— Верно, Анечка, думаешь, верно! — Никита вскочил на ноги и заметался по камере, как дикий зверь, запертый охотниками в клетку. — Знал я, что ты все поймешь, все угадаешь! У тебя сердце чуткое, все про справедливость понимает… Мне ведь как Татьяна сказала, что ты живая объявилась, так я во всех святых и в Господа нашего еще крепче уверовал! Я с неделю назад крест, что у меня был, с себя снял и бабке богомольной, что тут проходила, через решетку кинул. Просил, чтобы свечку за тебя поставила во здравие, не хотел принимать, что нет тебя, что уже не увидимся. Так старуха пообещала, что намолит твое возвращение, — не солгала, значит! Есть еще сила святая, есть и у меня надежда на спасение! И самозванца мы разоблачим!
— Самозванца? Так все-таки это правда? — вскричала Анна и тут же осеклась. — Неужели адвокат мне солгал, и он в сговоре с этим «бароном»?
— Ты о поверенном вашем? — переспросил Никита. — Нет, думаю я, что Викентий Арсеньевич, как и все, — обманутый. Умеет этот гад так к человеку подластиться, так обойти, что любого, в чем хочешь, убедит. И ведь главное — документы-то у него все в порядке! Ни с одной стороны не подступишься.
— Так откуда же ты узнал, что он самозванец, этот Иван Иванович? — засомневалась Анна.
— Это не я, это батюшка ваш разузнал. — Никита резко понизил голос, перейдя на шепот, и жестом велел Анне приблизиться к нему. — Петр Михайлович, как этот наследник-то объявился, оказывается, самолично розыск затеял, и про то, кроме меня, никто не знал. Князь меня во все посвятил, и был я его единственным в том деле курьером. Петр Михайлович из столицы сыщика нанял, незаметный такой, тихий был…
— А был-то почему? — встревожилась Анна.
— А потому, что нашли его сразу на утро после пожара в лесу, задушенным. Но я-то, слава Богу, уже тогда в тюрьме сидел, а то бы и его мне приписали, — перекрестился Никита. — Мне про то конвоир рассказывал, когда на прогулку ходили, он — мужик добрый, ко всем нам с жалостью относился. Вот и рассказал на радостях, что соседа моего выпустили, а соседом-то купец оказался — из заезжих и небогатый. Он с тем сыщиком последним в трактире в карты играл да все спустил подчистую, вот и притянули его — дескать, «отыграться» решил: убил и ограбил. Только быть того не могло, я знаю — сыщик в трактире для отвода глаз сидел, он меня дожидался, я ему деньги от Петра Михайловича должен был передать, а он мне — для него документ какой-то важный, про «барона» нашего. Только видишь, ни князя, ни сыщика, ни документа!
— Но неужели все в такой тайне было, что ты ничего не знал, кроме того, что отец нанял сыщика? — расстроилась Анна.
— Мне Петр Михайлович велел от всего подальше держаться и меня лишь как курьера использовал, — вздохнул Никита. — Говорил, что дело это опасное, и он не хочет мою жизнь губить… Мне ведь и так плохо было. Сначала в наши края господин Шулер вернулся. Заявился в имение к батюшке вашему и стал на работу проситься, дескать, чего это я на два дома работаю, имения процветают, забот-хлопот много, а он хозяйство знает и готов отвечать за то, что за Корфами числится. Петр Михайлович его прогнал, а он, смотрю, никуда не делся — через день все захаживает, да к княгине! И как князь с нею ни ругался, да Марию Алексеевну убедить-то нельзя — все равно по-своему сделает. А потом этот «барон» объявился! Уж они спелись, голубчики, да так быстро, что меня сразу сомнение взяло, не знакомы ли прежде были, — Шулер у него сразу в порученцах стал, а Полина при доме объявилась. Мне Татьяна после сказала, что не раз видела, как она к новому хозяину в покои шастала то среди дня, а то и ночью — ничуть баба не изменилась, все об одном думает!
— А можешь ли ты мне рассказать, что в тот день произошло, когда случился пожар? — заторопила Никиту с объяснениями Анна.
— К тому и подвожу, — кивнул Никита. — Мне, как я уже говорил, Петром Михайловичем было велено с сыщиком в трактире встретиться. Я на то «свидание» пошел и взял для вашего батюшки от него конверт запечатанный с бумагой. И на словах тот меня предупредил, что это — его отчет о розыске и копия одного важного свидетельства, которое он передаст князю, когда Петр Михайлович с ним за работу рассчитается. Так как дела они с его сиятельством вели тайно, то сыщик, у нас в имении никогда не объявлялся и имени его я не знал, просто сказано мне было — найти в трактире за таким-то столом в такой-то одежде мужчину, а чтобы не перепутать его ни с кем, примету дал — родинка большая, как шишка на щеке у самого левого уха. Так вот, конверт я потом князю отдал, а он, как послание, скрытое в конверте, прочитал — просиял весь и так радовался, и все мне говорил — вот теперь-то мы его прижмем, не выскользнет! А потом дал мне пачку ассигнаций банковских для того сыщика и приказал назавтра с ним встретиться еще раз и обещанный документ взять и пуще глаза беречь. Да только, подозреваю, что сыщик, не дождавшись моего прихода, сам в имение направился, и по дороге убили его.
— А ты подозреваешь кого? — со смутным предчувствием спросила Анна.
— Думаю, тут без Шулера не обошлось, — сказал Никита. — И пролом на моей голове, тоже, полагаю, его рук дело.
— Ты это точно знаешь? — замерла Анна.
— За точность ручаться боюсь, потому что от удара все в голове перепуталось, но голос его помню, его да княгини, — подтвердил Никита.
— А она-то как тут замешана оказалась? — воскликнула Анна, понимая, что подходит, наконец, Никита в своем рассказе к самому главному.
— Ох… — вздохнул Никита, — ты уж прости, Аннушка, что приходится такую тяжесть на тебя взваливать, но только уверен я, что батюшку вашего она и убила.
— Нет! Только не это! — вскричала Анна и сама себя оборвала, испугавшись, что громкий крик ее будет понят неправильно и охранники могут прийти раньше времени, чтобы увести ее из камеры. — Так ты говоришь, что…
— А было все так… — начал свой рассказ побледневший Никита. — В тот день злополучный она к самозванцу с вечера приходила и что-то говорила ему. Я уже давно за ними следил, но с появлением Польки да Шулера делать это стало труднее, но мне все равно удалось понять, что она за Петром Михайловичем следила. И, видать, наш последний разговор подслушала, а потом прямиком — к супостату этому, чтобы, видимо, вместе решить, что дальше делать. Я, как понял, в чем суть, сразу хотел к Петру Михайловичу возвратиться да предупредить, только на пять минут к Татьяне забежал сказать, чтобы на вопросы, где я и что, отвечала, что, мол, по своим делам в уезд с вечера подался, и шуму из-за моего отсутствия сама не поднимала. А, когда выходил из нашей комнаты, меня Шулер подстерег и велел к новому хозяину пойти. Что мне было делать? Я не хотел, чтобы заподозрили, что знаю я про их происки, вот и пошел, и тот со мной долго, с часок так разговоры вел — и ни про что вроде, и как будто предупреждал, что не ту сторону я выбрал, не тому служу. Ну, я ему, конечно, ответил, он меня прогнал, чему рад я был неслыханно — тут же через лес к вашему отцу в имение побежал. А, когда добрался, уже темно было, но я в дом не стал заходить, чтобы внимание к себе не привлекать, — в окошко в кабинете Петра Михайловича условным сигналом постучал.
— И… — не утерпела Анна. — Что папенька? Что он?
— В том-то и дело, что ничего, — понуро опустил голову Никита, — опоздал я, Анечка. Опоздал. Окошко-то приоткрыто было — ночи теплые стояли, да тебе сказали, верно, что жарко было, необычно так. Вот я в окошко и залез, вижу — Петр Михайлович на полу неподвижный, а голова вся — в крови. Я — к нему, а от стены — тень. Я за ней, хватаю, а это — Марья Алексеевна, и в руке у нее — лампа керосиновая, тоже вся в крови. Видать ею она супруга своего и стукнула. Я на помощь звать хотел, да она мне как плеснет керосину из лампы прямо в лицо. Чуть глаза не сожгла, вот я и бросился назад к окну, и потом к колодцу, лицо промыть. А что дальше было, помню плохо — сверкнуло что-то в глазах, голова поплыла, закружилась, ноги сами подкосились. И только голоса — два-то я точно различил: они поближе стояли — княгиня да Карл Модестович, а третий совсем тихо говорил, но я успел услышать, что Марья Алексеевна его Жаном называла, наверное, еще один прихвостень нашего «барона». Вот, а после ты знаешь — пришел я в себя, когда уже имение до последней головешки выгорело. Батюшку вашего после пожара нашли и сначала погоревшим посчитали, ну а про меня княгиня полицейским рассказала — они за мной пришли, когда мужики дворовые мне кружку первача дали, чтобы в себя пришел, они-то думали, что я со всеми пожар тушил. Может, тогда я со злости и обиды страшной и раскидал полицейских маленько, но в тот момент, Анечка, я и впрямь не чувствовал ничего. Только видел перед собой лик этот злодейский и страшный, ведьмачий, — княгиню, будь она проклята!
Договорив это, Никита со стоном сел, опустившись, точно подрубленный, на тюремный лежак и, закрыв голову руками, заплакал.
— Боже мой! — только и могла сказать Анна, выслушав эту страшную исповедь, и, едва не потеряв равновесие, села на нары рядом с ним.
Она не знала, сколько длилось установившееся после этого молчание — Никита горестно сжимал виски ладонями и тихо выл, качаясь взад и вперед, точно юродивый. Анна же, казалось, погрузилась в туманную пелену, что окружает вечерами летние болота — и стоять нельзя, и идти некуда, все одно — топь. И от вида потерянного Никиты, от беспросветности тюремной и от сознания необратимости собственного горя, она ощутила внутри себя на миг такую безысходность, что уже готова была и руки опустить — все, к чему она стремилась, показалось ей таким малым по сравнению с ужасной смертью батюшки.
— Так что же нам делать-то теперь? — Никита поднял на нее глаза с еще невыплаканными слезами, и Анна словно очнулась — что же это она? Отчего позволила слабости овладеть ее сердцем? Или решила, что раз уж сильный и мужественный Никита плачет, то и ей не грешно? А вот и нет — именно она и не имеет на это права! Ведь сейчас от нее одной зависит и жизнь этого человека, и судьба ее семьи!
— Тебе должно думать лишь о том, чтобы поскорее выздороветь, — твердо сказала Анна. — Я позабочусь о том, чтобы тебя немедленно перевели в лазарет, и доктор осмотрел твои раны. Ты обязан поправиться, и как можно быстрее, потому что мне в самое ближайшее время понадобится твоя помощь. Я доведу до конца то расследование, что начал отец, я раскрою эту тайну и узнаю, кто он — «барон Иван Иванович Корф»! Мы вместе сделаем это, Никита!
— Да как же я стану тебе помогать, ведь я под судом? — вздохнул тот.
— Обещаю тебе, — точно клятву, произнесла Анна, — что завтра же ты выйдешь из тюрьмы.
— Чудес не бывает, — прошептал Никита и махнул рукой.
— Да что с тобой?! — воскликнула Анна. — Ты молился о моем возвращении, ты надеялся на мою помощь, так неужели в тот миг, когда мне открылась горькая правда о смерти моего любимого папеньки, я отступлю? И позволю тебе погибнуть? И убийца останется безнаказанным? Нет! Этому не бывать! Приди в себя и верь, как верил все это время, и Господь не оставит нас — мы узнаем правду.
Анна обняла Никиту за плечи и поцеловала в лоб, нежным, материнским жестом расправив его спутанные, потемневшие от тюремной сырости волосы.
— Мне надо идти, Никита. Но скоро я вернусь за тобой, и тогда все, кто повинен в смерти Петра Михайловича, в болезни Лизы, те, кто принес столько горя моим детям и племянникам, ответят за содеянное зло. И справедливость восторжествует…
Больше всего Анна боялась, что не сможет совладать с собой, выйдя из камеры, где был заключен Никита. Она не хотела, чтобы кто-нибудь, а тем более судья или Завалишин, догадались о том, какое потрясение она испытала, узнав правду о гибели своего отца и пожаре в имении. И, хотя Никита сам не видел, кто поджег дом, Анна не сомневалась, что причастна к этому все та же компания, а, зная склонный к безумным поступкам характер княгини, она готова была утверждать, что именно Мария Алексеевна стала зачинщиком поджога. Анна была уверена, что, несмотря на то, что Никита не знал подробностей проведенного петербургским сыщиком расследования, Петр Михайлович вел тому точный отчет, но все бумаги сгорели в огне…
Впрочем, почему сгорели? Вполне возможно, что княгиня Долгорукая выкрала их. Наверное, отец и застал ее за этой кражей, а справиться с покалеченным и больным стариком ей, конечно же, не составило труда. Анна вздрогнула, представив себе, как Мария Алексеевна, которую безумие наделило еще большей, чем прежде, силой, прокралась в кабинет и обрушила на голову отца свое ужасное орудие. В горле почему-то в одно мгновение все пересохло, и Анна принуждена была опереться на стену, чтобы не упасть.
— Вам плохо, сударыня? — поддержал ее под руку стоявший при выходе конвоир. — Вы что-то бледная стали.
— Это все тюрьма, — попыталась улыбнуться Анна.
— И то правда, — кивнул часовой. — Здесь веселого мало. Давайте я покличу кого, и вас проводят до судейской залы.
— Не стоит волноваться, — вежливо отказалась Анна. — Немного свежего воздуха, и я приду в себя.
Она уже хотела было уйти, но потом спохватилась и, достав из внешнего кармана жакета, надетого поверх платья, небольшой кошелек мешочком, развязала стягивающую его тесьму и вынула из него несколько монет..
— Это вам, любезный, — сказала она, удостоверившись, что их никто не видит, и подала деньги часовому. — Не откажите, примите это малое пожертвование. Для вас и вашей семьи. У вас есть дети?
— А как же. — Часовой опустил глаза с таким понимающим видом, что Анна едва удержалась от улыбки. — Не извольте беспокоиться, прослежу, чтобы того убивца не трогали и хорошо покормили.
Он не убийца, хотела было возразить часовому Анна, но вовремя одернула себя — это никому не должно быть известно, кроме истинных виновников трагедии в имении ее отца Двугорском.
Завалишин, судя по всему, хорошо развлекал местного служителя Фемиды, так что оба при появлении Анны выразили явное удивление по поводу ее слишком быстрого возвращения. Судья еще раз, не без влияния Завалишина, принес Анне искренние соболезнования о погибшем князе и клятвенно заверил ее, что виновник непременно будет наказан.
— И я мечтаю только об одном — о правосудии, — многозначительно сказала Анна и вместе с Завалишиным покинула здание суда.
Потом Порфирий Матвеевич со словами «И я не приму никаких возражений!» отвез ее в местное собрание, где для лучших людей города был открыт ресторан на манер столичных и, велев кучеру, чтобы он сообщил хозяйке — своей жене, что к ужину его можно не ждать, повел Анну под руку в зал, оформленный в по-провинциальному аляпистом ампирном стиле. И, хотя Анна не была расположена к разговорам, ей волей неволей пришлось отвечать на вопросы Завалишина о ее счастливом воскрешении, о Владимире и брошенной актерской карьере. Спасало лишь то, что словоохотливый Завалишин задавал свои вопросы таким образом, что на них требовались и были достаточными короткие или малозначительные ответы. И поэтому в большинстве случаев Анна отделывалась репликами «да-нет» или только вздыхала, выдерживая паузу, благо в мастерстве их преподнесения была весьма искусна.
И все же она была бесконечно благодарна бывшему поклоннику ее таланта, что он оказался в этот день и час на ее пути. И, когда они прощались у крыльца их имения, куда Порфирий Матвеевич, как и обещал, привез Анну (в то время как коляска Репниных плелась за экипажем Завалишина на почтительном расстоянии), она вдруг порывисто обняла своего спутника и расцеловала в обе щеки. От такой щедрости Завалишин обомлел и едва не прослезился, воскликнув дрогнувшим от волнения голосом: «Богиня, богиня!». Его искренность тронула Анну, и на мгновение в ней возникло давно забытое ощущение, которое актеру дает публика, любящая его и поклоняющаяся ему.
— Фиалки за мной, — прошептал Завалишин, склоняясь к ее руке в прощальном поцелуе.
— Вы и так сделали для меня сегодня очень много, — призналась Анна, и Завалишин с удивлением взглянул на нее — откуда ему было знать, что она имела в виду! А потом он еще долго махал ей из экипажа, не решаясь сесть и потерять из виду.
К реальности Анну вернул громкий стук, распахнувшихся створок двери — на крыльце появился Карл Модестович и, разглядев в наступавших сумерках, кто была их неожиданная гостья, прошипел:
— Приехали-таки. Входите. Велено принять.
Если Анна и была удивлена таким гостеприимством и подозрительной сдержанностью всегда бесцеремонного и хамоватого управляющего, то виду не подала. Конечно, ее насторожила предусмотрительность «барона», наказавшего Шулеру встретить гостью в соответствии с ее статусом и положением хозяйки, но означать это могло лишь то, что осторожный «барон» был готов к бою. И внешней демонстрацией своей лояльности он еще раз доказал Анне свое умение проявлять завидную выдержку и способность просчитывать ходы противника. Впрочем, — и в этом Анна была уверена! — сюрприза, о котором завтра «барону» объявит адвокат Саввинов, он вряд ли ждет.