– Так вы, значит, импотент? – говорю. – Значит, вы никогда в жизни с женщиной и не спали? Вы и женились только тогда, когда нашлась такая, которую уже до вас испортили, такая, что вам и дотронуться до себя не позволит. А жить-то вам все равно охота, черт меня дери! Только зачем? – А он сидит, молчит. Сидит, жует пустоту. – Кстати, к чему вам тратиться и на Кларенса? Даже если он предпочитает негритянские бордели, где высшая цена – доллар, вам все равно придется выложить порядочно, если Кларенс возьмется за работу. Отдайте деньги и отпустите меня одного! – Но не успел я сказать, как тут же понял, что он ответит. Не мог он рисковать, отпустить меня хоть за милю от Джефферсона одного, без надзора, без уверенности, что я вернусь, даже когда у него в кармане лежал тот проштемпелеванный конверт с карточкой. Он-то знал, что этого достаточно, и все же не решался рискнуть. Не посмел. Да, не посмел, даже в его годы, убедиться, что самый простой способ заставить девять человек из десяти делать по-вашему – это доверять им.
Тэбз знал, что меня выпустят под залог, потому и хотел меня выставить в тот же вечер, чтоб прикарманить деньги за мой ужин, надеялся, в суматохе никто не заметит, но я ему сказал: «Нет, благодарю. Вы, говорю, зря петушитесь. Я служил (или, во всяком случае, прислуживал) в американской армии. И если вам кажется, что тут у вас для такого, как я, место неподходящее, так посмотрели бы вы, где мне приходилось спать», – а Тэбз все стоит в дверях камеры, в одной руке у него ключи, а другой затылок чешет. «Но одно вы можете сделать. Пойдите-ка и принесите мне приличный ужин, мистер Сноупс за него заплатит, мои богатые родичи меня уже простили! И, кстати, захватите мемфисскую газетку». Он повернулся и пошел, а я ему ору вдогонку: «Эй, вернитесь! Заприте дверь. Не желаю, чтоб весь Джефферсон сюда набился, хватит и одного сукина сына в этой собачьей конуре!»
А на следующее утро явился Кларенс, Флем выдал ему деньги, и в тот же вечер, мы, вернее, я оказался в Мемфисе, в гостинице «Тиберри».
Кларенс знал один притон, где он был постоянным посетителем, там можно было остановиться всего лишь за доллар в день, хотя деньги чужие. А всякий, наверно, решил бы, что раз это деньги Флема, значит, любой из Сноупсов согласится спать даже на голой земле, лишь бы с Флема за этот ночлег содрали вдвое больше.
– Ну, что дальше? – спросил Кларенс. Вопрос, как говорится, был чисто риторический. Он-то знал, что дальше, вернее, считал, что знает. Он все заранее рассчитал. У Кларенса была одна хорошая черта – он никогда никого не подводил. Не получалось: каждому, кто с ним сталкивался, заранее было известно, что он сукин сын, недаром он мне приходился единокровным братом.
А в прошлом году Вирджил (правильно: Вирджил Сноупс, вы угадали, младший сын дядюшки Уэсли – того самого регента хора, которого поймали после церковной службы в пустом складе с четырнадцатилетней девчонкой, его тогда вываляли в перьях и смоле и выкинули в Техас или еще куда-то, словом – вон из округа Йокнапатофа: Вирджил унаследовал его способности) вместе с Фонзо Уинбушем – он, кажется, племянник моего клиента – отправились в Мемфис поступать в парикмахерское училище. Кто-то, наверно, миссис Уинбуш, – она была не из Сноупсов, – очевидно, учила их снимать комнату, только когда по хозяйке видно, что она человек зрелый, верующая христианка, а главное – что в ней есть что-то материнское.
Наверно, они так и кружили вокруг вокзала со своими чемоданчиками, пока не прошли мимо дома Рэбы Риверс, как раз в то послеобеденное время, когда она выводила погулять двух своих злющих грязно-белых собачонок, которых она назвала мисс Рэба и мистер Бинфорд в честь Люшьюса Бинфорда – он был ее сутенером, а потом они оба постарели, зажили мирной жизнью, и все соседи – и полисмен, и мальчишка, что носил молоко и получал за газету, и шофер грузовика из прачечной – величали Люшьюса хозяином до самой его смерти.
Вид у нее, конечно, был достаточно зрелый, особенно в халате, в котором она выходила после обеда, и по ее разговору тоже можно было догадаться, что хотя она, может быть, и недостаточно верующая, но про бога и душу знает, особенно если подойти поближе и послушать, как она разговаривает со своими собачонками, когда выпьет лишку; и вообще, по-моему, во всякой женщине весом около двухсот фунтов да еще в халате, кое-как заколотом английскими булавками, даже когда она вышибает пьяного, есть что-то материнское – особенно для двух восемнадцатилетних мальчишек из Джефферсона, штат Миссисипи.
Может, в ней и на самом деле было что-то материнское, и Вирджил с Фонзо в своей детской невинности увидали в ней то, чего мы, ее старинные, давнишние клиенты и приятели, никак не могли заметить. А может, они по этой своей простой, сельской йокнапатофской малолетней неискушенности беспрепятственно зашли туда, где даже ангел предварительно сдал бы на хранение свой бумажник. Словом, они зашли, спросили, есть ли свободная комната, и она им отвела одну из комнат. Наверно, они уже успели распаковать свои картонные чемоданишки, когда она сообразила, что они и не подозревают, куда попали.
А ведь ей надо было платить аренду, подкупать полицейских и поставщиков пива, оплачивать стирку и по субботам что-то подбрасывать Минни, служанке, уже не говоря о том, что надо было подновлять свои громадные желтые бриллианты, чтоб они не так напоминали осколки пивных бутылок, а тут эти невинные йокнапатофские младенцы, и вокруг то девчонки бегают в умывалку в одних ночных рубашках, в халатиках или вовсе так, то клиенты шныряют без конца, то Минни носится с полотенцами, с кружками джина по лестнице, то девки орут и дерутся, волосы друг у дружки выдирают из-за гостей, из-за своих котов, из-за денег, то сама мадам Рэба ругает какого-нибудь пьяного на чем свет стоит, старается его выставить, пока не нагрянула полиция. Но не прошло и недели, как она навела в доме порядок, и там бывало тихо, как в пансионе для благородных девиц, до той минуты, когда Вирджил и Фонзо закрывались у себя в комнате и, как она надеялась, крепко засыпали.
Конечно, долго так продолжаться не могло. Во-первых, они ходили в это парикмахерское училище и там слушали парикмахерские разговорчики целыми днями, а, как известно, даже за те тридцать минут, что тебя стригут, и то можно услышать достаточно всякой жеребятины. А потом они возвращались в этот дом, а там мелькает чья-то нога, или в дверях показывался хвостик рубашки или голая женская спина, так что у них, конечно, через некоторое время что-то в мыслях зашевелилось, хотя они по-прежнему считали, что все барышни – племянницы или воспитанницы мадам Рэбы и, может быть, тоже приехали в город учиться в парикмахерском училище, только, конечно, в дамском. Уж я не упоминаю о том чистейшем нюхе, который Вирджил и Фонзо (я вам говорил, что Фонзо – племянник Гровера Уинбуша?) унаследовали из чистейших первоисточников.
Словом, на втором месяце все переменилось. А так как мемфисский район красных фонарей не столь уж велик, то с течением времени они оба встретились с Кларенсом в том же заведении, в тот же час, потому что Вирджил и Фонзо все еще учились и не зарабатывали, и им приходилось бывать где подешевле. А тут у Вирджила открылся совершенно исключительный мужской талант, и в своем юношеском энтузиазме и невинности он проявлял его не только ради удовольствия, а еще платил деньги, пока Кларенс не открыл в нем этот талант и не стал его эксплуатировать.
Он, Кларенс, обычно шатался по бильярдным и по холлам тех гостиниц, где останавливался, пока не находил простачка, который отказывался верить его похвальбам насчет – как бы это сказать? – мощи его подшефного, и тогда Кларенс держал с ним пари: в первый раз жертва даже давала ему фору. Конечно, случалось, что Вирджил и подводил…
– И платил половину пари, – сказал я как-то.
– За что? – удивился Кларенс. – За то, что мальчик так старается? Да и подводит он меня куда как редко, день ото дня совершенствуется. Какую карьеру этот мальчишка может сделать, лишь бы хватило двухдолларовых девиц!
Словом, он и мне предложил вечером заняться этим делом.
– Нет, – говорю, – большое спасибо, ты иди, а я навещу посемейному одну старую приятельницу, а потом лягу спать. Дай мне двадцать пять, нет, пожалуй, тридцать долларов из тех денег, что Флем мне выдал – из сотни. С меня и тридцати хватит, – говорю.
– Какого черта? – говорит. – Половина твоя – и все. Не желаю, чтобы в Джефферсоне ты наврал про меня Флему бог знает что. Бери!
Я взял деньги.
– Завтра встретимся на вокзале перед отходом поезда.
– Что? – говорит.
– Я завтра еду домой. А ты можешь и не ехать.
– Но я же дал слово Флему, что пробуду тут с тобой и привезу тебя обратно.
– Плюнь! – говорю. – Деньги-то уже у тебя, пятьдесят долларов!
– В том-то и штука! – говорит. – Презираю того подлеца, который деньги берет, а потом наплюет на свое честное слово!
Среда – день спокойный, если только в городе нет никаких съездов, может быть, еще и потому, что многие из девиц (и из клиентов тоже) родом из маленьких городишек в штатах Теннесси, Миссисипи и Арканзас и росли в баптистских и методистских семьях, и потому во всех притонах, заведеньях и домах ввели – как это? – аналогичное расписание, как для молитвенных собраний, и среди недели выкраивали спокойный денек.
– На звонок мне открыла Минни. На ней была шляпа вроде футбольного шлема, такая, что всю голову закрывала.
– Добрый вечер, Минни, – говорю. – Гулять собралась?
– Нет, сэр, – говорит. – А вы уезжали? Что-то вас давно не видно.
– Много дела, – говорю.
И Рэба тоже спросила, где я был. В доме стояла тишина, в столовой – только Рэба, какая-то новенькая и один гость, пиво пьет. На Рэбе все ее огромные желтые бриллианты, но при этом она в халате, а не в вечернем платье, в каком она ходила по субботам. Халат был новый, но все равно держался на английских булавках. Я и ей ответил то же самое.
– Много дела, – говорю.
– Мне бы так, – говорит, – а то у меня стало как в воскресной школе. Знакомьтесь – капитан Страттербек.
Капитан был высокий, грузноватый, с лицом, как у ломовика, знаете, из тех, что стараются держать себя нагло, но не уверены, какое впечатление это произведет: глаза у него были светлые, взгляд злой, только смотреть обоими глазами сразу в одну точку он никак не мог. Лет ему было под пятьдесят.
– Капитан Страттербек участвовал в двух войнах, – объяснила Рэба. – В той, испанской, двадцать пять лет назад, и в этой последней [4]. Он как раз нам про нее рассказывал. А это Тельма. Поступила к нам на прошлой неделе.
– Привет, – сказал Страттербек. – Вы тоже из наших ребят?
– Более или менее, – говорю.
– Какой части?
– Лафайетовской эскадрильи [5].
– Лафа… Это кому же лафа? А-а, эскадрилья – летчик, значит. Сам я в авиации не служил. Был кавалеристом на Кубе, в девяносто восьмом, а в шестнадцатом находился на границе, но призвали, понимаете, не попал в регулярную армию: был вроде как гражданский помощник Черного Джека [6], я всю округу вот как знаю. А когда Джека решили послать во Францию, там командовать, он мне говорит – если попаду туда, чтобы непременно отыскал его, он мне найдет работу. И когда я услыхал, что Рик, то есть Эдди Рикенбекер, ас, – объяснил он Рэбе и новенькой, – он был шофером у генерала, так когда я услыхал, что Рик ушел от генерала в авиацию, я решил – вот наконец мне повезло, но хоть я и попал за море, но у генерала уже был другой шофер, сержант, забыл, как его звали. А я оказался без должности. Но кое-что я повидал из кузова машины, так сказать, видел и Аргонну, и Шомон, и Ваймиридж, и эту, как ее, Шато-Теорию [7], да вы, наверно, тоже побывали в самом пекле. Где вы были расквартированы?
– В АМХе [8], – говорю.
– Что? – говорит. И встает, совсем медленно. Высокий такой, довольно грузный, а сам все никак не может смотреть обоими глазами разом в одну точку. Видно, хочет меня напугать. Но тут Рэба тоже встала. А он говорит: – Вы что, смеетесь надо мной?
– Почему? – спрашиваю. – Разве так не бывает?
– Ладно, ладно, – говорит Рэба. – Можете вы пойти наверх с Тельмой или нет? Если нет, а у вас по большей части так и бывает, вы ей скажите.
– Не знаю, пойду или нет, – говорит. – А сейчас я думаю, что…
– Сюда люди не думать ходят, – говорит Рэба, – сюда идут для другого. Пойдете вы с ней или нет?
– Ладно, ладно, – говорит. – Пойдем, – это он Тельме. – Мы еще с вами увидимся, – это мне.
– После следующей войны, – говорю. Он с Тельмой вышел. – Зачем вы его пускаете? – спрашиваю.
– А он получает пенсию за ту испанскую войну, – говорит Рэба, – сегодня ему прислали. Сама видела, он еще расписался на обороте, чтоб я могла за него получить деньги.
– Сколько? – спрашиваю.
– Да я не посмотрела, что там на другой стороне. Проверила, чтоб он расписался, где указано. Денежное извещение от казначейства, от правительства США. Какие же могут быть сомнения, раз это почтовое извещение от правительства США?
– Почтовое извещение может быть и на один цент, – говорю, – если можешь оплатить почтовые расходы. – Она смотрела на меня. – Он просто расписался на клочке синей бумаги и сунул его обратно в карман. Наверно, и ручку у вас одолжил. Правильно?
– Ну, будет вам, – говорит. – Что же теперь делать? Пойти наверх и сказать: «Эй, любезный, убирайся отсюда!»
Минни принесла еще бутылку пива. Для меня.
– А я пива не заказывал, – говорю. – Может, надо было вам сразу сказать? Сегодня я денег тратить не собираюсь.
– Я угощаю, – говорит. – А зачем вы пришли? Ссору с кем-нибудь затеять, что ли?
– Только не с ним, – говорю. – Он даже фамилию себе взял из книжки. Не помню, из какой, но получше той, откуда он начитался про войну.
– Ну, будет, будет, – говорит. – А какого черта вы ему сказали, где вы живете? Кстати, зачем вы там остановились?
– Где это? – спрашиваю.
– В АМХе. Ходят тут ко мне всякие малолетние субчики, которым и взаправду место в АМХе, не знаю, там они останавливаются или нет. Но уж хвастать этим никто не хвастает.
– Нет, я живу в «Тиберри», – говорю. – Это я во время войны пристроился в АМХе.
– В АМХе? Во время войны? Да они не воюют. Вы и надо мной вздумали потешаться, что ли?
– Знаю, что не воюют. Потому-то я к ним и записался. Гэвин Стивенс, юрист из Джефферсона, может подтвердить. Вы его спросите в следующий раз, если только он к вам придет.
Вошла Минни с подносом, на нем – два стакана джина. Она ничего не сказала, только остановилась в дверях, где Рэба ее могла видеть. Шляпы она так и не сняла.
– Ладно, неси, – говорит Рэба. – Но больше ни капли. Он даже за пиво не расплатился. Но мисс Тельма – новый человек у нас в Мемфисе, надо, чтоб она почувствовала себя как дома. – Минни ушла. – Значит, сегодня вы карман не вывернете, – говорит Рэба.
– Я ведь пришел просить вас об одолжении, – говорю. А она и не слушает.
– Вы и раньше немного тратили. Да, конечно, на пиво вы не скупились, угощали всех. Но баловаться не баловались. Во всяком случае, не с моими девчонками. – Она смотрела на меня. – Мне это тоже ни к чему. Дело прошлое. Мы бы с вами сладились. – Она все смотрела на меня. – Слыхала я про то дельце, что вы там открыли у себя. Многим, у кого здесь заведения, это не понравилось. Считают, что вы подрываете коммерцию, что это не… не… как же это называется? Доктора и адвокаты вечно бросаются этим словом.
– Неэтично, – говорю. – Это значит – всухую.
– Всухую? – говорит.
– Вот именно, – говорю. – Мою, так сказать, отрасль вашей профессии можно назвать безводной или бесплодной отраслью. Так сказать, форпостом в пустыне.