Под действием грубых наговоров Иван Васильевич совершенно уверился, что Адашев — враг его самовластия, но до поры до времени не решался на крутые меры, как того требовали новые любимцы. Не было и убедительного для казни предлога, ибо прямых улик причастности Адашева к болезни царицы Анастасьи не удалось обнаружить. Вот и решил государь удалить поначалу Алексея Адашева из Кремля, отстранив его от должности главы Посольского приказа и назначив третьим воеводой Большого полка в Ливонии, ставка которого располагалась в Феллине.
Недруги мудрых советников царя — теперь уже бывших, — как можно было ожидать, восторжествовали; друзья же осиротели и примолкли в ожидании грозы, ибо видели, как настойчиво действовали царедворцы-выскочки. Те не упускали ни одного момента для восхваления мудрости принятого Иваном Грозным решения, которое якобы позволило ему сбросить оковы чародейства.
— Теперь ты истинный самодержец! — с жаром хвалил Ивана Грозного Малюта Скуратов. — Не окован ты обручем колдовским. Вольно дышишь. Волен в своих поступках и помыслах.
Наседали так настойчиво на царя новые его любимчики оттого, что продолжали считать и Сильвестра, и особенно Адашева опасными для себя. Сами-то они в делах державных были не сильны, и государь, раскусив их беспомощность, вполне мог бы вернуть разумных и дальновидных советников в Кремль. Вот царедворцы и злобствовали.
Рок благоволил им: царица Анастасья отдала Богу душу. Иван Грозный был убит горем. Весь Кремль тоже лил слёзы, кто от истинной жалости, кто в угоду неутешному царю. И в эту искреннюю (вперемежку с наигранной) печаль вплелась ещё более наглая клевета, утверждавшая, что достопамятную добродетельностью царицу извели её тайные враги — Сильвестр и Адашев.
Малюта Скуратов-Бельский, утешая стенающего в горести государя, сокрушённо вздыхал:
— Без чародейства, как о том шёл слух, ещё когда незабвенная Анастасья занедужила, не обошлось. Твои враги курдушили, ловко прикидываясь верными твоими советниками. Теперь им должен быть один конец: казнь лютая.
Через день-другой ещё хлеще:
— Известно ли тебе, государь, как величаются и убогий монах, и третий воевода Большого полка?
— Тайный дьяк сказывал: сверх меры берут.
— Тайный дьяк вроде бы бескорыстен, но он не обо всём докладывает с полной откровенностью. Может, с корыстной целью, может, по малому своему знанию. Не обессудь, ради твоего твёрдого сидения на троне я самовольно установил пригляд за Тайным дьяком... — сообщил Малюта и замолчал, ожидая, что скажет на то Иван Грозный. Не возмутится ли?
Нет. Помолчал царь, правда, недолго сдерживал злобу, затем — решительно:
— Тайный дьяк пусть остаётся на своём месте, но отныне кроме него ты — мои глаза и уши. Служи по чести и совести.
О какой чести слово? О какой совести? Малюта Скуратов торжествует. Теперь всё в его руках. А он уж сможет добывать нужные ему факты в пыточных, а из мухи делать слона. Как вот теперь:
— К Сильвестру в келью сам настоятель монастыря на поклон ходит. Без благословения монаха опального ни шагу не шагнёт. Да и келья Сильвестра не по меркам кающегося грешника — настоящие просторные палаты.
Ничего не знал Малюта Скуратов, в каких условиях живёт богомолец, он просто действовал наобум, выдавая первое, что пришло на ум, за действительность. Был уверен: чем наглей клевета, тем больше ей веры. Что же касается Алексея Адашева, то Малюта поостерёгся нагло врать, он только позволил себе преувеличить факты.
— Твой бывший любимый окольничий в полку более почётен, чем первый воевода. А в городе затмил главу его и твоего наместника. Сила-то в Ливонии великая, не дай Бог, чарами своими Адашев сполчит её под своей рукой, поставив во главе её знатного князя Андрея Курбского, тоже, как и ты, государь, Владимировича. Туго придётся и тебе, государь, и нам, верным слугам твоим.
Предостережение, на первый взгляд чрезмерное, но вполне оправданное. Если бы Адашев возжелал, он мог бы устроить мятеж. Если и не во всех полках, то в Большом — наверняка. В пользу князя Владимира Андреевича. Или действительно в пользу князя Андрея Курбского. Однако Адашев о каком-либо мятеже даже не помышлял. Он явно тяготился происходившими вокруг него событиями.
А началось с того, что дети боярские, стрельцы и их командиры, вплоть до сотников, потребовали — именно потребовали — у воевод устроить торжественную встречу прибывающего к ним опального окольничего, славного делами державными и заботой о добром переустройстве ратной службы. При этом построен должен быть весь полк. Не стали возражать своим подчинённым и тысяцкие, а вот Андрей Михайлович Курбский, хорошо знавший нравы Кремля, воспротивился. Не в обиду, конечно, другу своему, а желая блага ему, ибо опасался дурных последствий для опального и даже для тех, кто хотел выказать честь высланному из Кремля. Заявил твёрдо:
— Он назначен третьим воеводой. По чину должна быть и честь.
— Как можно?! Это же Адашев! Алексей Адашев!
— Знаю не хуже вас, но повторяю: по чину и честь.
Если тысяцкие отступились, с сожалением, конечно, но без сильных возражений, то мечебитцы, стрельцы, дети боярские, особенно же дворяне, коих в полку было изрядно — упорствовали: быть торжественному построению! Не устоял князь Курбский, понимая, что мог произойти бунт.
Этого только недоставало, дать такой повод в руки недругам?!
— Хорошо. Иду на попятную. Только весь полк собирать не стоит. Только тех строить, кто в Феллине и близ него в своём лагере. Там и быть построению.
Вполне возможно, такая встреча третьего воеводы полка не вызвала бы злословия, но город тоже удивил и озадачил Алексея Адашева, встретив его многочисленной делегацией с хлебом-солью. Преподнесён был ещё и дорогой подарок в знак уважения к столь знаменитому мужу державному. Более того, к нему шли отцы города за советом по всем вопросам, особенно по устройству наиболее выгодного правления. Адашев отмахивался:
— Не окольничий я нынче, а воевода. Какой из меня советчик?
— Не к чину мы со своей нуждой идём, но к уму державному. Не растерял же ты его.
Волей-неволей Адашев вынужден был советовать, как поступить более разумно и с пользой для города и горожан. Советы принимались. Они оказывались весьма полезными. Уважение к Адашеву росло, хотя все знали о его опале. Сам же он понимал: такое положение дел — не на пользу ему.
Разделил тревогу брата и Даниил, приехавший проведать его и посочувствовать. Да ещё обговорить, как дальше строить свою жизнь.
— Есть два пути, — твёрдо заявил Алексей, — один: податься в Литву. Сделать это не составит труда. Второй: испить горькую чашу до дна ради интересов России.
— Эго не с отсечёнными ли головами?
— А если и так. Не современники наши, но потомки оценят по достоинству наши устремления ко благу России. К тому же мы — не агнецы, готовые безропотно идти на заклание. Поборемся со злом. Глядишь, одолеем нечисть злобствующую у трона.
Как он ошибался: кучка злодеев, обложивших трон, сбилась в стаю, став практически непобедимой. Устами Малюты Скуратова она требовала решительных мер:
— Спокойней тебе станет, государь, если казнишь чародеев.
Ждал Малюта решительного слова, только Иван Грозный сказал не то, что он хотел услышать от царя.
— Нет прямых доказательств вины их в смерти моей юницы.
Подобный ответ никак не устраивал недругов Адашева, и они собрались за бражным столом думать думку. Каждый из них знал, сколь вспыльчив и гневлив Иван Грозный, имевший к тому же душу разгульную. В первые годы после того, как он почувствовал свою власть, выказал себя во всей красе. Вот и родилась мысль: вернуть бы его в былое. У всех на кончике языка эта мысль, но никто пока что не знает, с чего начинать её претворять в жизнь, ибо государь никак не отрешится от уныния. Вроде бы свет ему не мил. Готов, как видится со стороны, уйти за любимой супругой своей в мир иной.
Первым заговорил Грязной.
— Не тайна для нас, что Иван Грозный до свадьбы не чурался сенных дев, меняя их чуть не еженедельно. Есть у меня на примете одна прелестница. Мёртвого расшевелит.
— И не пожалеешь?
— Не без того. Только ведь ради общего дела. Укрепимся мы, в достатке будет у нас дев горячих.
— А следом — медвежья потеха. Засиделись без дела в клетках косолапые. Разбойником, присуждённым к смерти, потешим. Есть такой. Отцеубийца, — высказал свою мысль Басманов.
— Всё так, други мои, всё так, — подняв кубок с вином фряжским, заговорил Малюта Скуратов. — Главное всё же — навести на мысль о женитьбе. А в жёны посоветовать ту, что нас устраивает.
— Иль есть на примате?
— Пока помолчу. Выпьем давайте, сдвинув кубки, за нашу удачу.
Меньше чем через неделю Алексей Адашев узнал, в каком злодеянии его винят, проведал и о том, что одновременно прилагают усилия, чтобы возвратить Ивана Грозного на путь кровожадного правления. Адашев решил не сдаваться без сопротивления, послав весточки Сильвестру и брату своему Даниилу, сел за послание Ивану Грозному. Напомнил ему о роли государя, которому как благочестивому отцу нации не пристало выступать в качестве скомороха и душегубца, клятвенно заверил он в полной своей непричастности ни к болезни Анастасьи, ни к её смерти, просил суда чести. Просил дозволения приехать в Кремль, дабы на суде доказать своё бескорыстное служение отечеству, без стремления к богатству и славе. Доказательств этому, как Адашев утверждал в послании, хоть отбавляй.
Получив искреннее послание бывшего любимца, Иван Грозный хотя успел уже осушить слёзы, а Кремль уже шумел пирами с разными потехами, всё же притих на несколько дней, что весьма встревожило сонм алчных властолюбцев, успевших плотно окружить царя. Но как на него повлиять, если он сам о послании ни слова, ни полслова. Вроде бы ничего не получал.
А царь думал. Он колебался.
«Посоветуюсь с митрополитом, — решил он в конце концов, — а уж после него со своими ближними слугами».
Разговор с митрополитом оказался долгим и очень трудным. Митрополит по старости лет всё более думал о душе, а не о путях движения России. Ему уже было всё равно, удельное ли правление возьмёт прежнюю силу или одолеет единовластие. И хотя многие годы он был ярым противником всех преобразований, которые велись по совету Алексея Адашева и его личными заботами, он всё же не мог не уважать умного и преданного отечеству патриота. Явно лукавил, обвиняя его во многих не совершенных им грехах, но теперь всё-таки решил говорить только истину.
— Грех величайший свершишь, государь, не позвав на суд обвиняемых всуе Адашева и Сильвестра.
— Ты, владыка, виделось мне, противился не на шутку всему, что предлагали Адашев с Сильвестром, отчего же теперь на их стороне?
— Ты прав, государь. Противился я серьёзно. Брал грех на душу. Я и теперь не приемлю нового, их усилиями тобой установленного, только нынче я понимаю: попусту суетничал. Жизнь не остановишь. Против нового стоять, шею можно свернуть. В мои-то годы, когда самое время замаливать грехи, кривить душой? Нет. Больше не хочу. Господь Бог, надеюсь, простит мои грехи, ибо не ведал, что творил. Вот и говорю тебе истину: суди праведно подозреваемых. Если виновные — накажи, не виновные — верни им свою милость. Такие люди, особенно как Адашев, державе твоей зело нужны. Без него и Сильвестра и ты начал сползать к грехам содомским.
Плюнуть бы да выгнать вон из палат митрополита, но сдерживал Иван Грозный гнев: он ещё опасался оскорбить главу русской церкви, главу духовенства — до полной разнузданности ещё дело не дошло. Придёт время, и он станет играть с митрополитами в свою игру, меняя без всякого угрызения совести неугодных ему и даже лишая их жизни.
— Благослови подумать над твоими словами, — смиренно склонил голову государь.
Он и в самом деле засомневался, верно ли поступил, опалив умных советников, а теперь готовит им расправу. Окажись с ним рядом искренний патриот России, он, вероятно, вполне бы смог окончательно убедить государя в ложности обвинения честных мужей и во вредности затевавшейся расправы. Но к Ивану Грозному доступ честных бояр и князей был перекрыт наглухо — стая клеветников навалилась на государя скопом.
— Как же можно верить святоше Макарию?! Он был твоим врагом, он им и остался. А с Сильвестром и Адашевым в одну дуду дул, хотя вроде бы они тоже враждовали.
— Верно! Кому-кому, а митрополиту известно, что чары служителей демона очень часто пересиливают Божью благодать. Демон и его слуги — нахраписты, а Господь Бог — милосерден.
Понося слуг дьявола, они, не придавая этому значения, даже не понимали того, что говорят о себе, о своей наглости, и если бы Иван Грозный серьёзно осмыслил поведение новых любимцев, вполне бы мог понять их натуру. Однако любовь слепа, как и ненависть. Подозрительность тем временем уже устойчиво расположилась в душе царя.
— Быть суду без вызова обвиняемых.
Если принять во внимание знаменитую переписку, послание Ивана Грозного и князя Курбского, то в ней царь даже словом не обмолвился о главном обвинении Адашева с Сильвестром (отравление Анастасьи), за которую определил судить их самолично. Он оправдывал своё коварство иначе: