Я всегда испытывал неприязнь к многолюдным, шумным местам. В таких местах люди, нагруженные чемоданами, сумками, шляпными коробками, фотоаппаратами, зонтами и бог знает чем еще, прихваченным на всякий случай, для любого климата, что-то бормочут, бегают, стоят, сидят, стараются утихомирить детей под аккомпанемент малопонятных объявлений, шипящих над их головами, и рева двигателей, на фоне мигающих цифр и букв, на которые мало кто обращает внимание, а сам я редко думаю о чем-нибудь другом, кроме Брейгеля. И это особенно неприятно, ведь я боготворю безумного голландца.
Мы допили кофе, направились к выходу на посадку, но тут объявили очередную задержку рейса. Вместе с нами посадки ждали четыре сонных матроса, семейная группа, около дюжины студентов и несколько мужчин с портфелями. У меня снова появилось время подумать.
Я сосредоточился на вопросе, который занимал все мои мысли, пока я сидел в камере. Почему Карл Бернини погиб именно в моей галерее? Возможно, он пробрался туда, замышляя что-нибудь украсть. Он был в таком возрасте, когда достаточно сложно менять профессию. С другой стороны, он мог узнать, что я живу в галерее, и ему понадобилось срочно со мной встретиться. Но и это предположение не выдерживало критики, потому что существовала масса других способов связаться со мной. Как бы то ни было, он аккуратно открыл отмычкой замок, вошел, побродил немного, получил удар ножом и умер на месте.
Я попытался вспомнить все, что знал об этом человеке. Возраст — около пятидесяти пяти, рост — около метра семидесяти, вес — около семидесяти килограммов. Он надевал очки, когда читал или вскрывал замки. Редко занимался другой преступной деятельностью, кроме краж произведений искусства. Если и выпивал, то не больше бокала вина, много курил и ничего не рассказывал о родственниках. Впрочем, когда я с ним общался, у него была постоянная подруга Мария Борзини. На трупе был темный мешковатый костюм. Кроме этих фактов, в данный момент совершенно бесполезных, я ничего не мог выудить из памяти. Начинало складываться впечатление, что я пытаюсь сжать в кулаке воду.
Наконец нас пригласили на посадку. Когда мы шли к самолету, я вдруг подумал, что так и не попросил сопровождающих предъявить документы. По крайней мере, выяснил бы, как их зовут. В том, что они действительно агенты, я не сомневался, просто приятно было бы узнать, кто именно тебя похитил.
Они предложили мне сесть у иллюминатора. Агент покрупнее расположился рядом, помельче — через проход. Я пристегнул ремень, сложил на груди руки и вздохнул. Над головой сочувственно засвистели двигатели.
«Чтоб тебе сгореть в аду, Карл Бернини!» — подумал я и усмехнулся, вспомнив, что он безумно любил Данте.
Через некоторое время мы вырулили на полосу, развернулись, постояли, потом разогнались сквозь туман и взлетели.
II
Я решил вздремнуть, и это почти удалось, но тут мы приземлились в аэропорте Даллес. Подавив зевоту, я встал и, как всегда, ударился головой о багажную полку. Вслед за сопровождающими я спустился по трапу и, несмотря на то что этот аэропорт вызывал у меня гораздо меньшее чувство неприязни, чем многие другие, даже чуть обрадовался, когда мы вышли из здания и направились к стоянке.
В частной машине с наклейкой на лобовом стекле мы расположились так же, как раньше.
Небо было ясным, воздух, врывавшийся в салон через приоткрытое окно, прохладным и чистым. Движения на дорогах почти не было, пахло приятно, я увидел по пути несколько белок и в который раз пожалел, что выбрал местом жительства Нью-Йорк, а не какой-нибудь пригород. Мечтам обычно предаются арестанты, старики и жертвы несчастных случаев.
Тем не менее я молил Бога о том, чтобы слухи о происшествии в Нью-Йорке не дошли до моей сестры Сьюзен, которая счастливо вышла замуж, родила троих детей и по-прежнему присылала мне поздравительные открытки и письма, правда, последние редко. Или до отца, который пришел бы в ярость и, может быть, даже немного забеспокоился обо мне. Дело в том, что он с утра до вечера занимается античными авторами (переводит их заново или учит этому других людей), а переделка, в которую я угодил, могла отвлечь его от любимого дела. Мать никогда мне не признавалась, что он разговаривает во сне, но я готов биться об заклад: если разговаривает, то на греческом или латыни. Что касается моего брата Джима, самодовольного профессора, на его реакцию мне было совершенно наплевать.
Лэнгли оказался зеленым, и мы миновали несколько указателей, которые направляли нас к пункту назначения. Я никогда не бывал здесь прежде и должен признаться, вид городка лишь отчасти соответствовал моим представлениям. Здание находилось на огромном участке земли, окруженном деревьями. Ничего зловещего в нем не было. Архитектурный стиль можно было назвать административным середины двадцатого века, само здание — громоздким. Из первых двух этажей вырастали пять башен, которые, судя по всему, были соединены между собой. Они поднимались еще на пять этажей — до арки из бетона и стекла. Для больницы все это смотрелось бы неплохо.
Мы въехали в ворота и остановились на стоянке, где было зарезервировано место. Когда направились к сияющей груде бетона и секретов, я попытался догадаться, в какую именно часть здания меня приведут. Тщетно. Вот если бы у меня была красивая девушка и моток бечевки…
За дверьми нас встретили вооруженные охранники. Мои конвоиры показали им удостоверения, о чем-то с ними пошептались и начали заполнять бланк. Судя по всему, этот бланк касался меня, потому что его обменяли на огромный пластиковый пропуск, который передали мне, посоветовав не потерять. Они взяли пропуска и себе и повели меня внутрь, остановившись на минуту у киоска, чтобы я смог купить сигареты.
Пока мы шагали по длинным унылым коридорам, поднимались на лифте, чтобы пройти по другим длинным, не менее унылым коридорам, время от времени предъявляя свои пропуска, я успел заметить плакаты, которые объясняли, как следует готовить секретные документы для уничтожения, и графики их вывоза. Слышались стрекотание печатных машинок, звонки телефонов. Моя тревога возрастала прямо пропорционально благодушному выражению лиц моих сопровождающих. Они улыбались, кивали, даже перекидывались двумя-тремя словами со встречными людьми, которые удостаивали меня лишь беглыми взглядами. Я чувствовал себя здесь чужаком.
Мы миновали несколько запертых дверей, прежде чем подошли к одной, открытой. Мне жестом предложили войти в помещение, которое оказалось пустым кабинетом. Я вошел.
Это была комната метров двенадцать на десять, пол застлан желтоватым ковровым покрытием, стены коричневые, пять книжных шкафов со стеклянными дверцами, кроме того, несколько со вкусом подобранных гравюр. Небольшой стол для совещаний, множество стульев и огромный сверкающий письменный стол, на котором два телефона, диктофон, устройство внутренней связи, незапятнанное пресс-папье, аккуратно разложенные ручки и блокноты, календарь и несколько бронзовых детских башмачков. Окна — их было пять — только в стене за столом. Справа от меня в углу стояли два картотечных шкафа и секретарский стол.
Я сел на стул в конце стола для совещаний, поближе к письменному столу. Сопровождающие, поколебавшись, тоже сели — агент, что поменьше ростом, строго напротив меня, тот, что покрупнее, — слева.
Я придвинул к себе пепельницу, открыл пачку и предложил сигареты сопровождающим. Они отрицательно покачали головами, поэтому закурил только я.
— Долго нам ждать? — спросил я наконец.
Сидевший напротив пожал плечами, но потом все же соизволил ответить:
— Мы пришли рановато.
Он старался не глядеть мне в глаза. Впрочем, ни один из них с самого начала не был настроен познакомиться со мной поближе. Они всегда отворачивались, когда я смотрел на них, хотя я сам часто чувствовал на себе их взгляды и несколько раз замечал, что они внимательно меня рассматривают.
Наконец я услышал шаги и голоса, и в комнату вошли двое. Мои сопровождающие встали. Я — нет.
Обоим мужчинам было за пятьдесят. У того, кто направился к письменному столу, была лысина, окруженная седыми волосами, очень толстые очки на носу и изборожденное глубокими морщинами, правда улыбающееся, лицо. Его спутник был довольно тучным и очень румяным. Одет он был в темный костюм с жилетом, цепочкой и ключиком «Фи Бета Каппа».[1] На меня он посмотрел подозрительно.
Первый, словно опомнившись, повернулся ко мне и протянул руку.
— Меня зовут Пол Коллинз, а это доктор Бервик.
Я встал и пожал им руки. Коллинз сказал моим сопровождающим:
— Спасибо, я вас больше не задерживаю.
Сопровождающие вышли, и Коллинз предложил мне сесть. Некоторое время мы с ними рассматривали друг друга. Я не знал ни одного из этих мужчин, но фамилия Бервик заставила сцепиться друг с дружкой ржавые зубчатые колеса где-то в глубине памяти. Однако машина памяти отказалась провернуться и выдать ответ. Я смог вспомнить только, что когда-то что-то слышал об этом человеке.
— Кажется, в Нью-Йорке у вас возникли некоторые неприятности, — сказал Коллинз, по-прежнему улыбаясь.
— Я не совершил никакого преступления, в чем бы меня ни обвиняли. Кроме того, лично я уже никак не могу повлиять на ситуацию.
— Может быть, я могу, — сказал Коллинз.
— Объясните.
Вместо ответа он наклонился и открыл ящик или дверцу своего стола, как мне показалось, несколькими ключами. Выпрямившись, положил на стол толстую картонную папку и перевернул несколько страниц.
— Судя по всему, — сказал он, — вы свободно говорите на немецком, итальянском и французском, а также до определенной степени владеете некоторыми другими языками… Кроме того, вы получили хорошую подготовку по основам классических языков. Никогда не помешает.
— Я учился в Европе, — сказал я. — Уверен, ваше ведомство не нуждается в переводчи…
— Да, — перебил он меня. — Кажется, в Тюбингене? Но с Карлом Бернини вы познакомились в Риме.
Я ничего не ответил, и он продолжил:
— Вернувшись в Штаты, вы добровольно поступили на военную службу, окончили краткосрочные курсы подготовки офицерского состава и, получив офицерское звание, прошли ускоренный курс обучения в службе разведки.
Я хмыкнул.
— Затем вас несколько раз посылали в зоны боевых действий, — продолжил он, — прежде чем поручить более засекреченную работу за линией фронта. Четырежды вы признавались пропавшим без вести, дважды погибшим в бою.
— Я все это знаю.
— Я не стану упоминать о том, что одно время вы вместе с мистером Бернини, ныне покойным, занимались хищением произведений искусства, — продолжил он.
— Спасибо.
— Тем не менее мне известно, что каждый год вы несколько раз посещаете Европу…
— Как торговец произведениями искусства, я посещаю различные галереи и музеи, принимаю участие в выставках и аукционах, встречаюсь с художниками и коллекционерами, но в этом нет ничего противозаконного. Полагаю, вам известны даты и пункты назначения всех моих поездок?
Он пожал плечами:
— Все это совершенно не важно. Я просто пытаюсь заложить основы нашего сотрудничества.
— Лучше скажите прямо, что вам от меня надо.
— Вопрос достаточно щекотливый, — сказал он, — но у вас есть опыт службы в разведке. Кроме того, вы умеете не привлекать к себе излишнего внимания…
— Нет! — воскликнул я и вскочил на ноги. — Я не буду шпионить для вас!
— Я не сказал ни слова о шпионаже, — заметил он. — Но, судя по вашей реакции, вы считаете это постыдным занятием. — Вздохнув, он достал из-под папки лист бумаги. — Нет, я не прошу вас стать шпионом, — сказал он, рассматривая документ. — И по понятным причинам болезненно реагирую на такое отношение к данному термину. Подобное представление о нашей работе ошибочно, поверьте мне. Впрочем, оно вполне объяснимо, если вспомнить, чем пичкают людей со страниц газет и с экранов кинотеатров и как антикоммунисты пытаются найти врага за каждой дверью. Позвольте зачитать вам то, что сказал однажды о шпионах и изменниках Гарольд Макмиллан.[2] Я полностью с ним согласен и часто цитирую это высказывание, чтобы поднять настроение, когда дела идут скверно или появляется похожий на вас человек, который аналогичным образом реагирует на предложение сотрудничать с нами. Так вот, послушайте: «Переход на сторону противника кого-либо из отдела политики не имеет особого значения, — процитировал он. — Что именно он может передать? Несколько правительственных меморандумов, которые никогда не отличались особенно тщательным освещением какого-либо вопроса… Самым опасным видом шпионажа является технический, касающийся какой-нибудь машины, какого-нибудь усовершенствования, но сколько времени это прослужит — год в лучшем случае? Лично я считаю важность проблемы преувеличенной».
Он положил лист бумаги обратно под папку и вздохнул.
— Все, довольно о шпионаже. Если бы я был руководителем шпионской сети, мистер Уайли, то сообщил бы вам, что предложение намного превышает спрос. В ваших услугах я бы не нуждался — нанял бы профессионала. Макмиллана я процитировал вам в назидание. Шпионаж — безрадостное, скучное, неинтересное занятие, а я хочу предложить вам нечто более изысканное.
Я сел.
— Продолжайте.
Он кивнул.
— Помимо обстоятельств, касающихся лично вас, о которых я уже упомянул, существует вероятность, правда достаточно призрачная, что вы обладаете еще одним весьма полезным качеством. Думаю, доктор Бервик все вам объяснит. — Он посмотрел на своего коллегу.
— Я статистик, — устремил на меня взгляд Бервик. — Много лет назад я участвовал в проекте, финансируемом военным ведомством, двумя научными обществами и крупной страховой компанией. Военных интересовал потенциал выживаемости. Почему Оди Мерфи[3] выходит из многочисленных боев практически невредимым, в то время как рядом с ним погибают более сильные и, возможно, более умные? Почему Эдди Рикенбакер[4] вышел целым и невредимым из ряда смертельно опасных ситуаций? Наша группа занималась изучением таких людей с психологической и физической точек зрения в надежде определить факторы, которые лежали в основе подобного везения или счастливой судьбы, называйте как угодно. Страховая компания, напротив, интересовалось аналогичной информацией, но с точки зрения предрасположенности к происшествиям. Эти два подхода, судя по всему, являлись частью чего-то целого, чем бы это целое ни являлось, поэтому возникло совпадение интересов. По завершении проекта и после передачи наших окончательных отчетов данная организация, — он бросил взгляд на Коллинза, — предложила некоторым членам команды продолжить исследования под своим покровительством.
В этот момент зубчатые колеса наконец пришли в движение, и я вспомнил, кто такой этот доктор Бервик.
— В итоге вы нашли то, что искали? — спросил я.
Он снова посмотрел на Коллинза, а тот отрицательно покачал головой.
— Я не имею права говорить об этом, — сказал он.
Мысли метались в моей голове, как рикошетирующие пули в котельной.
— Но у вас есть основания полагать, что это каким-то образом связано с хромосомами? — поинтересовался я.
После нескольких секунд напряженной тишины ответил Коллинз:
— Быстро соображаете. Но я полагал, что вы не общаетесь с братом.
— Все верно, — сказал я. — Но общались, когда он учился в аспирантуре, и я помню, что он рассказывал о каком-то безумном эксперименте, за участие в котором ему платили полтора доллара в час. Одним из руководителей был профессор Бервик. Вас уже тогда нельзя было назвать худеньким, не так ли, доктор?
Он снял очки, протер, посмотрел сквозь них на свет, надел и убрал носовой платок в карман.
— Да, — ответил он. — У нас это в роду.
— Понятно, — сказал я. — Вы обманом убедили этих милых бюрократов в том, что вам удалось сделать какое-то открытие. Вполне логично предположить, что в качестве доказательства достигнутых успехов вы использовали моего брата. Так почему бы не поручить решение этой вашей щекотливой проблемы ему?