10
От моря Азовского до самого Каспия раскинулась гигантским ковром, на сотни верст, Великая степь, не зря называемая в иные века – Диким полем. Размашисто легла во все стороны равнина, точно узорами, перевитая речонками и полноводными реками – Егорлыком, Еей, Кубанью, Манычем, Калалы, Гоком. Набивным орнаментом на этом ковре – холмы, пламенеющие цветами, яркая зелень небольших облесков и рощиц, дивная пестрядь цветочных делян. Особенно зазывной и волнующе первозданной предстаёт Великая степь в дни обновления природы, в ликующую пору весны!
Умытая талой водой, земля обрадовано тянется струнной травкой, ветками карагачей, верб, диких яблонь к пылающему в чистозорном небе солнечному костру! Так сияет светило, что невозможно разглядеть его края, – сплошная золотая лава, стекающая по горизонту! И от этого мартовского ли, апрельского теплушка с изначальной силой воскресает жизнь, будоражит и зверье, и птиц, и редких здесь кочевников.
Нескончаемый птичий гвалт, высвист и пение пронзают простор! В самые дальние места парами уединяются степные царь-птицы – дрофы. Дерутся за самок насмерть, выбивают в старой полегшей траве круговины гордые стрепеты. У болотцев и обильных рыбой озер облюбовали камышовые заросли журавушки и цапли. Но куда соперничать неповоротливой цапле с воинственным журавлем? Сильная и умная птица – журавль, с неудержимым зовом, почему-то всегда так трогающим человеческую душу. Может, одна у них тяга к волюшке и дороге?
А у больших рек сугробами белеют стаи лебедей и пеликанов. Лебеди тоже разбиваются и держатся парами. Пеликаны чаще – вместе, даже охотятся по-своему. Широким кругом они сплываются к середине, сгоняя на отмель рыбу. И – вдоволь лакомятся, взмахами крыльев и криками отпугивая досужих чаек. Повсеместно вьют гнезда бекасы, кулики и утки. Чуть поодаль, в бурьянах, гнездовья куропаток и перепелок. И еще множество степных птах обитает окрест разномастным оперением и запевками украшая окрестность.
Но нет мира и в этом царстве зверья и птиц! Коршуны, луни, копчики и даже кочующие сюда горные орлы пластаются в поднебесье, зависают, трепеща крыльями, и вдруг камнем летят вниз, выцелив жертву, – пташку ли, мелкого грызуна, а то и разморенного на солнце зайчишку. Удар хищника разящ и неотвратим. Правит и побеждает в неоглядной степи сила…
С голосами жаворонков-одиночек сливаются посвисты сусликов и сурков, резкие, напоминающие мяуканье, зовы лисиц, трубный клич сайгаков-самцов, идущих на непримиримый бой за право быть в стаде хозяином. Изредка раздается ржанье диких мохнатых лошадей, копытящих ковыльные низины и голощечины буераков.
С каждым днем зеленей и приглядней становится степь, все больше по утрам разливаются протоки самых дивных степных цветов – диких тюльпанов, называемых лазориками. Карминно-алые, пунцовые, белые, лимонно-желтые озерки цветов этих пестреют среди бесконечных далей, восхищая до слез случайных путников!
Однако вся эта красота и кутерьма сменяются в часы глухой ночи необоримой тревогой! С проломным треском по кустарникам и камышам снуют кабаньи выводки, разоряя гнезда, нападая на всякую зазевавшуюся птицу или зверушку. Тут же кружат и лисоньки, и енотовидные собаки, нередко схватываясь в убийственных единоборствах. Но всего опасней и коварней, конечно, налет волков! Бирюк, разумеется, нападает и в одиночку. Но далеко не всякого зверя настигнет он в беге. А вот стаей, охватом, сужая пространство, охотиться верней! Ничего не боится волк, кроме огня. И, почуяв дым, за много верст уходит прочь, – так велит вековой инстинкт…
Семь ветров летят с востока – от Астрахани, семь с запада – от Азова и Тамани, и когда сойдутся вместе, кружат в диком переплясе, проносятся по степи бурями. И почти каждый год, ранней весной или поздней, а то и летом – осенью, раздувают эти ветрогоны страшную и необоримую стихию – степной пал. Высохшие на яром солнце поясные бурьяны по чьей-то неосторожности либо умыслу вспыхивают гигантским пламенем, с жуткой скоростью несущимся под напором ветра вперед, до пепла сжигая всё на своем пути. Этот адский огненный вал растягивается на десятки верст, – и в неуёмном страхе бегут, летят, мчатся прочь от пожара горемычные степные обитатели. Но как спасутся зайчата или птенцы-подлетыши? Убежит ли от него брюхатая сайгачиха или косуля? Нет укороту бушующему огню, нет защиты и спасения!
Не так ли огненно катилась по Северному Кавказу военная стихия 1774-го года, – отголосок русско-турецкой войны или отдельная, кавказская? В Петербурге – императрица и ее соратники – на этот вопрос знали точный ответ, воспринимая Кавказ вожделенной целью своих стратегических устремлений. Кабарда прежде тесно сносилась с Крымским ханством, а через него – и с Османской империей. Фактически они были воедино, союзниками. И немало сил потребовалась и самой Екатерине, и ее предшественницам, чтобы задобрить и обласкать непостоянные кавказские народы.
Теперь же ситуация на юге сложилась сугубо тревожная: воодушевленные приходом воинства Девлет-Гирея, кабардинцы и черкесы решили выступить против России. В первую очередь, разумеется, отстаивая свои собственные интересы, а не Порты. По их умыслу, необходимо разорить и уничтожить крепость Моздок, казачьи поселения по Тереку. Но брали ли в расчет это намерение горцев в имперской столице?
Отчасти об этом Екатерина, несомненно, помнила. Но на переговорах о заключении мира с Портой, ради Крыма, разрешила своим посланникам пожертвовать Кабардой в пользу турок. И, стало быть, боевые действия на кавказском театре велись командующим корпусом де Медемом и отрядом Бухвостова из 2-й армии, в основном, исходя из положения, по личному усмотрению, во имя выгод Отечества…
Близость турецко-татарского стана побудила Ремезова задержаться в прикрытом от глаз месте, в облеске. Решили тут передневать, а ночью пуститься дальше в поисках своего полка.
В полуденной тишине звенели безмятежные жаворонки, кохало степь высокое солнышко. Обманчиво мирно было вокруг. Но казаки оставались настороже. Кое-как перекусили размоченными в талой водице сухариками и вымороженными ягодами боярышника.
Говорили вполголоса, не пропуская ни одного звука вблизи своего укрытия. Стреноженные кони рядом охотно пощипывали вставший на сугреве, кормовитый пырей. Плёткин достал кожаный кисет и трубку из переметной сумы, притороченной к седлу, и стал готовить курево. Ремезов невольно наблюдал за ним, щурясь от солнца.
Красив и брав был Иван, рожак Черкасской станицы. Фигурой высок, подборист, с крепким поставом головы. Возрастом опередил он сотника на дюжину лет, понюхал пороху на Семилетней войне. Леонтий заметил его в первом же бою. Служилый казак, как было уговорено с односумами, держался сзади. А когда сошлись с османами, бросил коня в образованный для него проезд и врубался в гущу неприятельской конницы. Увертываясь от ударов, стал налево и направо полосовать по крымчакам. И бог миловал отчаюгу, отводя от разящей стрелы либо пули. А позже именно Иван спас Ремезова от гибели, срубив летящего на командира татарина. И не раз еще оказывались они в сражениях рядом, и обоюдно подружились.
Трубка у Плёткина была необычная, посеребренная, в форме головы дракона. Не трубка, а дымарь, курyшка для пчел, – столь велика размером. Иван, сосредоточенно хмурясь, топорща свои завитые на кончиках, черные усы, набил трубку турецким табаком, сдобренным неведомой приправой. Ловко чиркая кресалом о кремень, поджег-таки духовитую начинку трубки. Дым сизо растекся над землей, клочками лег на кустики деревея.
– Чтой-то я трубки этой у тебя не замечал, – удивленно произнес Ремезов. – Откуда?
– Стародавняя. Оных ажник три запасено. Али и вам дать? Знатный табачок! Такой ихний паша курит. Я собственноручно резал да разминал. Погостевал у басурманов…
– У турок? – переспросил сотник, ложась на лежанку из хвороста и сохлой травы. – И как же это угораздило? Не врешь?
– А к чему брехать, ваше благородие? – обезоруживающе улыбнулся повеселевший казак. – Такой грешок за мной числится, когда дюже бабенка приглянется. Да мы все, казаченьки, в таком деле на язык гожие. Бабу только и улестишь лаской да брехней. Я, было, на той неделе к Мерджанке подкатился, цапнул ее за ногу, а она хвать кочергу да по хребту. Пригрозила вам пожалиться. А на другой день всё про вас расспрашивала, дескать, откеда родом, сколь годочков… Должно, сердечко по вам затомилось!
– Не мели ерунды. Она замужняя, а по их вере изменять невозможно.
– Оно и по нашенской, по христианской, прелюбодеям в аду жариться. А кто безгрешен? Те, кто на грех этот не способен.
– Гм, грамотей. Лучше проверь, где татары.
Ординарец сделал крюк среди деревьев, пристально оглядел долину. Неприятельская армия снялась. Это было с руки. Под вечёрки им также можно трогаться.
– Ушли нехристи, – сурово сообщил Иван, попыхивая трубкой. – В нашу донскую сторону!
Ремезов подвинулся, освобождая на лежанке место. Иван присел, сдвинул папаху на затылок, открывая ровные густые волосы. С лица его не сходило задумчивое выражение.
– Ну, рассказывай про Туретчину, – предложил Ремезов, садясь рядом. – До вечера далеко…
Казак всласть затянулся и помолчал.
– Особо толковать нечего. Да и не знаю, с чего начинать… Я неписьменный. Науку на войне превзошел… Стал быть, призвали меня в полк Краснощекова, славного нашего Федора Ивановича. Попал на войну зеленопупком. И восемнадцати не набралось, – за кулачные бои да за то, что до баб был охоч, выгнал меня атаман из станицы допрежде времени. Службица лютая выдалась. За Одер, широку реку, не раз прокрадались. То скотину угоняли, то провиант отбивали, а то и шкодили занапрасно, жгли поместья. И вот сошлись мы с пруссаками возле Цорндорфа, воинство на воинство. Как ни упирались мы, а устоять не смогли. Подбили подо мной коня, а самого, ранитого и контуженного, захватили враженюки. И заслали, как плененного, в имение барона фон Шольца. Опричь меня находился там и наш кавалерийский офицер, ротмистр Скуратов. Был он сражен пулей в грудь, здравия никудышного. Днями выходил с палочкой, сидел на скамейке. Пруссаки с пониманием к нему относились. А меня заставляли мешки с мукой на мельницу таскать да в свинюшнике назем метать.
– Слыхал, дюже пруссаки аккуратисты. Не выносят грязи и чтоб вонь от животных пребывала, – заметил Леонтий.
– Точно так. Словом, протомился я в заточении полгода. Завел полюбовницу-девку, горяча в деле, но конопатая – по всему телу, рыжая, ажин с красниной! Манит ожениться на себе, чтоб стал я пруссаком. А у меня на уме одно: как удрать, на Дон пробраться? Домой тянуло до того, что, бывалоча, слезами прошибало. Летят по весне гуси в нашу сторонку, – махаю им рукой и кричу, чтоб матушке поклон передали!
Как-то подзывает меня ротмистр, – он окреп и мордень накушал, не хуже ихнего немецкого бюргера. Да, ведет за деревья бескорые, платаны, и предлагает учинить побег. Не прямиком в Расею, а в австрийский край, какой поближе. Знать, австрияки помогут нам домой возвернуться. «Дайте, – гутарю, – ваше благородие, покумекать. И манится, и колется, и мамка не велит. Часом споймают хозяева, – кнутом засекут на скотном двору. Им жестокости не займать!» На другой день Скуратов сызнова стал со мной секретничать и убеждать! Гляжу: смелый офицерик, бывал в разных переделках. А почему не рискнуть? Не гинуть же на чужбине цельный век…
Своровали мы у этого фона Шольца телегу с парой венгерских кобыл. Не лошади, а черти бешеные. Раз вдаришь кнутиком – сто верст без остановки мчат. Знать, потому венгерцы и славятся, как рубаки. Коняка под ним, под венгерцем, огневая!
Бог дал, перебрались мы через границу, через кордон австрийский, и по горам по долам попали в Зальцбург, город такой. Много домов высоченных, с балконами, острокрыших. В три, а то и в четыре уровня комнаты. Ровно улья! Нашел Скуратов знакомца, вояку отставного, что за Россию воевал когда-то, встали у него на постой. Живем из милости, денег ни гроша. Вот вечером заявляется к нашему австрияку некий пучеглазый господин, оченно важный и пасмурный. Меня к разговору не допускали. А ротмистр с хозяином не расставался, – кутили, белошвеек к себе привозили, бесились цельными ночами.
– Долго ты подъезжаешь, – шутливо заметил сотник и помолчал. – Так и до потемок не успеешь. Рассказывай по-военному: вот экспозиция, план, а вот – результат.
– Не обучен тому. Да и конец близок… Наутро ротмистр открылся, что господин, что приходил, богатейный ростовщик во всем городе. Год тому путешествовал он с женой и дочкой по Греции. И попал в лапы османов-разбойников. Ну, стал быть, мошну его они вытрясли под чистую. Опричь того и дочку неписаной красы умыкнули без следа и возврата. От тоски женка его душу богу отдала, а ростовщик малость в уме повредился. Посчитал, бедолага, дочку за покойницу. Как вдруг на днях получил от нее весточку, переданную невесть как. Прочел он бумажку и неимоверно обрадовался, что жива! Находилась его дочка в гареме султана, куды ее лиходеи продали. Вот он и обратился к своему дружку, чтоб помог вызволить ее оттеда…
Стая черных, отливающих на шейках зеленоватым блеском скворцов шумно осыпала верхушки деревьев. Плёткин повернул голову, помолчал и со вздохом продолжил рассказ:
– Нанял ростовщик нас на поимку дочери. Австрияк ее знавал, еще с детских лет помнил. А мы с ротмистром, по уговору, должны были пленницу из гарема увести! За это пообещал нам папаша дюже щедрый куш. Я, дурень, и рад стараться!
Вскорости изготовили нам поддельные пачпорта. Австрияк и ротмистр сошли за продавцов сыра из этого Зальцбурга, а меня определили при них охранником глухонемым. Дескать, сопи в две дырки и делай то, что прикажут. Сели мы в повозку крытую, навроде кареты, и тронулись в главный город турок, Истамбул. А он, стал быть, на самом морском берегу! Огромаднейший город! Почти весь каменный. Улицы узкие, путаные. А над городом возвышается неподобной высоты магометанский храм, то есть мечеть, с минаретами, откеда призывают верующих к молитвам.
Подкупили мы двух турок, под видом торговцев явились к дворцу султана. Ваше благородие, он большины невиданной! Должно, на версту тянется вдоль побережья. А в этом непомерном здании комнат не счесть, а еще и другие постройки. И слуг при дворце тысячи, и наложниц, жен султана. Не сераль, как турки султанское жилье прозывают, а город вроде нашего Черкасска!
Стали мои господа обнюхиваться с турками, с хозяевами гамазеев[23] неподалеку от гарема, куды прислужницы заходят и самих наложниц за покупками ведут. Рядили-судили, наметили проникнуть в гарем заготовщиками дров. Приказал ротмистр усы мои сбрить. Я ни в какую! Заради чего опоганиться? Долго упорствовал, но подчинился. На самом деле, без усов я по смуглоте кожи дюже на турка смахиваю.
Приезжаем с обозом ко дворцу. Вокруг забор каменный, впору крепостной стене. Янычары с шашками да секирами у каждой двери, глаз не спускают. Подкупленный обозник представил нас, как рабов. Заготовщики дров для гаремских бань баттаджи прозываются. Мы что намеривались? Разыскать в гареме Эльзу, дочку ростовщика. Предупредить, условиться и помочь ей дать дёру! А как зашли, заставили всех нас переодеться. Порядки там дюже строгие! Каждому выдали особые кафтаны с воротниками выше головы, чтобы не пялились по сторонам, а смотрели только прямо, перед собой. Взвалили мы на плечи вязанки дров и цепочкой, один за другим, двинулись за евнухом. Сто коридоров и поворотов минули, пока до бани добрались. Женщин, честно сказать, мало приметили. Все они были с закрытыми лицами, так как не имеют права с баттаджи в разговоры вступать.
На другой раз, когда привезли дрова, приметили уже больше, чем в первый. Австрияк, какой знал Эльзу, сбег от евнуха и стал обходить палаты, на обитательниц заглядываться.
Так вот месяц ездили, платили обознику пиастры. А проку нет. И решились на последнюю хитрость! Оповестить австрийку через главную банщицу, кальфу. Как понял я, кальф в гареме много-размного, старых рабынь и наложниц. Они по домашности управляют, – кто баней, кто поварами, кто прислугой. Встрелся ротмистр с банщицей в гамазее, где женскую одежу продают. Что говорил ей мой командир, не ведаю. Только выкрадать австрийку выпало на мою долю!