— Но это совершенно разные вещи.
— Разве? — спокойно возразил Чарльз. — Я думаю, что одно и то же. Сентиментальность в таких делах может сыграть роковую роль. Мэри не понимает, что ты стал другим. А непонимание всегда влечет за собой подозрительность.
— Мэри почти целиком и полностью действует под влиянием чувств.
— Думаешь, она изменилась? Прости, Чарльз, если вмешиваюсь не в свое дело, — сказал Уорэндер.
— Она изменилась, — ответил муж Мэри Беллами. — Люди меняются.
— Вы видели, что вышло с Рози и Берти? — заговорил Ричард. — А со мной будет еще хуже. Что плохого сделали те двое? Все дело в том, что они ей ничего не сказали. А не сказали, потому что понимали, как она это воспримет. Ну… и вы видели, как она восприняла.
— Я думаю, — туманно начал Уорэндер, — когда женщина стареет… — но, пробасив что-то невразумительное, не докончил.
— Чарльз, — проговорил Ричард, — скажи, может быть, я чудовищно ошибаюсь, но не думаешь ли ты, что в последнее время в ее поведении есть что-то… что-то…
— Ненормальное? — закончил Чарльз.
— Но ведь это так на нее не похоже — быть мстительной. Правда? — обратился он к обоим. — Господи, скажите, ведь правда?
К его удивлению, они не ответили сразу. Наконец Чарльз с болью в голосе сказал:
— Мне тоже приходила в голову эта мысль. Я… я спрашивал об этом Фрэнка Харкнесса. Вот уже много лет он наш врач, как вы знаете. Он думает, что в последнее время Мэри стала немного нервной. Как я понимаю, это часто случается с женщинами в ее… э-э-э, в ее возрасте. Он считает, что напряженная обстановка в театре усилила это. Мне кажется, он все понимает. И хочу вам сказать, — подавленно добавил Чарльз, — что меня уже давно беспокоят эти… м-м-м… безобразные сцены.
— Мстительная, — пробормотал Уорэндер, но по его виду тут же стало заметно, что он пожалел об этом.
— Но она же добрая! — воскликнул Ричард. — Я всегда думал, что из всех женщин у нее самые добрые глаза.
Уорэндер, который еще утром проявил склонность высказывать совершенно не типичные для себя мысли, вдруг заметил:
— О глазах и губах говорят так, будто они и в самом деле связаны с тем, что их обладатели думают или как они себя ведут. А в сущности это только части тела, так? Как и пупки, и колени, и ногти на ногах. Приспособления.
Чарльз в изумлении посмотрел на него.
— Мой дорогой Морис, ты просто пугаешь меня. Ты что же, не веришь, что у наших старых друзей могут быть благородный рот, искренний взгляд или открытый лоб. Интересно, а может, ты прав?
— Прав или нет, — возразил Ричард, — но мои проблемы это не решает.
Чарльз поставил стакан с шерри и надел очки.
— На твоем месте, Дикки, — сказал он, — я бы продолжал начатое.
— Вот, слушай! — провозгласил полковник.
— Спасибо за поддержку, Морис. Да, я бы продолжал начатое. Предложи свою пьесу туда, где, полагаешь, ее лучше поставят. Если Мэри и огорчится, то ненадолго, ты сам знаешь. Тебе нужно сохранить чувство перспективы, мой дорогой мальчик.
Полковник Уорэндер слушал его с приоткрытым ртом и отсутствующим взглядом. Когда Чарльз кончил, Уорэндер взглянув на часы, поднялся и сказал, что до ленча ему нужно позвонить.
— Я позвоню из гостиной, если можно, — взглянув на Ричарда, он добавил: — Не сдавай позиции. Лучшая политика, — и вышел из комнаты.
— Я всегда гадал, умен или нет Морис? — проговорил Ричард.
— Было бы большущей ошибкой недооценивать его, — ответил Чарльз.
4
В своих домах и квартирах в радиусе примерно десяти километров от Пардонез-плейс, гости, приглашенные на день рождения Мэри Беллами, готовились к приему. У Тимона (Тимми) Гантри, известного режиссера, приготовления к такого рода празднествам занимали обычно не много времени. Необычайно высокий Тимми, склонившись к треснутому зеркалу в своей ванной, причесывал волосы, которые стриг так коротко, что процедура причесывания казалась излишней. Он переоделся в костюм, который у него назывался «приличным синим костюмом» и, идя на уступку мисс Беллами, надел вместо темно-фиолетового пуловера жилет. Выглядел он как полицейский в отставке, который так и не растратил свой пыл.
Напевая мелодию из «Риголетто», которого недавно ставил, он думал, как ненавидит приемы.
— Белла мия, как там чертовски скучно, — пел он на мотив «Сердце красавицы». И это правда, размышлял он. Мэри становится все надоедливее. Может, придется поссориться с ней еще до премьеры ее нового спектакля. Она физически уже не отвечает тем требованиям, которые он предъявляет к ней как постановщик. Он любил, чтобы его актеры двигались быстро, по сложной схеме, напоминающей построение фуги. А у Мэри дыхание уже не то, что раньше. И темперамент не тот, подумал он. Скорее всего, это будет его последняя постановка с ней.
— Она уже не в моем, не в моем вкусе, — пропел он. Это натолкнуло его на мысль о ее влиянии на некоторых людей, особенно на Ричарда Дейкерса.
— Она дьяволица, — распевал он, — она лю-ю-доедка. Она пожирает юношей живьем. Злобная Мэ-э-ри.
Он был в восторге от того, что Ричард, кажется, хочет сбросить с себя путы и пытается писать серьезные драматические произведения. Он читал Гантри «Бережливость в раю» еще в рукописном варианте. Гантри составлял мнение о любой пьесе сразу и об этой он тоже уже составил.
— Если ты будешь продолжать писать ту слякотную жижу, которую пишешь для Мэри, в то время как в твоей башке имеются такие вещи, тебя надо будет просто утопить в твоей же мути, — заявил он Ричарду. — Некоторые куски этой пьесы отвратительны и заслуживают только мусорной корзины. Другие надо будет переписать. Сделай так, и я ее поставлю.
Ричард это сделал.
Гантри пихнул в карман подарок для мисс Беллами — украшение из поддельных камней, которое он купил у уличного торговца за пять шиллингов. Стоимость его подарков была всегда в обратно пропорциональной зависимости от финансового положения получателя, а мисс Беллами была богата.
Широко шагая по направлению к Найтсбридж, он со все возрастающим энтузиазмом думал о «Бережливости в раю» и о том, как бы он ее поставил, если бы удалось убедить Правление взять ее.
— Актеры будут прыгать, как молодые бараны, — пообещал он самому себе.
У Гайд-парка он опять начал напевать. На углу Уилтон-плейс рядом с ним остановился автомобиль с водителем в форме. Из окна машины выглянуло само Правление в лице мистера Монтегю Маршанта, изысканно одетого, с гарденией в петлице. Это был блондин с прилизанными волосами, гладким бледным лицом, настороженными глазами.
— Тимми, — крикнул мистер Маршант. — Только посмотри на себя! Такой целеустремленный! Ты не идешь, ты просто пожираешь расстояние. Ради бога, полезай ко мне и давай поддержим друг друга, приближаясь к святыне.
— Я хотел повидаться с тобой, — ответил Гантри. Согнувшись вдвое и став похожим на верблюда, он влез в машину. У него была привычка переходить сразу к тому, что его в данный момент занимало. Казалось, он выдвигал свои идеи с той же безжалостной стремительностью, которой отличались и его театральные постановки. Но это впечатление было обманчивым, потому что у Гантри порыв был всегда подчинен замыслу.
Он решительно втянул в себя воздух и сказал:
— Слушай, у меня есть предложение.
Всю дорогу от Слоан-стрит до Кингз-роуд он толковал Маршанту о пьесе Ричарда. Когда они подъезжали к Пардонез-плейс, он все еще весьма красноречиво говорил о ней. Маршант слушал с тем сосредоточенным, хотя и настороженным вниманием, которое Правление проявляло только к немногим избранным.
— Вы это примете, — заявил Гантри, когда автомобиль повернул на Пардонез-плейс, — не ради меня или Дикки. Вы примете, потому что это будет нечто и для Правления. Попомните мои слова. О, вот несчастье, я просто не выношу эти приемы!
— Только запомни, Тимми, — произнес Маршант, когда они входили в дом, — я не связываю себя никакими обязательствами.
— Естественно, дорогой мой. Совершенно естественно. Однако вы свяжете себя ими. Это я обещаю. Свяжете.
— Мэри, дорогая! — воскликнули они оба, ныряя в гущу собравшихся.
Рози и Берти решили приехать вместе. Об этом они договорились после ленча, долго и мрачно размышляя, последовать ли велению гордости или принять во внимание профессиональную целесообразность.
— Пойми, душа моя, — говорил Берти, — если мы там не появимся, она опять расхулиганится и прямиком отправится в Правление. А ты знаешь, как Монти суматошится по поводу личных отношений. Если в театре все благополучно, ему обеспечен успех. Никто, ну просто никто не может себе позволить сказать другому резкое слово. Он ненавидит раздоры.
Рози, переживающая последствия своей утренней несдержанности, мрачно согласилась.
— Господь свидетель, — сказала она, — в моем теперешнем положении я не могу давать повод думать, что у меня тяжелый характер. Ведь мой контракт еще не подписан, Берти.
— Ясно как день. Нашим девизом должно стать «Великодушие».
— Провалиться мне на этом месте, если я стану перед ней пресмыкаться.
— Нам и не надо этого делать, дорогая. Пожатие руки и долгий-долгий взгляд прямо в глаза — этого вполне достаточно.
— Мне отвратительно так поступать.
— Не важно. Будь выше этого. Бери пример с меня. У меня в этом большой опыт. Соберись с силами и помни, что ты — актриса, — он хихикнул, — и будет даже забавно, если посмотреть на все со стороны.
— Что мне надеть?
— Черное. И никаких украшений. Она ведь вся будет ими увешана.
— Ненавижу ссориться, Берти. Что у нас за гадкая профессия. Особенно вот в этом.
— Это джунгли, дорогая. Приходится принимать все это — джунгли.
— А ты, — с завистью проговорила Рози, — кажется, не очень беспокоишься.
— Бедняжка моя. Мало ты меня знаешь. Я просто дрожу.
— Правда? Она действительно может нам навредить?
— Может ли удав съесть кролика?
Рози сочла за лучшее не продолжать темы. Они расстались, чтобы разъехаться по домам и приготовиться к приему.
Анелида и Октавиус тоже готовились. Октавиус, облаченный в черный пиджак и полосатые брюки, а также прочие дополнения, которые он счел уместными для своего наряда, отнял у своей племянницы массу времени. Она только успела принять ванну и хотела начать одеваться, когда в четвертый раз он постучал в дверь и предстал перед ней с видом озабоченным и необычайно опрятным.
— Волосы, — заявил он. — Мне нечем было их пригладить и я воспользовался оливковым маслом. Я не благоухаю, как салат?
Успокоив дядю, Анелида еще раз почистила его пиджак и попросила подождать ее в магазине. У Октавиуса были старомодные представления о пунктуальности и он начал тревожиться:
— Уже без двадцати пяти семь. Нас приглашали в шесть тридцать, Нелл.
— Это означает, что самое раннее в семь, дорогой. Поглядывай незаметно из окна и увидишь, когда начнут съезжаться гости. И пожалуйста, дядечка, ведь мы все равно не можем идти, если я буду в халате, правда?
— Да, да, конечно нет. Вместо шести тридцати в семь или без пятнадцати? Ага, понимаю. В таком случае…
И он отправился вниз.
«Хорошо, что у меня есть некоторый опыт быстрых переодеваний», — подумала Анелида.
Приведя в порядок лицо и причесавшись, она надела белое платье, единственную расточительную покупку, которую она себе позволила в этом году, большую белую шляпу с черной бархатной тульей и новые перчатки. Она посмотрела в зеркало, стараясь оценить себя беспристрастно, как в театре.
«И чувство как перед премьерой, — подумала она. — Интересно, Ричарду нравится белый цвет?» Приободренная мыслью, что платье ей идет и шляпка к лицу, Анелида по старой привычке принялась мечтать: вот они с Октавиусом прибывают на прием. Внезапно все замолкают. Олицетворяющий Правление Монти Маршант поворачивается к великому режиссеру Тимону Гантри: «Кто это?» И Тимон Гантри, внезапно втянув в себя воздух, привычка, которую все актеры, видели они это или нет, любят копировать, ответит: «Не знаю. Но, черт возьми, я это выясню». В сопровождении мисс Беллами они с Октавиусом идут по комнате, и ряды гостей расступаются. Слышатся приглушенные восклицания — они в центре всеобщего внимания. Все глаза обращены на Анелиду Ли. И замерший от восхищения Ричард…
На этом Анелида внезапно прервалась, смутившись, посмеялась над собой и совсем разнервничалась. Подойдя к окну, она взглянула вниз на Пардонез-плейс. К дому мисс Беллами уже стягивались машины. Подъехал огромный черный автомобиль со щегольски одетым шофером. Вышли двое мужчин. У Анелиды екнуло сердце. Один, с гарденией, был Монти Маршант, а другой, невероятно высокий, небрежно одетый — да, ошибиться было невозможно, — другой был величайший из всех режиссеров — Тимон Гантри.
— Ух ты, — сказала Анелида. — Только, Золушка, без глупостей.
Она досчитала до шестидесяти и отправилась вниз. Октавиус сидел у стола и читал. Ходж расположился у него на коленях. Оба выглядели на редкость самодовольными.
— Ты успокоился? — спросила Анелида.
— Что? Успокоился? А, да, — ответил Октавиус. — Все прекрасно. Спасибо, я читал.
— Ты что-нибудь замышляешь, дядечка?
— Замышляю? Я? Что ты хочешь сказать?
— Ты выглядишь так, будто что-то натворил.
— Правда? Интересно, почему? Ну, пошли.
Он согнал кота. И так как Ходж линял, Анелиде пришлось еще раз сходить за щеткой.
— Не променяла бы тебя даже на великого персидского шаха, — заявила она. — Ну что ж, дорогой, пойдем.
5
Отдохнув после ленча, мисс Беллами начала приготовления к приему, которые заняли часа полтора. Первые стадии проходили в обстановке совершенной секретности, и только Флоренс была допущена на правах камеристки.
Мисс Беллами улеглась на кровать, в то время как хранящая молчание с плотно сжатыми губами Флоренс зашторила окна и принесла из ванной разнообразные флаконы и флакончики. Стерев с лица хозяйки грим, она положила ей на глаза компрессы и начала слой за слоем накладывать маску из зеленоватого вязкого вещества. Мисс Беллами попыталась завязать разговор, но безуспешно. Наконец она нетерпеливо спросила:
— Что с тобой случилось? Загордилась?
Флоренс молчала.
— Бога ради, — воскликнула мисс Беллами. — Ты дуешься из-за того, что было утром?
Флоренс нашлепнула зеленоватую маску на верхнюю губу мисс Беллами.
— Жжется, — с трудом проговорила та. — Плохо перемешала.
Флоренс закончила накладывать маску. Еле шевеля губами, мисс Беллами попыталась произнести:
— Прекрасно, можешь убираться к черту и злиться там.
Но вовремя вспомнив, что с маской на лице говорить нельзя, промолчала и лежала, кипя от негодования. Она слышала, как Флоренс вышла из комнаты. Десять минут спустя она вернулась, постояла, глядя на зеленое незрячее лицо, и принялась снимать маску.
Туалет продолжался в полном молчании. Как всегда, следовало пройти многочисленные и нелегкие стадии. Лицо было изучено так внимательно, будто это был срез препарата под микроскопом, а каждой прядке волос определено свое место в прическе. И лишь когда стало очевидным, что достигнуто полное совершенство, двери комнаты мисс Беллами отворились для придворных.
В прежние годы ее посещали Рози и Берти: первая в роли наперсницы, второй — чтобы дать совет относительно завершающих штрихов туалета. Сегодня они не явились, и мисс Беллами совершенно уж непоследовательно почувствовала себя возмущенной. Хотя прежний гнев поутих, его привкус все же чувствовался в глубине души, и она понимала, что достаточно ничтожной причины, чтобы он вновь поднялся.
Прибывший первым Чарльз застал ее совершенно готовой к приему. На ней было платье из алого шифона, замысловатые складки которого скрывали талию и бедра. К вырезу глубокого декольте были прикреплены орхидеи и бриллианты. Бриллианты были повсюду в виде брошек, серег, сталактитами спускающихся с мочек ушей. Бриллианты охватывали шею и блестели на запястьях. Поистине, она была великолепна.