Георгий Березко
Первая глава
Городок в садах
Интенданты
1
Этот ясный, осенний день бесконечно тянулся, словно по крайнему рубежу, по необозначенной черте, что отделяет жизнь от нежизни. И можно было в любое мгновение с ужасающей легкостью, тут же на дороге, на пыльной обочине, заросшей конским щавелем, переступить эту невидимую черту.
Лишь к вечеру, после того как их одинокую машину дважды с двух заходов обстрелял, точно опалил железным ветром, немецкий истребитель, носившийся в прифронтовой полосе, после долгой тряски на открытой равнине, когда и тень летящей птицы заставляла опасливо вглядываться в бледное, чуть подсиненное небо, после бомбежки на переправе, из грохочущего, кричащего, воняющего взрывчаткой, дымного ада которой им, опять же только случайно, удалось выскочить, они добрались до цели своей поездки — этого городка, затерянного в желтых, сквозных, словно бы догоравших садах. И намаявшийся в кузове машины, на куче порожних мешков, Виктор Константинович Истомин — тридцатипятилетний, рано поседевший человек, кандидат филологических наук, доцент, а ныне боец комендантской роты одной из московских ополченских дивизий — почувствовал себя так, точно ему напоследок было подарено еще немного, — может быть, одна ночь, а может быть, и завтрашний день — целые сутки жизни.
На окраинной, немощеной улочке их машина затормозила. Всполошенный, весь пурпурно-огненный петух выметнулся вдруг из-под колес, отчаянно, по-человечьи крича, попытался взлететь, распахнув пылающие крылья, упал в траву, умолк… И наступила полная тишина — тишина, которая была похожа на пробуждение.
Истомин туповато, не веря в истинность происходившего, озирался. Улочку неспешно переходила вдалеке баба с ведрами на коромысле; вдоль дощатого в изумрудных лишаях забора, кренившегося под напором яблоневых веток, пробирался неслышно полосатый кот; воробей нырял в пыли и отряхивался, топорща острые крылышки, — и можно было подумать, что здесь и слыхом не слыхали еще о войне — все было как в полузабытом, блаженно-будничном мире. Из застекленной террасы дома, самого приметного, о десяток окошек по бревенчатому фасаду, одетых в кружево наличников, появилось на крылечке что-то такое нарядное, наглаженное, чистенькое, что тоже чудом, казалось, возникло из довоенного мира. Эта красавица в батистовой белой кофточке и в синей жакетке, в белых лодочках и в газовой сиреневой косынке, брошенной на плечи, собралась — ни дать ни взять — на гулянье, точно здесь сохранились вечерние гулянья в городском парке или на главной улице… Впрочем, когда Ваня Кулик, водитель, высунув из кабины голову в пропотевшей пилотке, окликнул девушку, та с готовностью сбежала по ступенькам к их автобатовской, повидавшей виды, скособоченной на ослабевших рессорах трехтонке.
— Окажите, гражданка, содействие, — проговорил севшим, глухим голосом Ваня.
Но в его тоне была и сейчас та ласковая нагловатость, с какой он, вчерашний столичный таксист, ухажер и обольститель, разговаривал со всеми женщинами.
— Конечно, пожалуйста!.. Какое содействие? — спросила любопытно девушка.
— А как в романсе поется, — сказал Ваня.
Виктор Константинович привстал было в кузове, чтобы вмешаться — эта манера Кулика завязывать знакомства действовала на него угнетающе, — но тут же плюхнулся на свои мешки: затекли ноги от долгого и неудобного сидения.
— В каком романсе? — Девушка улыбалась. — Я не знаю.
— «А если свободен ваш дом от постоя, то нет ли хоть в сердце у вас уголка?» — просипел Ваня и закашлялся — он тоже наглотался пыли.
Девушка с откровенным интересом переводила взгляд с одного пассажира трехтонки на другого. Она оказалась даже моложе, чем сперва Истомину привиделось, — лет семнадцати-восемнадцати, да и красавицей ее нельзя было назвать. Но и самая красивая женщина не смогла бы сейчас сильнее удивить Истомина, вызвать даже некоторое смятение…
Намучившийся и телесно и духовно, переживший в дороге долгое, отвратительное состояние страха — это отдававшее в голову тяжелое сердцебиение, эту тошноту и слабость, охватывавшие каждый раз, когда опасность отдалялась, Виктор Константинович сам для себя был и нехорош, и жалок. Но, взглянув на него, девушка и ему улыбнулась так, точно сказала: «Вы мне нравитесь», — сказала всем своим худеньким большеглазым лицом: она радовалась встрече с ним — вот что казалось удивительным! И не так уж важно было, что эта ее улыбка: «Вы мне нравитесь» — относилась не к нему одному, но и к Кулику, когда она разговаривала с Куликом.
— Ставьте машину, заезжайте — что за вопрос? — сказала она весело. — Ольга Александровна непременно вас устроит. Это моя тетя, она заведующая. Мы все будем очень, очень…
Она не успела закончить фразу — из кабины выпрыгнул Веретенников, техник-интендант 2 ранга, командир их экспедиции. Он стукнул каблуками, вытянулся и отчетливо, как при встрече со старшим по званию, выпрямленной кистью руки откозырял.
— Лейтенант Веретенников, — представился он. — Будем знакомы!
«Лейтенант» звучало, разумеется, лучше, чем «интендант». А рубиновые квадратики на воротнике гимнастерки по два в каждой петлице, полагавшиеся Веретенникову, так же как и строевику-лейтенанту, помогали ему в этой небольшой мистификации.
— Очень приятно, — ответила, улыбаясь, девушка. — А я Лена.
— Понятно, — серьезно проговорил он. — Извините за нескромность: проживаете здесь?
— Ну, конечно! — Девушку все забавляло в этом разговоре. — Проживаю конечно.
— Понятно, — сказал Веретенников.
Маленький, как подросток, но ладно, соразмерно сложенный, он пристально, словно внушая нечто важное, смотрел снизу черненькими, немигающими глазками. У Веретенникова была другая манера заводить знакомства с женщинами — он как бы гипнотизировал их.
— Собственно, я должна уже была быть в Москве, — сообщила доверительно девушка. — А теперь даже не знаю…
— Учитесь в Москве, так надо понимать? — продолжал, не отводя взгляда, Веретенников.
— Собиралась только поступать, все бумаги послала. И вдруг — эта война!
— Да, положение существенно изменилось, — подтвердил он.
— А вы прямо с фронта? — спросила она.
— Извините! — сказал Веретенников.
— Я что-то не так спросила? — Она искренно веселилась. — Я чересчур любопытная, да?..
— Кто, куда, откуда — в условиях военного времени покрыто мраком неизвестности, — сказал он.
— Понятно. — И она рассмеялась, словно вся засветилась смехом. — Мы с вами оба ужасно понятливые…
Веретенников, польщенный, склонил голову.
— Что же вы стоите? — сказала девушка. — Заводите машину во двор. Тетя сейчас во дворе. Вы — прямо к ней…
— Мы еще увидимся, надеюсь… — больше с утверждением, чем с вопросом, проговорил Веретенников.
— Конечно мы еще увидимся!
Она одарила всех троих поочередно улыбкой, отступила на тротуар — три истоптанные доски, и пошла, пряменько держась, чувствуя, что ее провожают взглядами. И правда, мужчины с задумчивым видом помолчали, глядя на ее стебельково-узенькую фигурку, на каштаново-смуглые ноги с удлиненными икрами, с хрупкими щиколотками, на выгоревшие до бледной желтизны волосы, схваченные белой ленточкой, свободно, всей массой откинутые на спину и равномерно поднимавшиеся в такт шагам.
— Здесь и остановимся. Заводите, Кулик, машину, — распорядился Веретенников.
Приметный дом на окраине города назывался, как вскоре выяснилось, районным Домом учителя; тут был местный учительский клуб и при нем — маленькая гостиница для педагогов, наезжавших из района. Словом, Веретенникову с его небольшой командой на этот раз особенно повезло. И когда в сопровождении заведующей, Ольги Александровны, они из темных сеней вошли в зальце, главную комнату Дома, даже Веретенников, напустивший на себя командирскую чопорность, высказал свое полное одобрение:
— Уютно, да! Вроде как оазис…
Истомин озирался с расслабленным, страдальческим выражением — ни на что подобное он уже не надеялся. Это наполненное солнцем и будто к празднику прибранное, обряженное в беленькие занавески, оклеенное наивно-голубыми обоями зальце можно было и вправду окрестить оазисом…
По стенам, в кадках и горшках, зеленел здесь целый живой сад — аккуратные лимонные деревца с их блестящей, как новые монеты, листвой, кожистые, лакированные фикусы, ветвистые рододендроны, обрызганные мелкими розоватыми цветками; в углу на тумбочке расцвела китайская роза, и на ее темно-зеленом, разросшемся кусте уселось как будто множество красных мотыльков. Да и пахло здесь, как в настоящем саду, нагретым деревом, свежей землей… В простенках между окон были повешены литографированные портреты, за стеклом, в позолоченном багете, — те же, что Истомин запомнил еще с детства, с первых школьных лет: Тургенев, седовласый, как новогодний Дед Мороз, задумчивый Пушкин, скрестивший на груди руки, Чехов в пенсне со шнурочком, Грибоедов в узких очках, в старомодном сюртуке; из-за куста роз проницательно глянул синеглазый, мужиковатый, богоподобный Лев Толстой — репродукция с портрета, писанного Крамским. «И, господи боже, — подумалось Виктору Константиновичу, эти великие тени точно спасались здесь, на этом зеленом островке, чудом уцелевшем среди крушения и ужаса».
В зальце имелось и много другого, могущего порадовать душу, как радуют игрушки: допотопный глобус, опоясанный по экватору металлическим кругом, какие-то хитроумные, с открытым механизмом, часы под стеклянным колпаком, старенькое красного дерева пианино. И все это поблескивало в разливе теплого предзакатного света, само, казалось, излучая тепло. По крашеному полу был положен, от входа и до дверей в другие комнаты, домотканый, в поперечную разноцветную полоску, половичок.
— Здесь наша гостиная. Тесновато, конечно… По вечерам трудно бывает всех рассадить. Но в тесноте, да не в обиде, — прерывающимся голосом, будто волнуясь, давала пояснения заведующая. — Спальня у нас дальше, за библиотекой. Пройдемте, пожалуйста, товарищи.
Нездорово полная, грузная, она задыхалась и на ходу откидывала назад голову в пышной, голубоватой седине, отчего сразу же принимала горделивый вид. Странное возбуждение, словно бы жар гостеприимства, беспокойство предупредительности горело в ее темных, под черными бровями, все еще красивых глазах.
— Постельное белье мы сменили, устраивайтесь, пожалуйста, и отдыхайте… Ах, я знаю, как вам необходим отдых! Вода в графине кипяченая… Во дворе — банька — пожалуйста! — спешила она с ответом на вопросы, что могли возникнуть у гостей. — Если что-нибудь еще… прошу, товарищи, ко мне! Меня зовут Ольга Александровна Синельникова.
— Чувствуется женская рука, — отозвался с достоинством Веретенников. — Приятно в походной жизни встретить такое… такой оазис.
В смежной комнате стояли высокие книжные шкафы, почерневшие от времени; за стеклом дверок слабо мерцала позолота на корешках толстых фолиантов. А посредине все свободное пространство занимал овальный стол, застланный тканой кремовой скатертью; сложенные стопками, лежали на столе газеты, и в глиняном кувшинчике ярко пылал, выделяясь на скатерти, букет красных, лапчатых листьев клена.
— Если вам удобно — пожалуйста, можете тут и закусить. Приходится как-то устраиваться… Посуда вот в этом отделении — тарелочки, чашки… — Ольга Александровна приоткрыла нижнюю глухую дверку одного из шкафов. — Прошу вас.
— Не помню уже, когда я ел на скатерти… — проговорил молчавший до этого Виктор Константинович. — Спасибо вам… Как у вас все хорошо! Спасибо!.. Мы доставляем вам уйму хлопот.
Ольга Александровна чуть внимательнее на него посмотрела; этот сутуловатый боец с винтовкой на тощем плече показался ей на кого-то похожим своим болезненным обликом, запавшими щеками, седоватым ежиком над высоким, хорошей формы лбом; боец стеснительно переступал по чистому полу серыми от пыли гиреподобными башмаками.
— Ну что вы?! — возразила она. — Я попрошу Настасью Фроловну поставить самовар. Вы помоетесь, потом будете ужинать.
— Говорят, что в наш век электричества и радио самовар устарел, но согласиться с этим — абсурд, — сказал Веретенников.
Из библиотеки-столовой все вступили в спальню. Небольшая и действительно тесноватая, она была обставлена попроще: шесть железных кроватей под коричневыми «казенными» одеялами, шесть тумбочек, покрытых салфетками, и шкаф для одежды — старый, глубокий, с накладной, в виде веночков, деревянной, резьбой — тот самый «многоуважаемый шкаф» из «Вишневого сада». Три кровати были, по-видимому, заняты: на тумбочках возле них что-то лежало — папиросы, мыльницы, книжки; три были свободны, и подушки там светились горней белизной… «Маминой, — подумал Истомин, — у моей мамы были такие подушки».
— Спасибо, спасибо! Нам, право, неудобно, — пробормотал он растроганно.
И тут же мысленно спросил себя: «А сколько еще жить этому оазису — день, два, неделю?.. Когда — завтра или послезавтра — все здесь будет растоптано, изломано, загажено? И сколько еще жить мне самому?»
Он невольно оглянулся, испугавшись, что кто-нибудь слышал его вопрос — таким громким он ему почудился. И ему захотелось шепнуть этой седой любезной даме: «Уезжайте!.. Бросайте все и уезжайте — как можно скорее, на край света!..» Но существовал ли где-нибудь сейчас спасительный «край света»?.. На все, что пока еще было живым, простерлась уже, казалось Виктору Константиновичу, тень обреченности, сам он тоже, конечно, был приговорен; неизвестным оставался лишь день исполнения приговора. И эти славные люди из этого гостеприимного дома могли попытаться лишь продлить свои сроки.
В спальной комнате навстречу им поднялся со стула совсем уже пожилой человек в длинной холщовой толстовке, в пузырившихся на коленях брюках; он кивал лысой, загорелой, сухо, как орех, блестевшей головой и улыбался. В одной руке у него была толстая в переплете книга, другой он снял очки в проволочной оправе.
Ольга Александровна длинно, устало вздохнула.
— Наконец-то!.. Я и не заметила, когда вы вернулись, — сказала она. — Знакомьтесь, вот и еще гости к нам… Самые дорогие — фронтовики.
Не опровергая приятной рекомендации, Веретенников громко проговорил:
— Просим прощения, что потревожили. Здравия желаю!
Человек с книгой помолчал, приглядываясь из-под разросшихся, спутанных бровей.
— Солдатушки, бравы ребятушки! — неожиданно приветствовал он вошедших. — Чем же вы нас потревожили? Честь и место! Располагайтесь, молодые люди! — Он был, казалось, весь радушие. — Наши деды — славные победы! Чувствуйте себя, как дома.
Пожалуй, все же в его радушии была изрядная доля насмешки.
И Веретенников как бы за разъяснением обернулся к Ольге Александровне. Та, глядя на старика, покачала с укором своей царственной головой.
— Наш директор школы в Спасском, Сергей Алексеевич Самосуд, — сказала она знакомя. — Это недалеко от нас, километров двадцать… Тоже, как и я, старожил здешних мест. И знакомьтесь, пожалуйста, дальше…
В комнате находился еще один человек; он встал при появлении хозяйки с новыми постояльцами и стоял в дальнем углу у своей койки. Был он лет тридцати, высок, красновато-черен от загара, светловолос; пиджак был накинут у него на голые плечи, и он обеими руками изнутри стягивал его на себе, застенчиво улыбаясь.
— Наш гость, товарищ с Запада, — представила его Ольга Александровна. — С другими нашими гостями вы тоже, конечно, познакомитесь.
— Войцех Осенка, — глуховатым тенором проговорил этот товарищ и поклонился, удерживая за лацканы пиджак, чтобы не соскользнул. — Пшепрашам[1] пани, что я в таком выгленде[2]…
Кажется, он занят был ремонтом своей рубашки — пришивал пуговицу, когда сюда вошли.
Ольга Александровна опять заволновалась и заспешила: