Она была в серебряном комбинезоне с молнией от горла до живота.
– Кто вы?– спросила она, переводя дыхание, оставляя открытую дверь в прихожую. Там горел свет.
Она не узнавала его.
– Мария, Мария, Мария,– говорил он хрипло,– ты не узнаешь меня?
– … Нет. Вам плохо? – наконец окончательно осмелела она и налила в бокал оранжевый тоник.
Роман машинально стал пить.
– Откуда все это? – спросил он.
– Что?
– Вот эта качалка, а там,– кивок на низкую тумбочку,– большой плюшевый заяц. Самодельный. В вязаных варежках, с глазами из рубиновых пуговиц с маминого пальто.
– Да,– изумилась она,– он там.
На лоб набежала морщинка, и вдруг она рассмеялась: обманщик, вы заглянули туда.
– Но откуда мне знать про «мамины пуговицы»? На них ничего не написано.
– В самом деле… И все же в чем дело? Кто вы?
– Я – Роман, а ты – Мария.
– Я – Мария, да. Ну и что? Я не хочу больше шутить.
– Я тоже.– Он подошел вплотную.– Что с тобой? Почему ты все забыла, зверек?
Это тайное ночное имя заставило ее вздрогнуть, лицо напряглось, глаза остановились на одной точке.
– Странно, но я действительно вроде бы где-то видела вас… Вы учились в…
– Что ты делаешь здесь? – перебил Роман.– Почему не позвонила?
– Я… Я,– растерялась она,– я здесь живу.
– Давно?
– Давно… не помню.– Она вдруг резко вцепилась пятерней в собственное лицо, мучительно прорываясь пальцами в память.
– А кто живет там? – он показал на стену, из которой только что вышел.
– Где?.. где? О чем вы?
– За стеной.
– Откуда я знаю?
– Там анфилада пустых комнат с египетской мебелью. С твоим любимым Брейгелем на стене. «Детские игры». Помнишь?
– Бр-рей-гель? – прошептала она, бледнея.– Кто это?
– Мария! – заорал он, схватив за плечи любимую женщину.– Что с нами?! Что они сделали с тобой?!
От ее знакомого цветочного запаха он сходил с ума.
– Отпусти… те, мне больно.– Она в изнеможении опустилась в летнее дачное кресло.
– Сейчас, сейчас,– торопился Батон, поднимая ее на руки и с треском вращая зубами пирамидку на черном диске: зеленый луч пятился на роковой полдень 12 августа. Вспышка. Шорох песка. Тьма пересыпается сквозь стеклянную талию песочных часов в свет.
К полудню в небе над побережьем стала скапливаться мглистая гора. Словно к незримому магниту, устремились в точку зенита тучи, втягиваясь в медленный кипящий водоворот.
Здесь все тот же предгрозовой полдень 12 августа 1999 года. С самого утра над Приморьем стояла белоснежная жара, из которой – в конце концов – вылупился зловещий птенец с косматыми крыльями, он уже пробовал силу клюва, и над горизонтом, под фиолетовым брюхом грозы, в платиновом просвете уже чиркали первые легкие молнии. Бесконечный день продолжался. Роман осторожно поднес Марию к спортивной автомашине с открытой дверцей, которую он впопыхах забыл захлопнуть вечность назад, и опустил женщину на заднее сиденье. Мария была без чувств. Мотор еще работал. Батон сел за руль и мягко тронул машину с места. Мария застонала, а когда он внес ее в дом, очнулась, и, открыв глаза, тут же зажмурилась от солнца сквозь стекла – там, на берегу безымянного океана, только что стоял теплый густо-фиолетовый вечер.
– Ром, что со мной?
– Все отлично,– сказал он, поднимаясь с ней на руках вверх по лестнице.
– Почему ты несешь меня?
– У тебя закружилась голова.– Он прислушался к тишине. Безмолвие дома казалось обманчивым.
– Что с тобой? Ты плачешь? – она провела пальцем по щеке.
– Нет, нет.
– Не ври. Я что, заснула в самолете?
– В каком самолете?
– Ну, там, на берегу океана.
– Ты все помнишь?!
– А почему я должна забыть?
– Значит, он не стер твою память…
– Кто?
– Погоди… ты должна отдохнуть.
– Я совсем не устала. Отпусти.
Через полчаса, когда Мария приняла душ (боже, смыть океанскую соль! какое чудо – вода), они уселись в гостиной за крепким кофе и подвели итог неудачной попытке. Роман узнал, что она ничего не помнит с того момента, как задремала в кабине самолета, под ровный шум прибоя, после того как он поговорил с ней по рации. Очнулась она уже на руках Батона в собственном доме.
– А Селенир? А комната, точная копия нашей маленькой оранжереи?
Она ничего не помнила, и все же ее лицо, руки и тело были покрыты лунным загаром, пусть еле заметным, легким, а в душе она не нашла на коже никаких следов океанской соли… Роман рассказал все, что было с ним.
Мария задумалась:
– Бедный Арцт… Роман, мне страшно.
– Вспомни,– сказал он настойчиво,– анфилада комнат… диваны в египетском стиле, инкрустированные желтой костью, на низких красных крашеных ножках… маска с ручкой из позолоченной меди на низком лаковом столике…
Она тревожно прижалась к нему:
– Маска?
– … зеркальное деревце с треугольными листьями, мягкими на ощупь… – Мягкие зеркальца… в них можно глядеть и мять в пальцах…
– … багровая комната с проклятой картинкой на стене…
– Брейгель? «Детские игры»?
– Да. Точно такая же, в дешевой рамочке и под стеклом, какая была у нас в той комнате, которая будет детской… Будет ли?
– Я боюсь, Роман.
– Проклятье! – Батон саданул кулаком в бок кожаного кресла.– Эти мерзавцы рылись в твоей памяти, сделали все, чтобы тебя окружали твои любимые вещи, сляпали все эти подделки там, на Луне: плюшевого зайца, дедовскую качалку, даже запах нашего дома украли! И ты ничего, ничего не заметила… что с тобой было? Откуда ты пришла в эту проклятую квартиру? У тебя был ключ, ты открыла им дверь!
– Не кипятись…
– Самое жуткое,– Батон перешел на шепот,– что и эта случайность была подстроена. Мне б и в голову не пришло искать тебя в Селенире! Мы куклы в чьих-то руках. То достанут, то запихнут обратно в картонку… С этим театром надо кончать.
– Ты знаешь, Ром, я действительно что-то смутно припоминаю… золотая маска с ручкой на черном зеркальном столике, ее отражение двоится так, что больно смотреть… фрагмент стены, на которой сверкает картина, только она больше размерами и освещена мощным лучом света… Ты говоришь, и я, слушая, словно ныряю на дно бассейна в тягучую, плотную воду и вижу все, что ты описываешь. Только все оно маленькое, игрушечное: вот слева желтый диванчик, круглый стол, в центре – зеркальная елка, тут маска… так дети, играя в дом, обставляют комнатку кукол… и все эти странные вещицы стоят на дне бассейна, под водой, прямо на клетчатом кафельном полу в черно-белую шашечку. Я ныряю, пытаюсь достать себе эти игрушки, но…
Она задумалась. Легкий ветер все сильней треплет шторы на приоткрытом окне. Гора грозовой мглы приближается неотвратимо.
– Но сил нет, у меня такие маленькие ручки, словно бы я ребенок, девочка лет семи… странно.
Зловещая поступь грозы все слышней. Раз, второй прокатывается в небесах сухой трескучий гром. Сад за окнами все сильнее сочит душные клейкие запахи. В их наплыве – тревога. Беспокойная бабочка, влетев в окно, бьется о потолок, стучит черно-красными лепестками. В ее вязком порханье – тоже тревога. Капли на лбу Батона сверкают так явственно, словно его уже задел заоблачный дождь.
– Но почему ты говоришь о репродукции в прошедшем времени? Почему была? Она по-прежнему висит в детской.
– Как? Там же была натуральная дырища метрового диаметра.
– Посмотри сам. Я брала из шкафа рубашку. Она там, на месте.
Батон спустился на негнущихся ногах вниз. Его вдруг охватил панический страх. Почему? Потому что собственная жизнь снова ему не принадлежала?
Но разве он не успел привыкнуть к этому? Он даже задержал дыхание прежде чем войти в дьявольскую комнату, затем быстро взялся за ручку и опустил вниз: картинка висела на месте!
– Ром,– спешила к нему по коридору жена,– погоди, я боюсь оставаться одна.
Они вместе вошли в пустую детскую; репродукция проклятой картины в Дешевой пластмассовой рамочке под тонким стеклом висела на том же гвоздике. Она, как и прежде, была размером с детскую книжку. Роман подошел ближе – Мария с волнением и страхом следила за его напряженным до предела лицом,– поднял руку, вооруженную машиной, и «картина» разом ожила, по ней побежали круги, как по воде от брошенного камня, рисованные фигурки закачались, поверхность прогнулась и с легким шипеньем выпустила серию разноцветных зеркальных пузырьков, которые стали плавно кружить вокруг руки хороводом елочных игрушек с елки Сатаны. От забавной чехарды сверкающих шариков волосы шевелились на голове.
И тут случилось непоправимое:– из картины с жутким чавканьем вылетела мягкая разноцветная волна, окатила миллиардами бисерных шариков, смяла, как намокшую промокашку, и с космическим свистом увлекла за собой. Мария вскрикнула и потеряла сознание: что-то тугое обтекает ее со всех сторон, как во сне она плывет над шахматным дном необъятного бассейна, качаются, словно водоросли, собственные руки перед лицом, она видит их колыхание, хотя глаза закрыты, ветер – откуда ветер под водой? – несет по черно-белым шахматным клеткам золотую маску… Она очнулась от звона разбитого стекла. Гроза налетела на сад. Полыхнуло из поднебесных кресал молниеносное пламя. Закружились в высохшем воздухе хороводы содранной зелени. Столбы молний подперли низкое небо. Несколько минут в саду были только вихрь, пыль, полированный блеск крон и электричество. Детская была залита сухой водой грозовых вспышек. Шатаясь, Мария встала и оперлась рукой на стену. Тут лопнули небесные хляби, и за окном хлынул ошеломляющий ливень. Вода и тьма одновременно хлынули на землю, сливаясь в один мутный поток. Водопады широкими шоссе пролегли между землей и небом. Молнии вставали из волн мирового потопа обломками золотых колонн.
Сорвав с гвоздя рамку, Мария бессмысленно вертела репродукцию в руках, пытаясь понять, как эта твердая холодная глупая пластинка стекла и цветной бумаги могла пять минут назад проглотить человека?! Ее пальцы бежали по детским фигуркам, пробовали на прочность пластмассовую рамку, бессмысленно дергали веревочку, на которой болталось это хрупкое сооружение.
– Мария! – сказал голос.
Она выронила рамку из рук, и стекло разбилось о пол. С ней говорил он. Она сразу вспомнила этот голос. Звук шел с неба. Гроза окаменела. Ни один звук больше не проникал в комнату. Пучины замерли в абсолютной неподвижности. Время остановилось. Так было всегда.
«Ты все же решилась?»
«Да,– молча ответила она,– я хочу его спасти».
«Что ж, прощай!»
«Опять навсегда?»
«Да, теперь навсегда».
Комната вокруг Марии стала поворачиваться, пол приблизился к лицу, средневековая площадь раздалась вширь, в высоту, донеслись голоса играющих детей, и она вновь ступила босой ногой на деревянный карниз и сделала шаг по косой крыше, глядя на окно в красно-кирпичной стене, на его печальные глаза в прорези золотой маски. Это было последнее, что она чувствовала и понимала перед тем, как ее поглотила вечность.
Гроза между тем явно потеряла силу, так много ярости было вложено в первые удары. Тьма стала разрываться на клочья, открывая пространство летнего голубого неба. Напор струй заметно ослабел. Воздушная гора понеслась дальше. Сквозь разбитое стекло в комнату лилась дождевая вода, струи бежали по паркету, цветная бумажка (П. Брейгель. «Детские игры», 1560) намокла, вздулась пузырем и тихо поплыла над осколками стекла в открытой двери, а оттуда в коридор.
Роман летел в иллюзиативном тоннеле, он уже не был человеком, а был мыслящим, летящим сфероидным телом, напрочь лишенным каких-либо человеческих очертаний. Он забыл о Земле, о том, кто он и как его зовут, он словно умер и мчался сейчас в спиралях времени с единственной мыслью, что «мысль не умирает», и у этой абстрактной всеобъемлющей мысли не было никаких теней в виде чувств. Глазами стала вся сферическая поверхность, уши оглохли, сердце и кровь вымерзли до снежного инея, до алюминиевого блеска. Сфероид ничему не удивлялся. Виток, еще один виток… вокруг чего, было неважно… он пролетал какие-то удивительные пространства, полные дружного движения тысяч сложнейших фигур, но ни движение, ни число, ни слаженность его не поражали; он пронизывал некие сферы, полные сокровенного смысла, суть которых не интересовала; иногда он мог бы легко оглянуться, чтобы разом понять все устройство Вселенной и свое место в нем, но для того, чтобы оглянуться, у сфероида не было ни чувств, ни желаний. «Мысль бесконечна»,– думало летящее тело, наблюдая, как то беззвучно, то с космическим свистом перед ним разворачивается многомерный тоннель времени, где все, что оно видело, не имело ни аналогов, ни названий, ни человеческого смысла. Сфероид летел по касательной к исполинской кривизне, и летящее тело знало, что этот полет бесконечен. Постепенно сфероид уловил повторяемость некоторых структур, и мысль поняла, что летит по грандиозному замкнутому кругу. Тоска покатилась металлической дрожью от альфы до омеги, и нечеловек тут же поплатился за столь человеческую реакцию: тоннель изменился и полет тела закончился тупиком, беззвучным финалом и полутьмой, где оно вошло еще одним сегментом в ромбовидную ячейку на миллионоячеистой поверхности. Это был конец. Прошла тысяча лет, и еще тысяча, и однажды сфероид внезапно очнулся, сначала ему привиделся сон, что он ромбовидным изваянием стоит среди тысяч точно таких же молчащих фигур на берегу бесконечного океана и видит – единственный из камней видит! – что по воде к нему устало бредет веретенообразная фигура… все ближе, ближе, и вот он уже различает на этом предмете очертания головы, рук, ног, колыхание одежды и волос. Камню кажется, что он узнает ее, мысль хочет вскрикнуть, но бессильна – у нее нет рта, чтобы звать, нет рук, чтобы ухватить край одежды. Ожившей на миг мысли кажется, что она не заметит ее думанье среди тысяч мертвых черных обломков на берегу времени. И тут она в ужасе просыпается… по сфероиду пробежала живительная судорога, металлическая поверхность стала сминаться, в ее бронированной толще сквозь камень проступило набухание лица, квадраты колен, иглы пальцев, острие носа. Так слезает хитиновый покров с мотылька, из кокона лезут на божий свет мокрые крылышки.
Роман очнулся и открыл глаза; в камне прорезались мутные зрачки. Он лежал спиной на ледяной глади, а перед ним, над ним стояла Мария. Но что с ней?! Роман с трудом и нежеланием узнавал в этой странной металлизированной фигурке с измененными пропорциями рук и тела, с неестественно увеличенным баллонообразным лицом, на котором горели только глаза, а другие черты лица были неразличимы, ее – Марию. Кажется, глаза были печальны и проникали в окаменевшую душу с тоскливой силой. Сфероид не хотел оживать и быть человеком – Роман узнавал ее бесстрастно, и его холодная мысль описывала вокруг ее лица лучистый многоугольник. Мария наклонилась над могильной плитой и прошептала ему (молча) в самое сердце:
«Ты хочешь жить, Роман?»
«Не знаю».
«Ты любишь меня?»
«Не знаю».
«Ты узнал меня?»
«Да… но кто ты на самом деле?»
«Я – Ариадна вечности. Я могу провести тебя через время».
«Зачем?»
«Спасти Землю от власти Опеки».
«Земля? Что это?»
Она раскрыла ладонь, из металлических пальцев-игл выкатился голубой шарик, окруженный атмосферой. Он увидел планету взглядом космонавта и сразу узнал очертания Африки, синюю щель Красного моря…
«Да. Я все вспомнил».
И камень попытался встать.
«Не надо усилий, Роман. Только чувство. И ты встанешь».
И сфероид встал.
«Теперь летим».
И две тени полетели над ледяным морем, под гранью исполинского икосаэдра.
«Мы умерли, Мария?»«Почти».
Они влетели в космический лаз между мирами.
«Почему вечность так ужасна?»
«Потому что человеку нельзя быть всемогущим. Это не для глаз».
Они летели вдоль стены необъятного тоннеля, который то сужался, то расширялся.
«А что будет потом?»
«Если будет потом, то не будет нас с тобой».
«Да. На Земле все начнется сначала, только без нас».
«Да. Только без нас… Вот здесь».
Она остановила полет над сферической воронкой, похожей на жерло потухшего вулкана.
«Посмотри на время».
Роман глянул на циферблат времямашины. Зеленый луч черного квадрата дрожал на двенадцатом августа тысяча девятьсот семьдесят девятого года.
«Что здесь?»
«Здесь вход в сферу Аш… Прощай».
«Почему?»
«Он ждет меня».
Только теперь Роман заметил на дне идеального кратера что-то похожее на средневекового рыцаря в черных латах. «Кто это»? – «Кто? Не знаю, что видишь ты».– «Там человек в латах».– «Я вижу другое. Каждый видит свое. Твой глаз все очеловечивает, чтобы увидеть и понять». Рыцарь тоже заметил прилет и поднял вверх свое круглое безглазое лицо, отлитое из сверкающей массы, и помахал рукой, словно приветствуя. В его руке сверкало круглое зеркальце с дырочкой посередине, такие бывают на лбу у врачей уха, горла, носа. Мария ответила таким же приветствием. В ее металлических пальцах было зажато точно такое же круглое зеркальце. Сначала Роман принял это веселое помахиванье рук за какой-то ритуал, тем более что от двух зеркалец по склонам воронки плясали солнечные зайчики. Они дробились, множились, пуская ответные лучи, пока все пространство не стало радужным от обилия изломанных отражений, которые не гасли и висели в пространстве подобно лазерным пучкам. Но внезапно сражение кончилось. Зеркальца поймали друг друга – луч в луч,– последовала беззвучная вспышка, которая озарила просторы тоннеля световой пощечиной, затем – мертвый шип змеи, и Мария и «рыцарь» превратились в угли, в два ромбических нароста на стенках идеальной воронки. Сначала они были раскалены, как поток рубинового стекла, и, остывая, на глазах превращались в черные, отполированные до блеска кристаллы. Роман не успел пережить гибель Марии, какая-то сила несла его по спирали вниз, до него долетел – невероятный здесь, в адской бездне времени,– гудок машины. Гудок и слабый солнечный свет шли с самого дна воронки, где мерещилось дрожащее цветовое пятно. Внезапно он обрел вес и упал в свет, в шум, в зеленую свежесть утра. Он стоял на коленях на склоне холма и, потрясенный, смотрел на панораму Бялограда вдали, на лесистые склоны, на холмистую линию горизонта, на легкие перистые облака, на желтое восходящее солнце, на декоративные руины солеварного завода, на рыжие камни невдалеке, на космы кустов жимолости в двух шагах. Глаз пьянел от подробностей… боже мой, как, оказывается, он любил жизнь… по пустому шоссе катила голубая «альфа-ромео» 75-го года. Это ее гудок – вязкий, теплый на слух – долетел в бездну. Зеленый луч указывал, что сейчас раннее утро рокового дня. Вскочив с колен – как сладко они ныли от впившихся корешков и земли,– Роман жадно поискал глазами остроугольные макушки международного лагеря «Сирена». Вот они! Три алых треугольника за кирпичной стеной в глубине пенно-зеленой рощицы. Там была его юность, а все, что осталось в прошлом – или будущем,– даже Мария, показалось ему таким далеким, чужим. Воспоминания о тысячелетнем молчании камня, о полете через спирали Хроноса, даже Мария – все испарялось из памяти со скоростью забытого сна.