– Не правда, – сказала она. В ее голосе звучало упорное нежелание признать то, что происходило в действительности. Другой реакции и не могло быть у нее.
– И это все? – раздраженно спросила она. – Это все, что он может сказать?
– Но, милая, это то, что происходит на самом деле, – ответил Скотт. – Брэнсон показал мне рентгеновские снимки – те, что были сделаны четыре дня назад, и те, которые он получил сегодня. Все верно. Я уменьшаюсь. – Скотт говорил так, словно ему только что сильно двинули в живот, и теперь он стоял, наполовину оглушенный, едва дыша от болевого шока.
– Не правда, – на этот раз ее голос был скорее испуганным, чем уверенным. – Мы обратимся к специалисту, – сказала она.
– Брэнсон мне это и посоветовал, – ответил Скотт. – Он сказал, что стоит обратиться в Пресвитерианский медицинский центр Колумбия в Нью-Йорке. Но…
– Вот и сходи, – перебила она.
– Милая, но нам это обойдется слишком дорого, – с мукой в голосе произнес Скотт. – Мы уже должны…
– Ну и что? Неужели ты допускаешь мысль, что…
Нервная дрожь не дала ей договорить. Она стояла, дрожа всем телом, скрестив на груди руки, покрывшиеся гусиной кожей.
Впервые с тех пор, как все это началось, она не смогла скрыть своего страха.
– Лу, – он обнял ее, – все нормально, милая. Все нормально.
– Нет. Ты должен пойти в этот центр. Ты должен.
– Хорошо, хорошо. Я пойду, – пробормотал он.
– А что сказал Брэнсон? Что они собираются делать? – спросила Лу, и Скотт услышал в ее голосе страстное желание узнать что-нибудь обнадеживающее.
– Он сказал… – Скотт облизнул губы, пытаясь вспомнить. – А-а, он сказал, что надо проверить мои эндокринные, щитовидную, половые железы и гипофиз, исследовать процессы обмена веществ, возьмут и другие анализы.
Лу сжала губы.
– Если Брэнсон все это знает, то зачем же надо было говорить о том, что ты уменьшаешься. Так не лечат. Это глупость какая-то.
– Милая, ведь я сам попросил его, – ответил Скотт. – Я убедился в этом только когда начали брать анализы. Я просил Брэнсона ничего не скрывать от меня. Что же ему оставалось…
– Хорошо, – перебила она. – Но что за странный диагноз?
– Да ведь так оно и есть, Лу, – печально произнес он. – Есть доказательство. Эти рентгеновские снимки.
– Брэнсон мог ошибиться, Скотт, – сказала Лу. – Он же живой человек.
Скотт долго молчал, наконец тихо произнес:
– Посмотри на меня.
Когда все это началось, его рост был за метр восемьдесят. А сейчас он мог, не наклоняясь, смотреть жене прямо в глаза. Она была ростом метр семьдесят.
* * *
В отчаянии он уронил вилку на тарелку.
– Как нам быть? Разве мы можем себе это позволить? Лечение слишком дорого, слишком, Лу. По крайней мере месяц придется провести в больнице.
Так сказал Брэнсон. А это целый месяц без работы. Марти и так уже нервничает. Как я могу вообще рассчитывать на какие-то деньги от него, когда я даже не…
– Милый, главное – твое здоровье, – запальчиво произнесла Лу. – Марти об этом знает. Да и ты тоже.
Скотт опустил голову и стиснул зубы. Счета были теми тяжелыми цепями, которые отягощали все его существование. Он явственно чувствовал, как они с каждым днем все более сковывают его.
– Так что же мы будем… – начал было он, но умолк, заметив, что дочь пристально смотрит на него, забыв про свой ужин.
– Ешь! – сказала ей Лу. Бет вздрогнула и копнула политую соусом картошку.
– Чем мы будем расплачиваться? – спросил Скотт. – Ведь у нас нет медицинской страховки. Я и так уже задолжал Марти пятьсот долларов из-за этих исследований. – Он тяжело вздохнул. – Да и со ссудой военного ведомства может ничего не выгореть.
– Но ведь ты сам хочешь пойти в центр, – сказала Лу.
– Легко сказать «хочешь».
– Хорошо, а что бы ты сделал на моем месте? – резко возразила она, впрочем, с некоторой тревогой в голосе. – Что мне, забыть обо всем этом?
Смириться с тем, что сказал доктор, сидеть сложа руки и… – Ее стали душить рыдания. А его рука, обнимающая жену, была холодна и дрожала, как и ее руки, и нисколько не успокаивала.
– Успокойся, – пробормотал он, – все хорошо, Лу.
Позже, когда она укладывала Бет спать, Скотт, стоя в темной гостиной, смотрел в окно на проезжающие мимо машины. Кроме шепота, доносящегося из спальни, во всей квартире не было слышно ни звука. Машины проносились, шурша по асфальту и сигналя, мимо дома, шаря в темноте по тротуару лучами фар.
Он вспомнил свое прошение о выдаче ему денег по страховке. Это было только частью плана, который они собирались реализовать, переехав на Восток. Для начала надо было поработать в фирме брата, потом попробовать получить ссуду в военном ведомстве для того, чтобы стать компаньоном Марти. Потом заработать на жизнь: отложить денег на медицинскую страховку, открыть счет в банке, приобрести недорогую, но приличную машину, приодеться и, в конце концов, купить дом. Иными словами, оградить заботами от треволнений мира свою семью и себя.
И вот на тебе, весь план рушится. Приключившаяся беда грозит и вовсе развеять их мечты…
* * *
Скотт не знал, когда точно в голове у него возник этот вопрос. Но внезапно он начал мучить его. С бьющимся, готовым разорваться в своем ледяном заточении сердцем беглец смотрел застывшим взглядом на свои поднятые руки с растопыренными пальцами.
Сколько же ему еще осталось уменьшаться и жить?
* * *
Воды для питья у него было достаточно. В днище бака, стоявшего рядом с электрическим насосом, была маленькая трещина: через нее по капле просачивалась вода. Под эту трещину Скотт подставил наперсток, найденный им однажды в швейной коробке, которая находилась в большой картонке под обогревателем. Наперсток был постоянно полон до краев кристально чистой колодезной водой.
Проблема заключалась в том, что у Скотта кончилась еда. Четвертинка черствого хлеба, которой он питался в последние пять недель, уже вся вышла. Последние крошки он доел нынче вечером, запив скудный ужин водой. С тех пор, как Скотт стал пленником погреба, хлеб и холодная вода были его единственной пищей.
Он медленно прошел по темнеющему на исходе дня полу, направляясь к покрытой паутиной белой башне, стоявшей рядом со ступеньками, которые вели наверх, к закрытой двери погреба. Последние лучи солнца проникали сквозь заляпанные грязными разводами окна; одно из них находилось над принадлежавшими пауку песчаными холмами, второе – над топливным баком, третье – над штабелем бревен. Бледный свет, проходя сквозь окна, падал на цементный пол широкими серыми полосами, образуя мозаику из света и тьмы, по которой вышагивал пленник. Еще несколько минут – и погреб погрузится в холодную бездну тьмы.
Долгие часы Скотт провел, думая о том, как бы ему достать до шнурка, свисавшего над полом, чтобы, притянув его книзу и включив таким образом покрытую пылью лампочку, прогнать ужас темноты. Но дотянуться до шнурка было невозможно для Скотта – он висел в сотне футов от пола, на совершенно недосягаемой высоте.
Скотт Кэри шел вокруг едва вырисовывавшейся в сумерках громады холодильника. «Они поставили его сюда, как только въехали в дом. С тех пор прошли месяцы? Казалось, уже целая вечность».
Холодильник был старой модели, с обмоткой в металлическом цилиндре, расположенном на крышке. Рядом с цилиндром лежала открытая пачка печенья.
Во всем погребе, насколько помнил Скотт, больше съестных припасов не было.
О том, что на холодильнике лежит пачка печенья, он знал еще и до того, как злоключения загнали его сюда, в погреб. «Очень давно, как-то вечером, он оставил здесь эту пачку. Да нет, не так уж и давно это было на самом деле. Но теперь время для него течет медленнее. Кажется, будто часы существуют для нормальных людей. Для тех же, кто ростом много меньше, они превращаются в дни, в недели…»
Разумеется, это была только иллюзия, но его, такого маленького, мучили тысячи иллюзий. Например, что это не он уменьшается, а мир вокруг него увеличивается; или что все предметы сохраняют свою природу и назначение лишь для людей нормального роста.
Для него же – и с этим Скотт не мог решительно ничего поделать – масляный обогреватель перестал быть обогревательным прибором, но фактически превратился в гигантскую башню, в недрах которой бушевало волшебное пламя. И шланг был уже не шлангом для поливки цветов, а неподвижной змеей, дремлющей, свернувшись в огромные ярко-красные кольца.
Стена в три четверти высоты погреба рядом с обогревателем была стеной скалы; площадка, посыпанная песком, – ужасной пустыней, по барханам которой ползал не паук размером с человеческий ноготь, но ядовитый монстр ростом почти со Скотта.
Реальность стала относительной. И с каждым новым днем Скотт все больше убеждался в этом.
Через шесть дней реальность для него и вовсе перестанет существовать, – но не смерть будет тому причиной, а простое до ужаса исчезновение. Ведь когда роста в нем не останется и дюйма, разве будет для него существовать какая-нибудь реальность?
И все же он продолжал жить.
Скотт изучающе осматривал отвесные стенки холодильника, задавая себе один и тот же вопрос – как он заберется наверх, к печенью?
От неожиданного грохота Скотт подпрыгнул и повернулся назад, озираясь.
Сердце бешено забилось в груди. Это всего-навсего вновь ожил, весь сотрясаясь, масляный обогреватель. Механизм работал с таким грохотом, что пол ходил ходуном, а ноги Скотта немели от пробегавшей по ним вибрации.
Скотт с усилием сглотнул слюну. Его жизнь сродни жизни в джунглях, где каждый шорох предупреждает о притаившейся опасности.
Сумерки сгущались. В темноте погреб становился очень страшным местом. И Скотт поспешил пересечь пространство погреба, ставшее едва ли не ледяным от вечерней прохлады. В халате, похожем на палатку, он весь трясся от холода. На эту немудреную одежонку ушла одна тряпочка, в которой Скотт сначала проделал дырку для головы; затем разрезал ткань по бокам и связал свободные концы узлами. Одежда, в которой он когда-то прямо-таки свалился в погреб, лежала теперь грязной грудой рядом с водогреем. Ее Скотт носил, пока это было хоть сколько-нибудь возможно: закатывал манжеты и рукава, затягивал потуже пояс брюк, в общем, носил, пока свободно висевшая ткань не превратилась в мешок, стеснявший движения. И вот Скотт сделал для себя халат, в котором только под водогреем спасался от холода.
Его шаг перешел в нервное подпрыгивание: ему вдруг захотелось побыстрее сойти с чернеющего пола. Взгляд на мгновение упал на верхний край скалы, и Скотт вздрогнул всем телом – ему привиделся паук.
То, что это была всего лишь тень, он разглядел уже на бегу. И опять – с бега – на нервный шаг.
«Привыкнуть к крадущемуся по пятам ужасу? – мелькнуло в голове. – Но возможно ли это?»
Вернувшись под нагреватель. Скотт надвинул на свою кровать картонную крышку и, оградив себя таким образом от возможного нападения паука, прилег отдохнуть.
Его все еще пробирала дрожь. В нос ударял едкий запах пересохшего картона, и казалось, что вот-вот наступит удушье. Но это была очередная иллюзия, иллюзия, от которой он страдал каждую ночь.
Скотт пытался заснуть. До печенья он попробует добраться завтра, когда рассветет. А может быть, и вовсе бросит все свои попытки и, несмотря ни на какие страхи, просто будет ждать, когда голод и жажда сделают то, что он не смог сделать сам, – положат конец всем его мучениям.
«Чепуха! – с остервенением подумал Скотт. – Если я до сих пор еще не смирился с роком, то теперь и подавно не соглашусь на это».
64 дюйма
Луиза вела голубой «форд» по гладкому до блеска, широкому шоссе, которое, описывая дугу, вело от Куинз-бульвар к Кросс-Айленд-парку. Тишину в машине нарушал лишь шум работающего двигателя: запас ничего не значащих фраз истощился уже когда они, вынырнув из тоннеля Мидтаун, проехали с четверть мили, и пять минут назад Скотт придушил спокойно лившуюся из приемника мелодию, яростно ткнув пальцем в блестящую кнопку выключателя.
И теперь Скотт сидел, уставившись в лобовое стекло мрачным, ничего не видящим взглядом. Его одолевали тягостные раздумья.
Подавленность свалилась на него еще задолго до того, как Луиза приехала за ним в Центр. С этим чувством он начал бороться, как только сказал врачам о своем намерении покинуть больницу. Да и если уж дело на то пошло, с того момента, когда он переступил порог медицинского Центра, с ним все чаще стали случаться совершенно выбивающие из колеи приступы раздражительности.
Страх перед бременем финансовых проблем был одной из причин таких приступов, а еще глубже лежало то, что Скотт пасовал перед ожидавшей его в скором будущем бедностью, если не нищетой. Каждый день, прожитый на грани нервного срыва; каждый день, не давший никаких результатов обследования, обострял раздражительность.
А тут еще и Луиза не только выказала свое недовольство его решением покинуть Центр, но и не смогла скрыть своего потрясения от того, что он стал на три дюйма ниже ее, – снести это было выше сил Скотта. С той минуты, как жена вошла в его палату, он почти все время молчал. То немногое, что он сказал, было произнесено тихим, отрешенным голосом и несло на себе глубокую печать недосказанности.
Вдоль шоссе потянулись богатые, но без претензии на роскошь, как и принято на Ямайке, земельные участки. Погруженный в раздумья о пугавшем его будущем, Скотт не замечал их.
– Что? – сказал он, чуть вздрогнув.
– Я спросила, ты уже завтракал?
– А, да. Около восьми утра, кажется.
– Хочешь есть? Может, мне остановиться где-нибудь?
– Нет, не надо.
Он бросил украдкой взгляд на жену и прочел на ее лице выражение напряженной нерешительности.
– Хорошо! Скажи мне то, что хочешь, – сказал Скотт. – Скажи, Бога ради, и гора с плеч.
Он увидел, как Лу нервно сглотнула и гладкая кожа на ее шее собралась в складку.
– Что сказать?
– Конечно, – Скотт резко кивнул головой. – Так и надо. Лучше всего делать вид, будто это я во всем виноват. И я, конечно, идиот, которому безразлично, что за напасть на него свалилась. Я… – Он осекся, прежде чем успел закончить свою мысль. Нахлынувшая из глубины души волна раздражительности, невысказанные страхи – все это вкупе свело на нет его попытки прийти в сильный гнев. Человека в положении Скотта, под гнетом непроходящего ужаса, самообладание посещает не надолго; придет на мгновенье-другое и вновь покинет.
– Ты знаешь, как я переживаю, – сказала Лу.
– Конечно, знаю, – ответил Скотт. – Однако тебе не приходится платить по счетам.
– Ну вот, я же говорила, что ты сразу начнешь думать о работе.
– Бессмысленно спорить об этом. То, что ты работаешь, положения не спасет, а мы совершенно погрязнем в долгах. – Он устало вздохнул. – В конце концов, какая разница? Они все равно ничего не нашли.
– Скотт, твой доктор сказал, что, возможно, для этого понадобятся целые месяцы! Врачи из-за тебя не успели даже закончить обследование. Как ты можешь…
– А что, они считают, я должен делать? – выпалил Скотт. – По-прежнему позволять им забавляться с собой? Да ты ведь не была там, ты ничего не знаешь. Они же со мной, как дети малые с новой игрушкой! Уменьшающийся человек, Боже всесильный, уменьшающийся… Да у них при виде меня глаза загораются, как… Да что там! Ничего, кроме моего «невероятного катаболизма», их не интересует.
– Все это, по-моему, пустяки, – спокойно возразила Лу. – Они же одни из лучших в стране врачей.
– И одни из самых дорогих, – в пику жене заметил Скотт. – Если я их так чертовски заинтересовал, почему же они не позаботились о предоставлении мне права на бесплатное обследование? У одного из них я даже спросил об этом. Ты бы видела, – он взглянул на меня, будто я посягнул на честь его матери.
Лу молчала. От прерывистого дыхания ее грудь вздрагивала.
– Я устал обследоваться, – продолжал Скотт, не желая вновь погрузиться в неуютную отчужденность молчания. – Я устал от исследований обмена веществ и анализов на содержание протеина; видеть не могу радиоактивный йод и воду с барием. Я сходил с ума от рентгеновских снимков, всех этих лейкоцитов и эритроцитов, и от того, что на шее, как украшение, у меня висел счетчик Гейгера. Боже, по тысяче раз на дню в меня тыкали градусником. Ты не представляешь себе, что это такое. Это хуже инквизиторской пытки. А проку? Ни черта. Они же не нашли ни шиша. Да и никогда ничего не найдут. И за все это, спасибочки, я еще должен им тысячи долларов. Да я…