– Он сам работает? – спросил я, когда Юрка попрощался со мной и ушел.
– Первый день работал, – ответила Инка.
– Сашка бы сказал: хорошенького секретаря я навязал на вашу голову.
Инка ничего не ответила. Я полол, и у меня дрожали руки: завтра в это время меня уже не будет в городе, а оттуда, где я буду, так просто не придешь к Инке. Возле риги горнист протрубил сигнал. До края поля оставалось метров пять.
– Мне пора. Дополешь, когда вернешься, – сказал я.
– Дополю, – сказала Инка. От ее покорности мне стало не по себе.
Мы вышли на дорогу к станции. До моря было километра два. Мне очень мешало то, что Инка была в трусах и лифчике. По-моему, ей это тоже мешало. Мы шли посредине дороги и не смотрели друг на друга.
– Инка, не обращай ни на что внимания. Работай, как я тебе говорил, и все.
– Я так и делаю.
– И не надо об этом думать.
– Я об этом совсем не думаю.
На косе волны выносило к самой дороге, и брызги прибили дорожную пыль. Берег стал плоским и кипел в водовороте пены и волн. Инка сошла с дороги и села под кустом спиной к песчаной гряде. Я остался на дороге и тоже сел.
– Они не смогут подойти к берегу, – сказала Инка.
– Я выплыву к ним.
Море ревело. Ветер стер с неба белесую пелену. Нам приходилось напрягать голос, чтобы слышать друг друга.
– Почему нельзя вернуться вечерним поездом? Ехать же завтра, – сказала Инка.
– Не знаю. Наверно, нельзя. Они бы не пошли в такую погоду на яхте.
– Ты обо мне думал? – спросила Инка.
– Все время. Я потому и пришел.
– Что ты обо мне думал?
– Не надо. Инка. Об этом все равно не расскажешь. Я тебе напишу.
Инка обнимала руками тесно сдвинутые колени, и ноги зарылись по щиколотку в песок. Она сидела, подтянув колени к груди, и, положив на них голову, смотрела на меня, а я на нее. На таком расстоянии я мог смотреть на нее. Я встал. Зачем? До сих пор не могу этого понять. Встал, не думая.
– Вон парус, – быстро сказала Инка и протянула палец.
Там, куда она показывала, никакого паруса не было и не могло быть. При такой волне можно было идти за ней или против нее, но не бортом к ней. Но это неважно: парус был. Короткие волны с белыми гривами вспухали до самого горизонта, и над ними взлетал грязно-серый треугольник паруса.
– Идут, – сказал я и оглянулся.
Инка сидела, спрятав лицо в ладони. Я посмотрел на море. Яхта шла по касательной к берегу под грот-парусом, наполненным в четверть ветра. Так и надо было идти. Наверно, на руле сидел Витька. Через десять минут такого хода надо было делать поворот, чтобы яхту не выбросило на берег. Я снял рубаху, и помахал ею над головой, и снова ее надел. Потом оглянулся. Инка не поднимала головы. Я сошел с дороги. Шагах в двух передо мной с грохотом рассыпалась волна. Пенистая волна, смешанная с песком, захлестнула мои ноги. Вода схлынула, вырывая у меня из-под ног песок, и я побежал. Навстречу мне неслась полутораметровая волна, и на уровне моих глаз просвечивал на солнце ее мутно-зеленый гребень. Я упал головой вперед и прижался грудью к мокрому песку, крестом распластав руки. Волна прошла надо мной, приподняв меня. Я вскочил и побежал, и схлынувшая вода ударила меня по ногам, и я снова лег, и новая волна прошла через меня, и я снова, вскочив, бежал, оглохнув от рева, навстречу мутно-зеленой стене. Только раз я не успел вовремя поднырнуть под волну, но это уже было у самого края берега. Волна толкнула меня в грудь, приподняла и опрокинула, и схлынувшей водой меня вынесло в море. Меня подняло на волну, и, падая вниз, я увидел яхту: Сашка упирался ногой в палубу, одной рукой обнимал мачту, а в другой держал канат. Он смотрел на меня, выжидая удобный для броска момент. Я изо всех сил старался держаться на одном месте лицом к яхте, чтобы не прозевать, когда Сашка бросит мне конец. Он бросил, когда меня подняло на волну. Я поймал канат, на какое-то мгновение повиснув в воздухе, потом подтянулся к борту, волна приподняла меня, и я свалился на палубу. Сашка нагнулся ко мне, и я близко увидел его озабоченные глаза.
Яхта уходила от берега. Инка стояла на берегу. Берег поднялся вместе с ней, опал и снова поднялся. Сашка показал на мои ноги: только на правой была туфля. Я снял ее и бросил в море. Носков на мне не было. Я носил летом носки в особо торжественных случаях.
Я пробрался на корму и сменил Витьку. Он помахал в воздухе затекшей рукой и стал ее растирать. Я поднял грот. Волны били в правую скулу, и яхту заливали брызги. Море ревело, и нельзя было разговаривать. Хорошо, когда брызги падают в лицо. И нельзя разговаривать, потому что тогда не видно, что человек плачет.
Мы ушли в открытое море и на траверзе маяка повернули в порт. Берег и город состояли из трех цветов: белого, желтого и зеленого. Я и Витька за три часа хода несколько раз менялись местами, и все равно у нас задеревенела правая рука, которой приходилось выбирать шкот. Сашку в такую погоду нельзя было пускать на руль, потому что он плохо чувствовал парус. Когда открылся порт, я сменил Витьку на руле. Мы пронеслись сквозь строй военных кораблей и только тогда поняли, с какой скоростью шла яхта. Сигнальщик на баке линкора «Парижская коммуна» просемафорил флажками: желаю благополучно причалить. Идти к причалам нечего было и думать. Даже баркасы отвели от них, и они дергались на якорях. Я решил выброситься на берег и показал рукой, где буду выбрасываться. Витька сидел рядом со мной и на всякий случай держал наготове якорь. Сашка присел в носовой части с буксирным концом. На берегу стоял Павел и с ним человек пять. Я разогнал яхту и перед самым берегом сбил парус. Сашка метнул канат. Павел поймал его и стал быстро выбирать. Яхта на волне вылетела на берег и зарылась килем в сухой песок. Мы сошли на берег. Перед глазами у меня все качалось, и земля уходила из-под ног. Подошел Павел. Он нагнулся ко мне и прокричал:
– С вас пол-литра, профессора.
Меня мутило, и я ушел в кусты. Потом в кусты поочередно ходили Витька и Сашка.
– Идиот, несчастный идиот! Почему ты не предупредил нас, что идешь к Инке? – спросил Сашка, когда мы вышли из порта.
– Сашка, не приставай, – сказал Витька.
– Мотайте быстрей в военкомат, – сказал Павел.
Он вышел из ворот порта вместе с нами, и я только сейчас заметил, что он в своем выходном костюме и слегка пьян.
Мы пришли в военкомат с зелеными лицами. Лейтенант Мирошниченко посмотрел на часы, сказал:
– Посадить бы вас суток на десять. Расписывайтесь.
Я расписался в каких-то двух книгах и сам не знал, за что расписываюсь. Сашка получил железнодорожный литер, направление и деньги. А я и Витька только направление.
– Проездные документы и кормовые у Переверзева, – сказал лейтенант. Потом он долго смотрел на нас. – Начальству виднее. Может быть, что-то из вас и получится, – сказал он.
– Можно идти? – спросил я.
– Идите. На вокзале быть ровно в десять ноль-ноль. Поезд из-за вас задерживать не будут.
Мы прошли по пустому и гулкому коридору. Рабочий день в военкомате кончился, и никого, кроме дежурного, не было. Он проводил нас во двор и запер дверь.
XIV
Все, что я брал с собой: пара белья, ложка, кружка, носки, – все поместилось в старом мамином портфеле.
– Это несерьезно. Неужели больше ничего не надо брать? – спросила мама.
– Тут же все сказано. Проверяй: «Пара нательного белья, верхняя одежда, носки (или портянки), кружка, ложка», – читал я.
Я сидел на диване и держал в руках отпечатанную на машинке бумагу. Бумага называлась «Предписание». Мне, Белову Владимиру Алексеевичу, предлагалось явиться в распоряжение начальника Краснознаменного училища имени Склянского не позднее 28 июня 1936 года, по адресу: город Ленинград, улица Третьего июля, дом № 21. А потом шел перечень вещей, которые я должен был с собой взять.
– Верхняя одежда – это пальто, – сказала мама. – Я в этом уверена.
– Кто же носит пальто в июне?
– Не знаю, не знаю. Ты должен был уточнить в военкомате, – Мама смотрела через стол на ворох моих вещей, сброшенных на кровать, и нижняя губа ее прикрывала верхнюю.
Мама встала и вышла на кухню вскипятить чай и приготовить ужин. Я подумал, что должен пойти ей помочь, но у меня не было сил встать с дивана. Я сел поудобнее и вытянул ноги. Примус то начинал шуметь, то вспыхивал и умолкал: наверно, засорилась головка. Надо мной навис мутно-зеленый гребень волны. Рядом стояла Инка и советовала:
«Володя, ударь ее ногой, ударь».
«В нашем положении самое верное удрать», – ответил я. Инка засмеялась, и мы побежали по дороге. Мы бежали и смеялись, а волна гналась за нами, и ее мутно-зеленый гребень просвечивал на солнце. Мы бы от нее убежали. Но на дорогу вышел Юрка.
«Ребята трудятся, а вы развлекаетесь», – сказал он. Волна обрушилась на Инку, сбила с ног и вместе с песком и пеной понесла в море.
Я вытер рукой вспотевший лоб. По-моему, я проснулся от страха. А может быть, меня разбудила мама. Она стояла около меня и держала в руках чайник и сковородку.
– Маленьким тебя невозможно было уложить спать, – сказала мама. – Ты кричал, смеялся, носился по комнатам. Потом становилось тихо. Тебя находили спящим под столом, под кроватью, где угодно, только не в постели. Уложить тебя вовремя в постель удавалось одному папе. Ты, конечно, ничего этого не помнишь?
– Не помню.
За ужином мама сказала:
– Ты удивительно становишься похожим на папу. Я рада, что ты идешь в армию. Тебе не хватает мужественности.
– Ты осуждаешь папу?
– Это твои сестры выдумали. Как я могу его осуждать? Ведь он твой отец. Но мне было с ним тяжело. Володя, ты должен обещать мне не пить.
– Не беспокойся: пьяницей я не буду.
– Твой папа очень сильно пил. Иногда это передается по наследству.
– Мама, кто был мужчина, который жил с нами, и где он?
– Разве ты его помнишь?
– Плохо, но помню. Тебе неприятно о нем говорить? Тогда не надо.
– Нет, почему же. Тот человек был самой большой моей ошибкой перед партией и перед вами. Я никогда не боялась в этом признаться. Но то была моя ошибка. К вам она не имеет никакого отношения. Понимаешь?
– Кто он такой?
– Упорный и убежденный троцкист. Когда я это поняла, я его выгнала.
– А где он сейчас?
– Неважно. Он не имеет к вам никакого отношения. У тебя был отец – слабый, но честный человек, и есть я. А тот не имеет к тебе никакого отношения.
– Ляжем спать? – спросил я. – Я тебе помогу убрать со стола и ляжем.
– Не надо ничего убирать. Ложись. Завтра все равно нечего будет делать.
Потом я лежал в кровати, а мама на диване пришивала к поясу брюк внутренний карман с деньгами.
– В кошельке у тебя будет двадцать пять рублей. На дорогу достаточно, – сказала она. – А эти сто разменяешь в Ленинграде. Не раньше. Еды я тебе не даю: в поезде есть вагон-ресторан.
– Нам в военкомате дали кормовые деньги, но я не знаю сколько. Они у Алеши Переверзева, – сказал я.
– Тем более эти сто рублей тебе не скоро понадобятся.
Пока мама была в комнате, я старался не заснуть.
– Во сколько у тебя завтра бюро?
– В десять часов.
– Военные говорят – десять ноль-ноль. Нельзя попросить, чтобы твой вопрос разбирали последним?
– Я так и сделаю. Договорюсь и приеду на вокзал. – Мама повесила на стул брюки, сказала: – Так мы хранили до революции партийные документы.
– Куда же ты подшивала внутренний карман?
Мама покраснела и засмеялась.
– Спи, – сказала она.
Мама погасила в комнате свет, ушла к себе и там тоже погасила. На улице шел дождь, окна были закрыты, и стекла тихо звенели под водяными струями. Я подумал, что уезжаю всерьез и надолго, по существу навсегда, и представил себе нашу квартиру, когда уже меня здесь не будет. Мама зажгла у себя свет и вышла из комнаты. Кажется, она стояла возле моей кровати, но я уже спал.
Утром за столом с мамой творилось что-то непонятное. Она выпила чай и убрала сахарницу в буфет, когда я еще ел яичницу. Потом вернулась и взяла хлебницу.
– Мама, чай я могу вылить несладкий, но есть без хлеба яичницу противно, – сострил я.
– Извини, пожалуйста, – сказала мама и поставила хлебницу на стол. Мама присела и стала гладить рукой скатерть. – Если здесь не решат вопрос о зарплате санитаркам, мне придется поехать в Москву. Сразу же напиши мне из Ленинграда: я смогу к тебе подъехать.
– Конечно, напишу.
Мы молча посидели за столом.
– Пора, – сказала мама и посмотрела на меня, и я на всю жизнь запомнил ее тоскующий взгляд.
Мама вышла, а я стал искать портфель. На диване, где вчера лежал портфель, лежала мамина куртка. Я не сразу догадался ее поднять, а когда поднял, увидел портфель – он лежал под курткой. Вошла мама в своем кепи.
– Возьми куртку на всякий случай, – сказала она. – Если не понадобится, выбросишь.
Мама оглядела комнату, как будто уезжала она, а не я. Мы вышли через кухню. Дверь запирал я и, когда запер, протянул маме ключ. Она посмотрела на ключ, потом на меня.
– Это же твой ключ, – сказала она. – Нет, нет, ключ оставь у себя.
Утро было прохладным и ветреным, с просветами солнца. Мама дошла со мной до трамвайной остановки. Я сел в задний вагон и, как только тронулся трамвай, зажал между ногами портфель и ногтями подпорол нитку на поясе брюк. Я сорвал внутренний карман, переложил деньги в кошелек, а тряпку выбросил. Куртку я, конечно, не взял, и мама этого не заметила. Я знал, что она не заметит. На перроне меня встретил Алеша и повел в вагон показать мое место.
– Никого еще нет? – спросил я.
– Витька и Павел здесь.
На перроне было очень много провожающих: проводы на курорте – тоже один из видов развлечений. Больше всего людей толпилось возле двух московских вагонов. На второй путь пришел утренний поезд из Симферополя. Пробежал Женин отец, выкрикивая:
– Предлагаю комнаты! Прекрасные комнаты на любой вкус и карман!..
Пришел Сашка с родителями, потом появились Катя и Женя. Они вышли из зала ожидания: наверно, сидели там, пока не собрались все. Я старался не торчать на глазах и ждал маму. К вагону подошла наша историчка Вера Васильевна.
– Саша, Витя, подойдите ко мне. А где Володя? – спросила она.
Я подошел. Я совсем забыл, что сегодня в школе выпускной вечер. Вера Васильевна привезла нам премии. Меня премировали шахматами, Витьку – романом «Как закалялась сталь», а Сашку – «Первой Конной» Бабеля. Вера Васильевна вручала нам премии и каждого целовала, а по поводу Сашкиной премии произнесла небольшую речь.
– Саша, – сказала она, – только понимая, что ты достаточно подготовлен, чтобы понять пороки этой книги, и что ты очень любишь этого талантливого, но чуждого нам по идеологии писателя, я согласилась, чтобы тебя премировали «Первой Конной».
Сашкина мама прослезилась. Вера Васильевна тоже была очень взволнована. Она обняла меня за плечи, спросила:
– Где мама?
– На бюро. Должна вот-вот подъехать.
– Какое-то бюро, когда уезжает сын, – сказала Сашкина мама.
Интересно, для кого она это сказала? Если для меня, то напрасно: я не желал ее слушать.
– Всегда грустно расставаться с учениками. Но без этих мальчиков я не могу себе представить школу. Наверно, старею и становлюсь сентиментальной, – сказала Вера Васильевна.
– Пусть все молодые будут такими молодыми, как вы, – сказала Сашкина мама.
Сашкин отец стоял, заложив руки за спину, смотрел на Сашку и тихонько напевал.
Меня позвал дядя Петя и отвел к окну зала ожидания. Он долго смотрел на меня, так долго, что мне стало неловко.
– Скажи. Правду скажи. Витька на меня не обижается? – спросил он.
– Нет, дядя Петя, не обижается. Никто на вас не обижается.
– Так... Просьба у меня к тебе. Витька – он как цыпленок, догляди за ним.
– Все будет хорошо, дядя Петя. Вот увидите, все будет хорошо.
– Хорошо, коль увижу. – Дядя Петя взъерошил мне волосы и хлопнул по спине.