за растрату как я, раз- два и обчёлся.
А бывший капитан думал о взводном Васильеве. Представлял, как пристрелит его во время атаки. Во время боя тот подгонял его пинками.
* * *
Через несколько дней в блиндаже столкнулись двое, взводный Васильев и бывший капитан. Они о чём-то говорили, упёршись в друг друга прямыми взглядами, цедя злые, тяжёлые и горькие, как махорка слова.
Потом разжалованный капитан чуть вздрогнул, но сжал зубы и очень медленно процедил, почти не разжимая зубов:
- Каждый поступает так, как считает нужным. Но зря ты так со мной. Зря! Не бережешь ты себя. Совсем не бережёшь.
По его враз ожесточившемуся лицу было видно, что он ничего не забудет…
Старший лейтенант смотрел на него прищурившись и не вынимая правой руки из кармана.
Через несколько дней бывший капитан кинул гранату в землянку командира взвода. Васильев успел выскочить. Вестовой погиб. Штрафники скрутили Митю Бешеного, дали ему по зубам. Больше в штрафной роте его никто не видел.
Говорили, что его за окопами пристрелил сам Половков.
Через неделю ударил мороз. Выпал обильный снег и укрыл траншеи, воронки, подбитую технику плотным одеялом.
Дни ужались, словно шагреневая кожа и стали совсем короткие. Все окружающее вокруг стало серо-белым, каким-то неживым. Солнце целыми днями пряталось за серые тучи.
Ночью на нейтральной полосе раздался взрыв мины.
После взрыва проснулись в окопах с обеих сторон. Сначала пулеметчики прочесали из пулеметов всю нейтральную зону, затем со всех сторон взлетели ракеты. Со стороны траншей штрафников длинной очередью прошелся по немцам «Максим». Звук его стрельбы нельзя было спутать ни с чем другим.
С немецкой стороны загавкал МГ-42.
На нейтральной полосе стало светло, над окопами пролетали пули — причем с обеих сторон.
- Кто-то тикать надумал,— зевнул сидевший в охранении штрафник с большим родимым пятном на щеке. До штрафной роты он служил в полицейской команде города Житомира.
-Ага, к немцам сейчас только за пулей бегать,— возразил другой, для тепла завязавший на манер башлыка на голове, тёмный платок.
- А вдруг это не к немцам, а наоборот от немцев?- Тут же прицепился к нему бывший полицай.
- Ага, от немцев... Разогнался. Я за всю войну не видел ни одного немецкого перебежчика. Слышал, конечно, что есть такие, но не видел. И правильно, а чего у немцев не служить? По утрам кофе пьют, говорят, что солдатам даже отпуска дают и баб для них прямо на передовую привозят.
-Да уж! – штрафник скрипнул зубами. – Напились мы энтого кофию и хлеба тоже наелись. Сыты! По самую маковку!
-Чего ж ты сам тогда не пришёл, а ждал, когда тебя в плен возьмут?
- Скильки раз повторять, я сам сдался. Ешё и портфелю с важлывими документами прихватил!
- Хлопцы!— Закутанный в платок изобразил негодование, — вы слыхали, что заявило это продавшее Родину существо?! Важные документы он притаранил! Да у тебя в портфеле были только журнал с голыми бабами и ведомость на получение овса для лошадей!
Перебежчики- это была ещё одна головная боль командиров и особистов.
Солдатская присяга, долг и приказ для большинства бойцов были основным критерием стойкости. Но чтобы побеждать требовались ещё воинское мастерство и умелое руководство войсками. Приказ командира, матерок товарища, заградотряд с пулемётами за спиной способны были добавить мужества в сердце, но могли и окончательно подкосить колени.
Именно это и было основной причиной перехода к немцам .
У некоторых просто напросто сдавали нервы. Зная, как бездумно цепь за цепью, гонят роты в лобовые атаки и понимая, что завтра они неизбежно погибнут, некоторые принимали решение – лучше уж сдаться в плен.
Инстинкт самосохранения подсказывал - «живой трус лучше мертвого героя».
В плену, по крайней мере, не надо было ходить в атаки.
Бежали поодиночке, парами и даже небольшими группами. Заранее запасались листовками- пропусками и превозмогая страх перед немцами ползли на другую сторону. Немцев боялись, но ещё сильнее боялись своих
Немцы же в перебежчиков не стреляли, даже кричали:
"Иван, комм! Комм"!
Махали руками, показывали проходы, поддерживали огнём, отсекая группы преследования.
Ротным и взводным командирам грозил за беглецов трибунал. Штрафники злились, что за их счет самые продуманные хотят отсидеться в безопасности. Играла свою роль и ненависть к предателям. Поэтому перебежчиков не щадили.
Расстреливали дезертиров без всякой жалости.
По приказу командования минировали поля перед передним краем, создавали передвижные секреты из надежных солдат. Но помогало мало. И хотя знали, что шансов уцелеть при переходе немного, это не останавливало. Шансов остаться в живых при атаке было ещё меньше.
Идея уйти к немцам родилась у Бекетова, имевшего некрасивое погоняло- Сраный.
Глубокой ночью он горячо дышал в рябоватое лицо штрафника Валеева:
- Доверься мне. Уйдём по английски, не прощаясь!
Сидящий на корточках Валеев громко вздыхал.
- Страшно!
Он был из татар, до войны работал в Москве дворником. Сел за то, что ночами грабил пьяных.
Бекетов грел в рукавах замёрзшие ладони. Одна пола его потёртой и прожжённой шинели была короче другой. Другая выглядела так, словно её вынули из под колёс полуторки. Перетянута узким брезентовым пояском. Кирзовые сапоги, с истёртыми переломами гармошки, сношенными каблуками. Спросил Валеева вроде со смешком:
- Ты в Бога -то веришь, Ильдар?
- В Аллаха верю... А тебе зачем? Тоже хочешь?
- Меня ни твой Аллах, ни наш Иисус не услышат. А вот ты молись, потому что больше нам надеяться не на кого. Или немцы расстреляют, или краснозвёздные грохнут.
Бекетов был из блатных. Осенней слякотной ночью он с двумя приятелями, загрузили угнанную полуторку мукой, крупами, консервами из поселкового магазина и отвезли всё на лесную заимку, где отыскать всё это могли только специально обученные собаки.
Всё было сделано тихо. Прирезанный Бекетовым сторож, тихонечко лежал в своей сторожке и молчал. Взятого в магазине должно было хватить до конца войны, но один из подельников проговорился по пьяной лавочке своей бабе. Та кому то из подруг и … в общем, в сторожку нагрянули легавые.
Подельники отстреливались из охотничьих ружей, бывших в сторожке. Бекетов во время перестрелки предусмотрительно спрятался в погребе. Когда подельников перестреляли он вылез из погреба, высоко задрав руки в верх.
Его даже не били. Молоденький сержант, шмонавший его карманы в поисках оружия, подозрительно повёл носом.
-Да он обосрался, товарищ капитан!
Пожилой капитан, руководивший задержанием оказался философом.
- Давай тащи его, потом разберёмся. Главное живым взяли, а обосрался или не обосрался это уже не важно! Помоем!
На допросе Бекетов отрицал убийство сторожа, валя всё на убитых подельников.
Дали ему десять лет.
В тюремной камере Бекетов смеясь рассказывал, как удалось провести легавых.
Зэки потешались над хитромудростью вора, но новое погоняло- Сраный, пристало накрепко. Как банный лист.
Уже под утро, перед самым рассветом, Гулыга и Паша Одессит перетянули через бугор перед траншеей, что-то буро- окровавленное, завёрнутое в шинель. Следом за воротник в окоп втянули грязного, перепуганного Валеева.
В окровавленную шинель был завёрнут Бекетов. Вернее то, что от него осталось.
Валеев, маленький, кривоногий, стоял на коленях и плакал, обращаясь непонятно к кому.
-Я ему говорил!.. Говорил не надо к немец ходить. Зачем пошел?!
Подошёл командир взвода Васильев. Носком сапога откинул полу окровавленной шинели.
Желтым светом вспыхнула в ночном небе осветительная ракета.
Все увидели грязный, окровавленный обрубок без ног. Страшно белели перебитые кости.
Синтетический, словно неживой свет ракеты упал на оскаленные зубы бывшего штрафника Бекетова.
Старший лейтенант брезгливо вытер сапог о землю. Свернул неровную, толстую самокрутку.
Несколько раз сильно затянулся. Швырнул намокший, скрученный из газетной бумаги окурок на землю.
Валеев кинулся к его ногам. Пытался целовать сапоги.
Васильев побледнел:
-Будь мужиком!
Кивнул штрафникам.
-Увести это дерьмо!
* * *
Случившееся не прошло бесследно. Приезжал особист. Вызывал к себе щтрафников, расспрашивал о том, кто ещё высказывал предательские настроения.
О чём- то долго беседовал с Половковым. Но не угрожал. А вот командиру взвода Степанцову страху нагнал.
Тот ходил как в воду опущенный. За попытку перехода подчинённых к врагу он вполне и сам мог оказаться в штрафбате.
Но обошлось. Особист уехал. Офицеры облегчённо вздохнули.
* * *
Вопреки устоявшемуся правилу, роту неожиданно расположили в селе.
К ротному Половкову завернул в гости его старый товарищ ещё по пехотным курсам, Толя Полховский. Когда- то вместе служили, а потом их пути- дорожки разошлись. Полховский после госпиталя получил назначение в соседний полк. По дороге решил заехать в хозяйство Половкова.
Он был в новой зимней шапке, ладной длинной шинели командирского покроя с разрезом, подпоясан кожаным командирским ремнём с пряжкою-звездой, и на ногах начищенные яловые сапожки.
Всюду слонялись бойцы,– неслись крики, хохот, звуки губной гармошки, сочная матерщина.
Несколько штрафников ремонтировали сельскую школу и сидящий на крыше штрафник в совершенно рваном и грязном ватнике кричал кому- то, стоящему внизу:
-Майор! Ты как топор держишь? Тра-та-та. Будто комсомолка член! Как такой дурак стал майором!— ничего не можешь. Тра-та-та».
Половков не обращал внимания. Да и Полховский тоже.
Это были обычные будни штрафной роты.
Заметив командира роты, бойцы притихли. Полховский обратил внимание на то, что попадающиеся им навстречу штрафники при виде офицеров старались принять строевой и подтянутый вид, прекращали галдеть и орать.
- Побаиваются тебя, – усмехнулся Полховский.
- Ну да ,– ответил Половков.– Они меня здесь, а я их в бою.
- Это как?
- А вот так. Ты когда нибудь пробовал отобрать кусок мяса у разъярённого зверя? Вот и они также. Дерзкие. Друг друга не кладут. Такие и Гитлера не испугаются. В рукопашной фашистов как свиней ножами режут. Если в горло вцепятся, уже не остановишь. Тут уж не попадайся им под горячую руку. Не будут разбирать свой или чужой! Стихия!
Через несколько минут подошли к хате, которую занимал ротный.
Ординарец притащил два гранёных стакана, тушёнку. Трофейным ножом открыл банку.
Половков вытянул из-под стола алюминиевую фляжку, обшитую сукном, с привинченной кружкой.
– Перекусим?..— предложил Половков.
– Это можно,— согласился гость. Заглянул в свой стакан. Спросил:
– Водка?
– Бери выше. Спирт!
Поочередно опрокинули в горло свои стаканы. Половков задохнулся, с хрустом надкусил огурец.
– Чистый ректификат. Хорошо вас снабжают.
Половков махнул рукой.
– Если бы!.. Это мой старшина во время вчерашнего боя загрузил телегу канистрами, поставил пулемёт и с отделением штрафников аллюром на станцию, там цистерна со спиртом стояла. А там уже все пьяные. Кругом стрельба, а бойцы пьют.
Выпустил ленту над головами.
– Все назад! Поубиваю! Набрал канистры, поджёг цистерну и в тыл.
Бой кончился – «Вот теперь пейте!»
Теперь как город берём, старшину вперёд пускаем. Знаем, что он обо всех позаботится.
Потек разговор уставших от войны людей. Ситуацию на фронте не обсуждали. Вспоминали училище, ребят с которыми учились.
Внезапно Половков потёр пальцами переносицу.
- Ты отступал в сорок первом, Толя?
- Отступал. От самой границы. Своими глазами видел, как комиссары и политруки рвали документы и партбилеты, переодевались в гражданское и бросали в бой батальоны из таких же сопляков, как я. А мы дрались, а потом когда уже не осталось ни патронов ни сил, отходили. Не драпали, а отходили.
И потом, когда оказался среди своих мне особист пистолетом в морду:
«Где письменный приказ на отход, сука волчья?!. Что?.. Нету?.. Говоришь не драпал!? Сражался? Так может орден тебе, сука за это на грудь повесить? Не хочешь?.. А что хочешь?.. Воевать?.. Тогда в штрафники».
- Вот так я из Котлубанского спецлагеря НКВД оказался прямиком в отдельном штурмовом стрелковом батальоне. Численность батальона девятьсот человек, все офицеры. Даже повозочные, портные, повара, водители — все из разжалованных офицеров. Воевали рядовыми. У каждого срок- два месяца участия в боях, либо до награждения или до первого ранения. При наличии хорошей аттестации погоны возвращали. В случае гибели семья получала пенсию. За что меня туда? Почему? В чём была моя вина?
Но тогда я считал, что мне повезло! И действительно повезло. В первом же бою ранило, и вот сейчас сижу перед тобой. Воюю!
От выпитой водки капитан Половков чуть порозовел, на лбу выступили мелкие капли пота. Он вынул носовой платок, аккуратно сложенный вчетверо, промокнул лоб. Потом закурил.
- А я перед самой финской я служил в Молдавии, на границе. Ночью подняли по тревоге. Куда неизвестно, но красноармейцев с вещмешками, командиров с личным оружием.
Видим, что эшелон идёт в сторону Ленинграда.
Потом показалась Карелия. А поезд идет дальше, в теплушках топят печки. Уже зима, снегу по колено.
В дороге выдали рукавицы, зимнюю форму, лыжи с палками.
А я их раньше только на картинке видел. В Молдавии, где служили и снега то не было. Начинаем понимать, что везут на войну.