Вот как это произошло. Группа военнопленных в количестве десяти человек совершила побег из лагеря. В числе бежавших был и он, советский офицер, у которого после пленения отняли имя и присвоили личный № 19–20.
В сентябрьскую ночь 1942 года ему и девяти его товарищам удалось проделать лаз в колючей проволоке и под прикрытием темноты достигнуть леса. Шли всю ночь, а наутро залегли в густом кустарнике на дневку, с тем чтобы с наступлением ночи снова двинуться в путь. Так шли они три ночи. Кончились запасы тех скудных крох, которые они припрятывали перед побегом, отрывая от мизерного лагерного пайка. Решили поискать картофельное поле, а для этого надо было выйти из леса. На случай стычки с врагом условились: убегать врассыпную, дожидаться ночи и снова собраться вместе в той же заросшей кустарником балке, где они сейчас находились.
Едва беглецы вышли на опушку, как сразу же напоролись на немецкую засаду. Началось преследование. Военнопленные бросились обратно в лес, но один из них был схвачен. Это был он, № 19–20. Удар прикладом автомата в голову — и больше он ничего не помнит. Очнулся под вечер. Темнело. Немцев около не было. Очевидно, они решили, что он мертв, и оставили его.
С трудом поднялся на ноги и, шатаясь, побрел к условленному месту. Товарищи ждали его. Но только он успел приблизиться к ним, как балку осветили ракеты, со всех сторон послышались голоса эсэсовцев.
Все десять беглецов были схвачены и девять из них расстреляны. В живых оставили только его, по-видимому в награду за то, что он оказался невольным предателем.
Его вернули в тот же лагерь, откуда он бежал. Военнопленные, когда он рассказал им о случившемся, не поверили ему, и кто-то негромко, но страшно бросил ему в лицо: «Предатель!».
Дальнейшая жизнь в лагере превратилась для него в пытку. К страданиям физическим добавились еще более тягостные страдания нравственные. Бежать он больше уже не пытался: как он может явиться на глаза честным советским людям с позорным клеймом предателя? Это слово каленым железом жгло ему душу, преследовало всюду, подтачивало его моральные силы. И когда в лагере стали вербовать среди военнопленных желающих поехать на курсы «русских специалистов» в Борисов, он дал свое согласие. Он был готов на все, лишь бы избежать осуждающих взглядов своих товарищей, которые окончательно отшатнулись от него.
Попав в борисовский лагерь, он уже как-то машинально сторонился товарищей по команде и в напряженном труде старался умерить невыносимую душевную муку.
Лагерное начальство, хорошо о нем, конечно, осведомленное, всячески поощряло его и за прилежный труд выдвинуло на должность инструктора курсов «русских специалистов».
Весной 1943 года его должны были перебросить под Брянск — на строительство оборонительных линий, но незадолго до отъезда его вызвал к себе полковник Нивеллингер… «Логический конец позорного начала», — с горечью подумал он тогда.
Но какой же все-таки дать ответ Нивеллингеру?
Он видел перед собой три пути. Первый — стать провокатором — он отверг сразу же. Второй — наотрез отказаться — означал для него, если не расстрел, то медленную смерть на гитлеровской каторге, куда, несомненно, упечет его разгневанный полковник. Оставался третий путь — дать согласие и в первую же встречу с партизанами переметнуться на их сторону. Но здесь возникал вопрос: поверят ли ему партизаны? Как он, человек с клеймом предателя, погубивший своих товарищей, согласившийся работать на немцев, сумеет доказать искренность своих намерений? Партизаны с презрением отвернутся от него так же, как это сделали его товарищи по лагерю, когда он находился в Германии.
Последний разговор с полковником открывал как будто новую, четвертую возможность. «Он даст мне в руки сильные козыри, чтобы завоевать доверие партизан. Ну что ж, попробуем этим воспользоваться».
И он принял решение.
Шофер Кёрнига
Из густого березняка, окаймлявшего опушку соснового леса, вышел человек в простой, довольно потрепанной одежде, осмотрелся. Справа из-за горизонта выбегала широкая лента шоссе, огибающего лес и уходящего в сторону Борисова. Был ранний час утра, и на шоссе — ни души. Путник с облегчением вздохнул, вытер с лица пот и, выбрав среди зарослей кустарника место поудобнее, с наслаждением растянулся на траве…
Фронт; ожесточенные бои под Ельней; незабываемая сентябрьская ночь, когда он, боец Советской Армии, Никифор Алехнович, сопровождал по указанию начальника штаба полка раненых. Они ехали на подводах, озаряемые вспышками ракет, среди свиста и грохота разрывов снарядов и мин. К рассвету достигли опушки леса и направились было в сторону шоссе, где находился медсанбат. Неожиданно оттуда их обстреляли. Повернув лошадей, пустили их вскачь к лесу, в надежде вернуться обратно в свою часть. Но было уже поздно. Их окружили гитлеровские солдаты, повыбрасывали с повозок тяжелораненных, а тех, кто мог идти, выстроили в колонну и вместе с Никифором погнали в то самое село, куда часом раньше так торопился Алехнович. Поместили их в большом колхозном сарае, заперли на замок и двое суток морили голодом. На третий день утром раненых выгнали из сарая и стали пристраивать к общей колонне военнопленных. Среди раненых двое особенно были слабы и не могли передвигаться. Эсэсовцы из охраны стали избивать их прикладами. В колонне произошло замешательство, раздались выстрелы. Часовые, стоявшие рядом с Никифором, бросились в конец колонны. Видя, что никого из охраны поблизости нет, Никифор подхватил под мышки раненного в ногу товарища и юркнул с ним в калитку ближайшего двора.
Сердобольная пожилая колхозница спрятала их, потом оставила у себя под видом родственников. Никифору она дала штатскую одежду, и однажды ночью он вышел из села. Усталый и обессиленный, добрался до своего города Горки, нашел там свою семью и двое суток жил с ней, никуда не показываясь. В это время в Горки из Орши прибыли гестаповцы. Начались обыски по квартирам. Искали скрывающихся советских военнослужащих и коммунистов. Никифор простился с семьей и снова пустился в путь. Покидая город, он еще не знал, куда идти, и только дорогой решил направиться в Борисов, где у него были старые знакомые.
В Борисов он вошел благополучно, прошел несколько улиц и остановился. «К кому же идти? Живы ли мои друзья? Да и здесь ли они сейчас?» — спрашивал он себя. С тех пор, как он учился в борисовском педагогическом техникуме, прошло уже двенадцать лет. За эти годы он успел стать кандидатом технических наук, директором учебного заведения, мечтал защитить докторскую диссертацию…
Перебрав еще раз в памяти своих знакомых, Никифор решил пойти на квартиру к врачу Бардушко. «Уж этот домосед, наверно на месте и должен меня помнить».
Чутье не обмануло: Бардушко оказался дома и принял Никифора действительно по-дружески. После ужина приятели вспоминали прошлое, потом каждый рассказал о пережитом в последние месяцы, наконец перешли к вопросу, волновавшему тогда каждого честного патриота, — что делать? Как бороться с врагом в условиях оккупации?
— Хочешь, я дам тебе почитать листовку подпольной организации? — спросил Бардушко.
— Так, значит, партия здесь, рядом с нами! — волнуясь, воскликнул Никифор. — Теперь мне ясно, что я должен делать. Где найти подпольщиков, не знаешь? Надо же посоветоваться с ними!
— Попробуем найти, — ответил Бардушко.
Через несколько дней ему удалось встретиться с Николаем Капшаем, от которого он изредка получал листовки подпольной организации. Он рассказал Николаю о Никифоре и отрекомендовал его как честного советского человека. Вскоре Алехнович встретился с Борисом Качаном, а через две недели был принят одним из руководителей партийного подполья, известным уже читателю Лазовским.
С радостной душой, согретой теплыми, проникновенными словами коммуниста, возвращался Никифор в свой родной город Горки, где он нашел друзей и создал подпольную организацию.
Так возникла и начала действовать еще одна антифашистская группа. Скоро она нащупала связи с местным партизанским отрядом, и работа пошла успешно. Достали радиоприемник, стали принимать из Москвы сводки Совинформбюро и, по опыту борисовчан, распространять их в городе и в окрестных селах.
Около двух лет действовала группа Никифора в Горках. И вдруг гестапо арестовало двух подпольщиков. Нависла угроза и над остальными. Посоветовавшись между собой, Никифор и шесть подпольщиков бежали из города.
И вот сейчас, уходя от преследования, Никифор снова направлялся в Борисов, чтобы опять включиться в борьбу.
— Никифор! — окликнул его на улице знакомый голос.
Алехнович вздрогнул и с опаской покосился в ту сторону. Ба, да это же давнишний приятель Чернов! А тот уже командовал:
— Не мешкай! Заходи ко мне.
Горячая, взволнованная беседа друзей продолжалась чуть ли не до утра. Никифор рассказал Чернову о постигшей его группу неудаче, о том, что вынужден искать теперь пристанища.
— Ну что ж, — сказал Чернов, — если хочешь, оставайся пока у меня, а дело найдется, было бы желание.
Так Алехнович обосновался в Борисове.
Вскоре он случайно встретил на улице некую Женю Семенкову, учившуюся в свое время у него в техникуме. С мужем Семенковой Никифор долгое время дружил, вместе с ним уходил на фронт.
Обрадованная встречей, Семенкова пригласила Никифора к себе домой.
— Вы где, собственно говоря, остановились? — спросила она.
— Да, по правде говоря, еще нигде.
— Тогда селитесь у меня. Живу я не так уж плохо.
Никифор насторожился. Он только тут заметил, что Женя одета со вкусом и даже довольно изысканно.
— А где вы работаете? — осторожно осведомился он.
— Переводчицей у коменданта города Борисова.
Никифор чуть не поперхнулся. Вот те на! Замедляя шаги, раздумывал, идти с ней дальше или отделаться поскорее.
— Поймите, Никифор Васильевич, у меня же мать и пятилетний сын, — стала оправдываться Семенкова. — Если бы я не стала работать, меня угнали бы в Германию.
«То, что ты печешься о семье, — хорошо, но почему ты стала переводчицей этого гада, вот вопрос», — думал меж тем Никифор.
Мимо прошли два гитлеровских офицера. Один из них поприветствовал Женю как знакомую. Это еще более насторожило Алехновича. «Значит, она своя в их кругу? — думал Никифор. — Кто же она теперь, предательница?».
Под руку подошли они к большому дому.
— Здесь я и живу, — показала Семенкова.
В квартире Семенковой Никифор повел себя с крайней осторожностью. Он стал говорить ей, что тоже думает поступить на работу к немцам и что без дела теперь действительно не проживешь, но что он еще не знает, тут ли ему устраиваться или перебираться куда-нибудь в другой город.
— А чего вам искать другого места? Оставайтесь в Борисове, осмотритесь хорошенько, и если понравится, я помогу вам устроиться. А жить пока будете у меня.
Никифор поблагодарил Семенкову за участие и, пообещав зайти через день-два, простился. А когда он рассказал об этой встрече Чернову, тот воскликнул:
— Вот это здорово! Я с ног сбился в поисках подхода к этой собаке коменданту, а тут — на тебе, его переводчица предлагает нам квартиру! Обязательно надо воспользоваться. Завтра же переселяйся к ней да прощупай хорошенько, чем она дышит, закинь удочку насчет устройства на работу в комендатуру. Ты и не представляешь, как нам это нужно, — во, позарез! — И Чернов провел ребром ладони себе по горлу.
На следующий же день Никифор переселился к Семенковой. Та назвала его в домоуправлении своим братом, шофером по профессии.
Вечерами в разговорах с Семенковой Никифор пытался выяснить, ревностно ли она служит немцам или действительно пошла на работу из страха перед каторгой в Германии. Прямо этих вопросов он, конечно, не ставил, а старался исподволь выведать ее настроение. Он, например, просил ее никому не говорить, что он — кандидат технических наук и бывший директор техникума. Семенкова соглашалась хранить эту «тайну» с такой легкостью, что трудно было понять, придает она этому какое-нибудь значение или только делает вид, будто не придает, а сама — себе на уме. Не выказала она никакой двойственности и тогда, когда Никифор попросил ее оказать содействие в устройстве на работу в какое-либо немецкое учреждение. Не задумываясь, она пообещала поговорить об этом с комендантом Кёрингом.
— Он меня уважает и считается с моим мнением, — похвалилась Семенкова.
Тут Никифор вновь насторожился, но решения своего менять не стал. «Как бы там ни-было, — подумал он, — а задание надо выполнять».
На второй день после этого разговора Семенкова пришла с работы в особо приподнятом настроении. Не раздеваясь, она присела на стул против Никифора и заговорила радостно:
— Ну, уважаемый «братец», кажется, ваше дело выгорело. Сегодня я докладывала о вас своему шефу, полковнику Кёрингу. Ему как раз нужен шофер, хорошо знающий здешние места, и он приглашает вас завтра к себе для разговора.
Никифор опешил. Семенкова посмотрела на него с лукавством, улыбнулась.
— Что вы так смотрите? Не верите? Ему нужен русский шофер, и он приглашает вас на эту должность. Ясно?
«Правду ли ты говоришь или хочешь заманить меня в лапы к этому палачу?» — пытался прочесть в ее глазах Никифор. Но в назначенное время к Кёрингу все же явился — разве можно было упускать такую комбинацию!
Кёринг смерил его быстрым взглядом и, выпустив изо рта струю дыма, сказал на ломаном русском языке:
— Мне за тебя поручилась твоя сестра, как за вполне благонадежного человека.
После этих слов он долго молчал и пристально разглядывал Никифора. Никифор очень хорошо понимал значение этого разглядывания: либо он будет шофером коменданта, либо… И он старался изо всех сил: по-солдатски «ел глазами» начальство. Кёринг, видимо, остался доволен. Он сказал:
— Я решил взять тебя шофером на мою машину. Согласен?
— Если я подойду для вас, господин оберст, я с радостью буду служить, — с покорным видом ответил Никифор.
— Но… прежде чем ты сам будешь водить мою машину, ты должен пройти предварительную двухнедельную проверку на знание шоферского деда. В это время ты должен будешь ежедневно по утрам подавать мне к комендатуре одну из двух моих личных машин: «мерседес-бенц» или «оппель», а к концу дня приходить за ней и угонять в гараж. А теперь можешь отправляться на работу. Там, в гараже, о тебе уже знают.
Никифору не верилось, что все это правда. Ему все казалось, что вот-вот за его спиной появятся фашистские молодчики, сцапают его под руки и поведут в гестапо.
Итак, первая часть задания выполнена: он не только устроился на работу в комендатуру, но даже стал личным шофером самого коменданта! Теперь надо ждать дальнейших указаний из штаба бригады.
Проверка Алехновича была несколько своеобразной. На третий день, когда он пришел к комендатуре за легковой машиной — на ней обычно ездил по городу Кёринг один, без шофера, — то на шоферском сиденье нашел патроны от пистолета. Никифор подобрал их и утром передал Кёрингу, за что получил от того сигаретку.
Каждый день Кёринг «забывал» в машине то плащ, то перчатки, то несколько пачек сигарет. И все это Алехнович аккуратно возвращал ему на следующее утро. К концу второй недели в машине был «забыт» пистолет с патронами. Как хотелось Никифору взять его себе! Но он удержался от соблазна и, подавая наутро машину, передал пистолет Кёрингу. Тот похлопал шофера по плечу, дал сразу целую пачку сигарет и отпустил. А на следующий день Никифор уж был полноправным шофером господина коменданта.
Несколько дней он по заданию Кёринга ездил то с одним поручением, то с другим. И все это время Алехнович видел, как за его машиной неизменно следовала другая. «Проверяйте, проверяйте, — думал он, — не на того напали».
Наконец Кёринг вызвал его к себе в кабинет и с подчеркнутым дружелюбием сказал:
— Ну, ты вполне достоин служить у немецкого офицера. Я доволен тобой. Сегодня ты получишь круглосуточный пропуск и, когда потребуется, будешь ездить вместе со мной.
Вечеринка
Майор Берке был доволен первыми результатами своей работы. Прошел лишь месяц со времени его прибытия в Борисов, а он уже сумел направить в Витебск, Оршу, Гомель, Бобруйск и в другие прифронтовые города несколько групп своих разведчиков. От них начали поступать первые донесения. По мнению Берке, дела борисовского штаба НТСНП развивались как нельзя лучше. Одно только беспокоило майора — инструкция имперского комиссара фон Кубе, обязывающая его отвлечь часть своего внимания на борьбу с городским подпольем.