Больничный рацион был скуден, а потому женщины выбирали подопечных из числа раненых и приносили им суп, который варили дома, или какую-либо другую еду. Шанталь взялась опекать молодого тяжелораненого солдата, чисто по-женски пленившись его поступком на войне. Во время сражения при Бурже он был послан с разведкой, но на обратном пути наткнулся на пруссаков. Они стреляли в него и ранили, но, к счастью, ни одна из многочисленных ран не была смертельной. Каким-то чудом он добрался до своих и передал важные сведения. Узнав об этом, командование нашло возможность отправить его в Париж.
Когда Шанталь завела речь о его подвиге, он сказал;
— Нельзя судить о человеке по его поведению на войне. Там постоянно ощущаешь себя то ли пьяным, то ли безумным. Кажется, будто играешь в страшную игру. Быть смелым на войне — пустяки. Тут все продиктовано инстинктом самосохранения. Мирная жизнь — это совсем другое, она требует больше разума, больше мужества, не говоря уже о сердечной теплоте.
Его слова очень понравились женщине, и она твердо решила помогать именно этому солдату. Шанталь знала, что он не вернется в армию, — у него была серьезно повреждена нога, но, как казалось женщине, куда больше его тревожило что-то другое. Ей было известно его имя — Эжен Орвиль, и она без колебаний обратилась к нему просто по имени:
— Хотите, я напишу письмо, Эжен?
— Кому?
— Разве у вас нет родных?
— Есть. Куча братьев и сестер, да и родители еще, должно быть, живы. Но что им писать? Мы слишком давно не виделись.
— А больше никого?
Он помедлил, словно не решаясь переступить запретную черту.
— У меня была жена. Мы расстались — в основном по моей вине. В то время мы оба работали на фабрике. Я был недоволен своей жизнью, жена раздражала меня молчаливостью, равнодушием. Потом я случайно убил человека — это стало поводом для бегства. А она ждала ребенка. Каково ей пришлось потом? Ребенок наверняка умер: в таких условиях дети не выживали. Теперь я мечтаю о том, чтобы найти ее, хотя понимаю, что это невозможно.
— Почему же нет? Можно обратиться в префектуру; по крайней мере, вам скажут, живет ли ваша жена в Париже. И если она… умерла, вы об этом тоже узнаете.
— В самом деле? Что ж, тогда, конечно, я так и сделаю. А если мне скажут, что ее здесь нет, я поеду к ней на родину.
— Сейчас война, — напомнила Шанталь.
— Неважно, — твердо произнес он, — я получу пропуск и разрешение на выезд, чего бы мне это ни стоило.
— Вы так сильно ее любите?
Он глубоко вздохнул:
— Я чувствую себя виноватым.
Он замолчал, и женщина тоже ничего не прибавила. Ей нужно было спешить к другим раненым. Сегодня у Шанталь было особое настроение — вечером предстояла встреча с Александром, мысли о котором с некоторых пор немало занимали ее.
Она ушла домой пораньше и шла по улице, не замечая ничего вокруг. Сегодня ее не огорчал ни вид потемневших грязных стен, ни потухшие взгляды сограждан.
Вопреки сложившимся во время войны традициям Шанталь решила одеться хотя и скромно, но нарядно — почему-то ей казалось, что Александру это будет приятно. Она надела жесткий черный корсет на белой подкладке, широкую, плиссированную по краю юбку синего цвета, короткий жакет «гарибальди» с рукавами из тонкого материала, присобранными на запястьях, и отделанную бисером шляпку-каскетку.
Они встретились после шести вечера, гуляли под напоминающим медное зеркало небом, и дворцы Парижа казались им золотыми якорями реального времени, чем-то по-настоящему ценным.
Шанталь и Александр много говорили: женщине было легко и просто беседовать с ним. Она наслаждалась тем, что идет рядом с неглупым, привлекательным, добропорядочным мужчиной, в глазах которого читала восхищение собой.
— Я живу неподалеку, — сказал Александр, когда они проходили мимо театра «Одеон». — Не хотите зайти?
— Уже поздно.
— Клянусь, я не собираюсь предлагать вам ничего, кроме разве что чашки чая.
— Надеюсь, — с улыбкой сказала Шанталь.
Она предположила, что в жилище Александра сможет приподнять завесу тайны, окутывающей его жизнь, и решила принять приглашение.
Они поднялись по деревянной лестнице и вошли в скромную холостяцкую квартирку. Александр предложил Шанталь сесть на диван.
— Три года назад, — начал он, — я женился. Впервые, хотя мне было уже за сорок. Женился на молодой девушке. Она происходила из хорошей, но обедневшей семьи. Конечно, я верил в то, что между нами существует взаимная любовь. А потом я поругался с отцом. Глупо, но виной тому были политические события. Отец изменил завещание, все досталось моему брату. К нему же ушла моя молодая жена. Мне осталось лишь небольшое количество акций, которые обесценились в начале войны. Что вы скажете об этом, Люси?
Она смотрела на него в упор:
— Хотите честно?
— Да.
— В вашей трагедии нет ничего необычного. Это можно пережить. Вы сильны и здоровы, и у вас нет никого, о ком вы должны заботиться.
— Возможно, как раз это и плохо…
— Вы не сказали, к чему стремились раньше, — промолвила Шанталь.
— К чему? К тому, чтобы стать еще богаче, чтобы постоянно чувствовать себя успешным. — Он вздохнул: — Я сам виноват. Я выбрал жену за красоту, за молодость — как игрушку. Я не знал и не хотел знать, какой она человек. — Александр усмехнулся: — А ведь она не подала бы мне руки на Гревской площади, как это сделали вы!
Шанталь беспокойно завозилась на диване.
— Быть может, пойдем?
— Вам не нравится мое жилище?
— Дело не в этом…
— Люси! Вы удивительно красивы.
Александр взял руку женщины в свою и поцеловал, потом обнял Шанталь и мягко привлек к себе. Неожиданно она почувствовала влечение и удивилась. Иногда в публичном доме в пьяном угаре она ощущала что-то похожее на страсть, но тогда ее желание было смешано с жаждой денег, стремлением забыться; те мимолетные капризы тела не имели ничего общего с движениями души.
Шанталь лежала в объятиях Александра, и они целовались, жадно и страстно, словно тайные любовники. Запретные, ласкающие прикосновения этого мужчины сводили Шанталь с ума. Она с радостью согласилась бы отдаться ему, более того — она желала этого. Впервые в жизни близость с мужчиной не унизила, а возвысила бы ее, но… А если потом он посадит ее в экипаж и сунет в руку пять франков — плату за доставленное удовольствие?!
— Александр! — задыхаясь, прошептала Шанталь. — Вы обещали…
К удивлению женщины, он сразу ее отпустил.
— Простите, Люси. Когда я приглашал вас сюда, у меня правда не было таких намерений. Хотя теперь вы, конечно, мне не поверите.
— Если б не верила, то не пошла бы к вам.
Женщина встала. Александр поднялся вслед за нею.
— Я собирался сказать вам это позднее, Люси, а теперь подумал: зачем ждать? Выходите за меня замуж!
— Я… я вам не подхожу. Я простая женщина и даже не коренная парижанка.
— О боже! Какое это имеет значение!
Шанталь глубоко вздохнула:
— Я… я должна разобраться в себе. Это так неожиданно…
— Понимаю. Подумайте над моим предложением. Только, если можно, не слишком долго. Ведь сейчас война… Неизвестно, что может случиться со всеми нами.
— Вы правы.
Они спустились вниз и пошли по городу, озаренные приглушенным сиянием заходящего солнца.
И, глядя на этот блеск и сияние казавшегося нереальным мира, Шанталь неожиданно почувствовала себя обнаженной и беззащитной перед своими чувствами. Сейчас в этом городе властвовал призрак свободы, а в ее сердце жил призрак счастья. Она чувствовала себя счастливой, всего лишь прикоснувшись к грезам, а если бы они сбылись… Выйти замуж за этого человека, любить друг друга — как это было бы замечательно! Для Люси. Для Шанталь это несбыточная мечта.
Глава 2
В какой-то момент Эжену почудилось, что он вступил в некое таинственное царство, существующее далеко за пределами того мира, какой он только что покинул, живущее своей неведомой, непостижимой жизнью.
Вдали возник силуэт острова — его омываемые холодными водами, напоминающие шершавые бока гигантского животного скалистые берега. Эжену казалось, будто он уже различает незамысловатый пейзаж деревеньки: купы деревьев, крошечные домики, переплетение изгородей, прихотливо вьющиеся тропинки. Пусть здесь все убого и дико, береговые постройки изъедены морской солью и разрушены волнами. Главное — в характерах живущих здесь людей, чьи сердца — не подвергшаяся разграблению сокровищница.
Он не знал, зачем приехал в эти края. То ли в самом деле надеялся что-либо услышать о Мари, то ли потому, что ему просто некуда было деваться. Он добрался сюда с большим трудом, пробираясь, как вор, по оккупированной территории, по которой до него словно смерч прошел. Опустевшие дороги, выжженные деревни, испуганные, подавленные мирные жители, тысячи могил — казалось, земля Франции окутана невидимым саваном. Перед глазами Эжена вновь и вновь вставали картины войны, войны, во время которой он познал страх, отчаяние и надежду человека, находящегося на краю гибели.
Выйдя из госпиталя, Эжен, как советовала Шанталь, обратился в префектуру Парижа и был ошеломлен полученными сведениями: оказалось, Мари Орвиль, урожденная Мелен, зарегистрирована как проститутка!
— И где мне ее искать? — растерянно произнес Эжен.
— Неизвестно. Для них вся улица дом родной! — ответил пристав.
— Но она жива?
— Кто знает! Сейчас такое время — каждый день умирают сотни людей! У полиции хватает дел и кроме того, чтобы заниматься продажными девками.
— Я ее муж, — сделав над собой усилие, произнес Эжен. — Я был на войне, а ей, видно, пришлось несладко… Скажите, ее могут снять с учета?
— Да, если вы подтвердите, что она больше не занимается проституцией и имеет средства к существованию. Но для этого вы должны ее найти. Дело в том, что в данное время Мари Орвиль пребывает в статусе пропавшей без вести.
Больше ему ничего не удалось узнать, и он приложил все силы к тому, чтобы уехать из Парижа. У Эжена оставалась слабая надежда, что Мари поддерживает связь со своими родными. Кажется, у нее была сестра… Осуждать Мари Эжен не мог. Вероятно, у нее просто не было иного выхода. Нищета, одиночество, смерть ребенка… В том, что ребенок, которого она должна была родить, умер, Эжен нисколько не сомневался.
Он ступил на берег Больших скал. Кругом было безлюдно, и Эжен пошел наверх, туда, где виднелись дома. Он увидел поблекшие от морской соли стены жилищ и ржавчину на решетчатых оградах. Вокруг не было ни души. Эжен присел на скамью возле первого же дома и принялся смотреть вдаль. С океана наползала серая осенняя мгла, напоминающая мутное стекло.
Из дома вышла женщина и направилась нему. Возможно, она шла по своим делам. Или увидела Эжена из окна и решила узнать, зачем он пожаловал в ее владения.
Она нерешительно остановилась неподалеку:
— Здравствуйте, сударь. Вы кого-то ищете?
Эжен взглянул на нее. Простое черное платье, гладко причесанные темные волосы. Печальные серые глаза. Она выглядела слегка растерянной, но при этом в ней чувствовались стержень, некая закаленность жизнью. Островитянка. На вид ей было лет тридцать. Не молоденькая, но еще не поблекла… Внезапно Эжен ощутил сильную усталость. Собственно, кого он ищет и куда ему идти?
— Здравствуйте, — ответил он и попросил: — Не дадите воды?
Не говоря ни слова, женщина повернулась и пошла в дом, а через минуту вернулась с кружкой в руке:
— Возьмите.
— Спасибо.
Она стояла и ждала, не задавая никаких вопросов. Тогда Эжен спросил сам:
— Прежде здесь добывали камень. А сейчас?
— Сейчас нет. Сейчас война, и всех мужчин отправили на фронт.
— Странно, — заметил Эжен, — я полагал, ваш мир отрезан от общей жизни.
Женщина покачала головой:
— Нет. Моего мужа убили на войне. Еще в августе.
— Сочувствую, мадам.
— А вы откуда? — спросила она.
— Сейчас — из Парижа.
— Из Парижа?! И как там сейчас?
— Голод, холод. Умирает много людей. Все ждут, будет сдан Париж или нет. Хотя, по-моему, разницы уже нет.
— Почему нас победили? — прошептала женщина.
Эжен невольно поморщился. Он слышал много рассуждений — о численном превосходстве противника, о продажности правительства, о стратегии и тактике, о слабости духа французских войск. Так рассуждали те, кто не был на войне.
— Ружья, — сказал он, — знаменитые «игольчатые ружья». Немецкие заряжаются с казенной части, а французские — со ствола. Зарядить французские ружья можно только стоя, а немецкие — и лежа. Это огромное преимущество. Тот, кто стоит, становится мишенью.
— Я в этом ничего не понимаю, — тихо произнесла женщина.
Она села рядом, и Эжен видел ее изящную тонкую шею, туго обтянутую высоким стоячим воротничком черного платья. Волосы тоже были черные и блестящие. А глаза — светлые и прозрачные, как родниковая вода. От нее веяло чем-то милым сердцу, щемящим и нежным.
— У меня в Париже сестра. Вот уже несколько месяцев я ничего о ней не знаю. Зимой получила последнее письмо — и все.
Эжен словно почувствовал толчок.
— Сестра?!
— Да, моя младшая сестра Мари. Мари Мелен.
В следующее мгновение Эжен был готов выложить ей все, но почему-то сдержался. И не пожалел, потому что женщина сказала:
— Муж бросил ее, когда она ждала ребенка. Потом Мари ненадолго приезжала сюда. А потом уехала обратно в Париж.
— А ребенок? — Голос Эжена дрожал.
— Почему вы спрашиваете, сударь?
— Я вас понимаю. Во время войны многие разлучились со своими родными.
Она замерла, ничего не говоря, и вместе с ним смотрела вдаль. В затянутом дымкой осеннем свете берега Больших скал выглядели как опустевшее поле битвы.
— Письма могут теряться, — сказал Эжен, пытаясь утешить собеседницу.
— Да, вы правы, — ответила она и прибавила: — Я пойду. В доме спит моя дочь, возможно, она проснулась…
Женщина встала, и, когда она уже вошла в калитку, Эжен окликнул:
— Сударыня! Не сдадите ли вы мне комнату? Я заплачу сколько смогу. Ведь вам, наверное, нужны деньги? Да вдобавок помогу по хозяйству. — И он кивнул на покосившуюся изгородь.
Женщина остановилась. В ее лице промелькнула тень сомнения, но она твердо произнесла:
— Не могу, сударь. Если я, одинокая женщина, впущу в дом мужчину, пойдут сплетни. А это мне совсем не нужно.
— Что ж, понимаю. Всего вам хорошего.
Он встал и пошел прочь от дома. Женщина смотрела ему вслед. Только теперь она увидела, что он хромает, и прикусила губу.
— Постойте…
Эжен обернулся.
— Вы…
Заметив направление ее взгляда, он горько усмехнулся.
— Я тоже воевал. Представьте, раньше был совершенно здоров, а теперь… — И посмотрел ей в глаза.
Женщина невольно вспыхнула. Да, он хромал и выглядел изможденным и усталым, но он был молод, вероятно, моложе ее, и красив своеобразной мужской красотой. Ни в коем случае нельзя впускать его в дом — по деревне неминуемо поползут слухи!
Неожиданно Корали вспомнила день похорон своего мужа, Луи Гимара. Глядя на его застывшие черты, Корали искала оправдание своей бесчувственности и не находила. Окружающие считали, что молодая вдова оцепенела от горя, хотя на самом деле она думала лишь о трудностях, что ждали ее впереди. А ведь Луи был хорошим, добрым человеком, и они неплохо жили…
Однако были вещи, о которых Корали не могла с ним говорить. Иногда ей, совсем как Мари, хотелось сделать что-то не так, пойти наперекор чужой воле. Но в отличие от сестры она была куда более робкой и тихой, и мечты были похоронены в ее душе точно в глубоком колодце.
— Хорошо… я сдам вам комнату. Помощь приму, но денег брать не стану, даже не предлагайте.
Эжен улыбнулся:
— Сказать по правде, денег у меня совсем мало. Да и идти некуда, — сказал он, потом спросил: — Как вас зовут?
— Корали Гимар.
— А меня Эжен. — И, запнувшись, он закончил: Эжен… Сулье.
Это была фамилия его полкового командира. Эжен не хотел раскрывать женщине правды. Во всяком случае, пока.