Однако спасло его лишь благоговение людей перед Святыми Дарами; толпа сочла его лжепророком и, подогреваемая «Бешеными», уже давно заявлявшими, что Савонарола лжец и лицемер, с большою неохотой позволила ему вернуться в монастырь. Когда наутро, в Вербное воскресенье, он поднялся на кафедру, чтобы объяснить свое поведение, прихожане встретили его оскорблениями, криками и смехом, и он так и не сумел заставить их замолчать. Вскоре вопли и насмешки переросли в угрозы; Савонарола, обладавший слабым голосом, не смог справиться с беспорядком и, спустившись с кафедры, ушел в ризницу, а оттуда – в монастырь, где заперся у себя в келье. Тут в толпе раздался призыв, который мгновенно повторили все присутствующие: «К Святому Марку!» Двигаясь по улицам города, это ядро народного возмущения обрастало все новыми и новыми бунтовщиками, и на монастырь нахлынуло уже целое море людей. Вскоре запертые ворота монастыря треснули под напором толпы, крушившей все на своем пути, бунтовщики ворвались в здание, выволокли из келий Савонаролу и двух его учеников – Доменико Бонвичини и Сильвестро Маруффи – и препроводили их в тюрьму, осыпая оскорблениями, на которые, равно как на энтузиазм, так скора толпа. Она чуть не разорвала монахов на куски и успокоилась, только когда ей пообещали, что арестованных насильно заставят пройти испытание, на которое добровольно они не решились.
Когда Александр VI, если не лично, то по крайней мере издали приложивший руку к этому резкому повороту общественного мнения, узнал о провале и аресте Савонаролы, он сразу объявил, что доминиканца должен судить церковный суд. Однако, несмотря на многочисленные отпущения грехов, которыми папа сопроводил свое требование, синьория настояла на том, чтобы процесс Савонаролы слушался во Флоренции, и, не желая, чтобы создалось впечатление, будто обвиняемым занимается исключительно папский суд, попросила добавить к флорентийскому трибуналу двух судей из духовного сословия. Александр VI, видя, что от великолепной республики больше ничего не добьешься, послал туда венецианца Джакомо Туррьяно, генерала доминиканского ордена, и Франческо Рамолини, доктора права, которые привезли с собой судебное решение, где Савонарола и его сообщники объявлялись еретиками, схизматиками, гонителями святой церкви и соблазнителями народа.
Впрочем, твердость, с какою флорентийцы отстаивали свои права, была не чем иным, как пустым соблюдением приличий: трибунал состоял из восьми судей, заядлых противников Савонаролы, чей процесс начался с пыток. Савонарола, слабый физически и отличавшийся нервным и раздражительным характером, не выдержал пытки веревкой, во время которой его поднимали над землей за связанные кисти рук, а потом отпускали веревку и он с размаху ударялся пятками о пол. Чтобы хоть немного облегчить боль, он признался, что его пророчества – не более как простые предположения. Правда, вернувшись в свою темницу, он отказался от этого признания, заявив, что лишь слабость плоти и неумение терпеть муки вынудили его солгать, но на самом деле Господь неоднократно являлся ему в экстатических видениях и открывал все, о чем он потом проповедовал. Тогда Савонаролу снова подвергли пытке, и он опять, не выдержав боли, отрекся от своих слов. Но едва его отвязали, как, не встав даже с тюфяка, на котором лежал, он снова заявил, что все его признания – дело рук палачей и кара за это их не минует, а он отрекается от всего, что мог сказать и сказал. Третья пытка вырвала из него те же признания, а последовавшее за ней облегчение – тот же отказ от своих слов, и судьи, приговорив Савонаролу с учениками к сожжению, решили не зачитывать его признания публично, как это было принято, поскольку были уверены, что он снова отречется от своих слов, причем на людях, а ввиду изменчивости настроений толпы это могло быть опасным.
23 мая на площади Синьории вновь был сооружен костер, и зрители опять собрались в надежде, что уж на этот раз их не лишат долгожданного зрелища. Так оно и вышло: около одиннадцати часов Джироламо Савонаролу, Доменико Бонвичини и Сильвестро Маруффи доставили к месту казни и после того, как духовные судьи лишили их духовных званий, всех троих привязали к столбу, возвышавшемуся посреди громадной поленницы. Епископ Паньяноли объявил осужденным, что они отлучаются от церкви. «Воинствующей?» – осведомился Савонарола, благодаря своему мученичеству уже входивший в церковь торжествующую. Это было все, что сказали осужденные: в тот же миг какой-то «бешеный», личный враг Савонаролы, прорвавшись через оцепление, выхватил из рук палача факел и поджег костер с четырех углов. Увидев столбы дыма, Савонарола и его ученики запели псалом; уже пламя скрыло их от глаз зрителей, а с костра все еще доносилось пение, которым осужденные хотели растворить себе небесные врата.
Так Александр VI избавился от самого, быть может, грозного своего врага, но продолжал преследовать его даже после смерти: уступив его настояниям, синьория повелела бросить пепел осужденных в Арно, однако несколько полуобгоревших костей были сохранены теми самыми солдатами, которые стояли в оцеплении, и эти закопченные святые реликвии до сих пор выставлены на обозрение верующих – пожалуй, уже никто не считает Савонаролу пророком, но многие почитают его как мученика.
Между тем французская армия приготовилась во второй раз перейти через Альпы под командованием Джан Джакомо Тривульцио. Король Людовик XII доехал до Лиона вместе с Чезаре Борджа и Джулиано делла Ровере, с которым вынужден был помириться, а в начале мая выслал вперед авангард, за коим вскоре последовала вся армия. В этом походе силы короля Франции состояли из тысячи шестисот копейщиков, пяти тысяч швейцарцев, четырех тысяч гасконцев и трех с половиной тысяч пехотинцев, набранных по всей Франции. 13 августа все это почти пятнадцатитысячное войско, которому предстояло согласовывать свои действия с силами венецианцев, подошло к стенам Ареццо и тотчас же осадило город.
Положение Лодовико Сфорца было ужасным, теперь он весьма сожалел, что столь неосмотрительно предложил французам прийти в Италию: все союзники, на которых он надеялся, разбежались кто куда – одни были заняты собственными делами, другие убоялись могущественного врага, нажитого герцогом Миланским. Максимилиан, обещавший ему прислать четыреста копейщиков, вместо того чтобы начать прерванные было военные действия против Людовика XII, объединился со Швабским союзом с целью объявить войну Швейцарии, которую он провозгласил взбунтовавшейся против империи. Флорентийцы, обязавшиеся прислать Сфорца триста всадников и две тысячи пехотинцев, если он поможет им снова завладеть Пизой, взяли свое слово назад, испугавшись угроз Людовика XII, и пообещали ему, что будут сохранять нейтралитет. И, наконец, Федерико придерживал войска для себя, так как не без основания рассудил, что, когда Милан падет, ему снова придется оборонять Неаполь, и не помог вопреки обещанию ни людьми, ни деньгами. Словом, Лодовико Сфорца мог рассчитывать лишь на собственные силы.
Однако, будучи способным и хитроумным военачальником, он не пал духом, поспешно укрепил Аннону, Новару и Алессандрию, послал Каяццо с несколькими отрядами на границу с Венецианским государством и собрал на По все свои остальные войска. Однако французы наступали с таким напором, что все его усилия оказались тщетными: в течение нескольких дней пали Ареццо, Аннона, Новара, Вогера, Кастельнуово, Понто-Корона, Тортона и Алессандрия, и Тривульцио двинулся на Милан.
Видя столь многочисленные и скорые победы, Лодовико Сфорца решил, что столицу ему не удержать, и бежал в Германию вместе с детьми, своим братом кардиналом Асканио и казной, которая за восемь лет уменьшилась с полутора миллионов до двухсот тысяч дукатов. Перед отъездом он поручил оборонять Миланский замок Бернардино да Корте. Напрасно друзья советовали ему опасаться этого человека, напрасно брат Асканио предлагал, что в крепости останется он и будет держаться до последней капли крови, – Лодовико не желал ничего слушать и 2 сентября уехал, оставив в цитадели три тысячи пехотинцев и достаточное количество съестного, амуниции и денег, чтобы выдержать многомесячную осаду.
На следующий день французы вступили в Милан. Через два дня Бернардино да Корте, не сделав по врагу ни единого выстрела, сдал крепость. Французам хватило двадцати одного дня, чтобы завладеть вражеской столицей и всем государством.
Получив в Лионе известия об успехах своей армии, Людовик XII тут же отправился в Милан, где был принят с изъявлениями искренней радости. Граждане всех сословий числом до трех тысяч вышли ему навстречу, а сорок детей, разряженных в шелк и золотую парчу, двигались перед ним с пением гимнов, сочиненных поэтами того времени, в которых он прославлялся как король-освободитель и вестник свободы. Такая радость миланцев проистекала вот откуда: сторонники Людовика XII заранее распространили слух, что король Франции достаточно богат, чтобы отменить все налоги. На следующий день после вступления в столицу Людовик и в самом деле несколько снизил подати, пожаловал многих миланских дворян своими милостями и подарил Тривульцио за столь скорую и славную кампанию город Вигавано.
Чезаре Борджа, последовавший за Людовиком XII, чтобы ухватить свой кус от богатой итальянской добычи, увидел, что предлагавшаяся им цель достигнута, и сразу же потребовал выполнения данного ему обещания, что король Франции со своей всем известной порядочностью тут же и осуществил, передав в распоряжение Борджа триста копейщиков под началом Ива д’Алегра и четыре тысячи швейцарцев, которыми командовал бальи Дижона, – и все это для усмирения так называемых «викариев церкви».
А теперь объясним читателю, что это за новые персонажи, появляющиеся в нашем действии под таким названием.
Во время долго не прекращавшихся войн между гвельфами и гибеллинами, а также авиньонского пленения пап[56] большая часть городов и крепостей Романьи была покорена или захвачена мелкими тиранами, многие из которых получили от Империи инвеституру на свои новые владения, но, когда Германия перестала влиять на итальянскую политику, а папы снова сделали Рим центром христианского мира, все эти мелкие князьки, лишившись опоры, примкнули к святейшему престолу и, добыв новые инвеституры уже из рук папы и платя ему ежегодный оброк, удостоились титулов герцогов, графов или сеньоров и стали называться «викариями церкви».
Александр VI, вспомнив слова и поступки каждого из этих господ за последние семь лет, то есть с тех пор, как он занял трон святого Петра, с легкостью обнаружил в поведении каждого из них какое-нибудь легкое отклонение от условий договора между вассалом и сюзереном. Тогда он изложил свои претензии перед специально созданным для этой цели трибуналом, который объявил, что викарии церкви не выполнили условий инвеституры и посему лишаются своих владений, которые возвращаются святейшему престолу; однако поскольку папа имел дело с людьми, которым легче было вынести такой приговор, чем потребовать от них его выполнения, он назначил своим главнокомандующим новоиспеченного герцога Валентинуа, поручив ему лично заняться этим делом.
Викариями церкви, о которых идет речь, были: Малатеста в Римини, Сфорца в Пезаро, Манфреди в Фаэнце, Риарио в Имоле и Форли, Монтефельтро в Урбино и Каэтано в Сармонете.
Между тем герцог Валентинуа, дабы поддержать дружбу со своим родственником и союзником Людовиком XII, оставался с ним, как мы помним, в Милане на протяжении всего его пребывания в этом городе, однако после месячной личной оккупации король Франции отправился к себе в столицу, а герцог Валентинуа, приказав своим латникам и швейцарцам дожидаться его между Пармой и Моденой, отправился на перекладных в Рим с целью лично доложить папе о своих планах и выслушать последние распоряжения.
По прибытии он нашел, что богатство сестры Лукреции за время его отсутствия значительно возросло – и не благодаря ее мужу Альфонсу, будущее которого из-за успехов Людовика XII представлялось весьма сомнительным, что послужило причиной охлаждения между ним и Александром, а благодаря ее собственному отцу, у которого она пользовалась в те годы необычайным влиянием. Папа, к примеру, объявил Лукрецию Борджа Арагонскую пожизненным губернатором города Сполето и всего герцогства со всеми вытекающими отсюда жалованьями, правами и рентами. Благодаря этой должности ее могущество и положение в обществе так возросло, что она уже не появлялась на публике без кортежа в двести коней, который составляли самые знатные дамы и самые благородные кавалеры Рима. Более того, поскольку двойная любовь отца к Лукреции ни для кого не была секретом, ее покорными слугами стали первые прелаты церкви, завсегдатаи Ватикана и ближайшие друзья его святейшества; нередко можно было видеть, как кардинал подает ей руку, помогая сойти с носилок или коня, или как архиепископы спорят за право прочитать мессу у нее дома.
Между тем Лукреции Борджа пришло время покинуть Рим, чтобы вступить во владение своим государством, но так как отец не мог долго находиться в разлуке с любимой дочерью, он решил подарить ей город Непи, который, как мы помним, некоторое время назад был отдан Асканио Сфорца в обмен за его избирательный голос. Асканио потерял его, когда связал свою судьбу с судьбою своего брата, герцога Миланского, и папа, собираясь прибрать город к рукам, пригласил Лукрецию приехать туда, чтобы принять участие в празднестве в честь ее вступления во владение новым подарком.
Поспешность, с какою Лукреция исполнила волю отца, стоила ему еще одного дара: это был город Сермонета с прилегающими к нему территориями, который принадлежал семейству Каэтано. Правда, дар этот покамест был тайным – ведь сначала требовалось избавиться от двух владельцев этой вотчины: его преосвященства Джакомо Каэтано, апостольского протонотария, и молодого, полного надежд кавалера Просперо Каэтано. Оба они жили в Риме и ни о чем не подозревали, считая – один в силу своего положения, другой благодаря отваге, – что пребывают у его святейшества в фаворе, поэтому Александр решил, что никаких трудностей не предвидится. Сказано – сделано: по возвращении его святейшества в Рим Джакомо Каэтано был под каким-то предлогом арестован, заточен в замок Святого Ангела и вскоре отравлен, а Просперо Каэтано – просто-напросто задушен у себя дома. Обе смерти последовали так быстро, что ни один из братьев не успел составить завещания, поэтому папа объявил, что Сермонета и все прочее имущество Каэтано отходит к папской канцелярии, каковая канцелярия тут же продала их Лукреции за восемьсот тысяч экю, а его святейшество возвратил дочери эту сумму на следующий же день. Как ни спешил в Рим Чезаре Борджа, ему пришлось признать, что отец начал расправу с викариями церкви раньше его.
За время его пребывания во Франции неимоверно выросло состояние еще одного человека – Джованни Борджа, племянника папы, который был преданным другом герцога Гандийского вплоть до гибели последнего. Впрочем, в Риме поговаривали, что молодой кардинал милостями его святейшества обязан не столько памяти о кузене, сколько покровительству кузины. По этим-то причинам Чезаре стал относиться к Джованни Борджа с подозрением, и едва он поклялся в душе, что радоваться тому осталось недолго, как узнал, что его кузена назначили кардиналом a latere всего христианского мира и он отбыл из Рима, чтобы объехать папское государство со свитой, состоявшей из архиепископов, епископов, прелатов и дворян и сделавшей бы честь самому папе.
В Рим Чезаре прибыл только затем, чтобы побеседовать с его святейшеством, поэтому, пробыв в городе три дня и собрав все силы, которыми располагал папа, он стянул свою армию на берег реки Энца и сразу же двинул ее на Имолу, которая, будучи брошена хозяевами, сбежавшими в Форли, была вынуждена сдаться и предложить мир. Захватив Имолу, Чезаре тут же пошел на Форли.
Там его ожидало серьезное сопротивление, причем оказала его женщина: Катерина Сфорца, вдова Джеронимо и мать Оттавиано Риарио, приехав в этот город, подняла боевой дух гарнизона, встав телом и всем своим достоянием на его защиту. Увидев, что одним махом город не взять, Чезаре решил начать осаду и, сделав необходимые распоряжения, поместил артиллерийскую батарею там, где стена казалась ему не такой прочной, после чего велел вести огонь, пока не будет пробита брешь.