Мы подъехали к ресторану. Степанов вышел и быстро вернулся. Сказал, что ресторан закрыт. Поехали дальше. Выехали на шоссе Рига — Орел в сторону города Краславы. Там магазины были еще открыты. По плану, если ресторан сорвется, мы должны были грабить какой-нибудь магазин... Но на шоссе Коляда заметил, что бензин кончается, стрелка стояла на нуле. Остановились, попросили у шофера встречного такси, чтобы отлил нам бензина, но он сел в машину, развернулся, осветил нас фарами и умчался. Все выскочили в разные стороны. Я оказался в поле один. Было темно. И вдруг я увидел Коляду. Он спросил: где остальные? Поискали, не нашли и решили вернуться в город. Вдали увидели мотоциклиста. Он остановился, у него мотоцикл был с коляской, но он отказался нас взять. Мы пошли по обочине шоссе. Я оглянулся, увидел огни машины и вышел на дорогу. Хотел остановить машину, чтобы на ней добраться до города. Но она сама остановилась. Это была милиция. Двери машины открылись, и меня затащили внутрь. Коляда в темноте тоже не разглядел, что это милицейская машина, и подбежал.
Преступники не ждали встречи с милицией. Оружие, которым они обладали, казалось им самой надежной защитой от расплаты. Не знали они, что именно это оружие явилось главной причиной того, что на их задержание было брошено так много людей, так усиленно патрулировались дороги, безостановочно вели розыск работники милиции. И не знали они вот чего: караулит преступника и случай. Они могли бы свой план разработать с еще большей точностью и все же никогда бы не учли, что ресторан «Стропы» именно с этого вечера будет каждый день закрываться на час раньше, а в бензобаке такси будет полно бензина, просто испортится счетчик, и указатель застынет на отметке ноль.
Я снял очки и подбежал к машине. Крикнул: «В город!» И вдруг увидел, что это милиция. Мужчина больно схватил меня за руку. Я ударом высвободился. И тут сзади кто-то меня крепко схватил. Я выхватил пистолет и выстрелил. Человек упал. Убегая, я еще стрелял несколько раз. Добежав до реки, я понял, что случилось. В одежде нырнул в Двину. Потом вышел и сел под дерево. Я был мокрый и мерз. Когда увидел милицию, то поднял руки вверх и спросил: «Что вам от меня надо?»
Генрих Григорьевич, которого убил Коляда, мой муж. Мы поженились в 1946 году, когда нам было по восемнадцать лет. У нас два сына. Больше я ни о чем не могу говорить...
Мой сын всегда был примерным сыном и прекрасным общественником. Я знаю, кто виноват в его беде. Это же, кто сидит с ним рядом на скамье подсудимых. Они втянули его в это ужасное преступление. Юра всегда помогал матери по хозяйству, я никогда не замечал с его стороны никаких нарушений. Когда он готовился к занятиям, я приносил ему книги и контролировал, как он усваивает пройденное. В 16 лет, когда он выразил желание оставить школу и начать трудовую деятельность, я помог ему устроиться в механическую мастерскую. Потом я устроил туда и второго его брата... Личный пример моей жизни не мог отрицательно отразиться на мировоззрении Юрия. Я сейчас оглашу суду должности, которые я занимал, и будет понятно, что никакого дурного влияния от меня на сына не исходило.
— Чем сейчас занимается ваш второй сын, которого вы в свое время, тоже в шестнадцать лет, устроили на работу в механическую мастерскую?
Ответ: Он находится в заключении. Исключительно из-за несправедливого приговора.
Уважаемые товарищи судьи! Я уже говорил о том, что представляют собой подсудимые. Коляда, Степанов и Кашин были судимы за злостное хулиганство, а Аксенов за кражу. У всех у них не кончился испытательный срок, а они вновь на скамье подсудимых.
Мы гуманны, но отнюдь не сторонники всепрощения. Именно поэтому общественные организации города Даугавпилса требуют сурово наказать подсудимых.
Дело рассматривалось судебной коллегией по уголовным делам Верховного суда Латвийской ССР. Степанов, Кашин, Аксенов и Коляда признаны виновными по статье 72 УК ЛатвССР и осуждены:
Степанов П. Е. — к 12 годам и 5 месяцам лишения свободы.
Кашин В. В. — к 9 годам и 9 месяцам лишения свободы.
Аксенов В. Г. — к 7 годам лишения свободы.
Коляда Ю. В. — к смертной казни: расстрелу. (Приговор приведен в исполнение.)
К моменту, когда пишется этот очерк, после приговора прошло более трех лет. Более чем на три года убавились сроки наказания трех подсудимых. Более трех лет хранятся в архиве толстые папки с документами этого уголовного дела. На титульных листах пометки: «Хранить вечно».
Пока мы живы и будут живы дети наших детей и внуки внуков, эти папки будут лежать в темноте шкафов и хранить во всех подробностях следы бесчеловечной жестокости одних и беззаветного героизма других.
Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и уже более трех лет выполняется.
Но только ли суд выносит приговор? А жизнь? Она что, тоже подвела черту, поставила точку над этим делом? Нет.
Ни в один архив нельзя сложить прошлое. Не позволит память — эта беспощадная особенность человека связывать сегодняшний день с ушедшим.
Это так, и, значит, только с юридической стороны суд закончился и приговор обжалованию не подлежит. Жизнь продолжает свой суд.
Живет боль матери, потерявшей сына. Живет человек, который сидит на том же стуле и срывается по тревоге для исполнения тех же обязанностей, которые выполнял тот, кто погиб. Живут сыновья погибшего. Понемногу обретает силы женщина, забывая страшный звериный рык: «Тихо, тетка, не рыпайся!» Живет девчонка, которая прятала глаза в зале судебного заседания, — «это она, невеста убийцы». Они живы, и живы те, кого спас в ту ночь майор Беломестных. Неизвестно, в кого бы летели пули в тот вечер, если бы жизнь героя не преградила дальнейший путь бандитов...
И еще живут, огражденные запорами и стражей, те, кому жить среди людей на долгие годы запрещено. О чем они думают?
2. АННА ПЕТРОВНА, ГОЛУБУШКА...
— Если бы я была судьей, — сказала наша собеседница, — я бы в приговор включала глаза матери. Пусть бы в камере или где они там сидят на стене была фотография. Не портрет, не лицо, а лишь одни глаза матери. И вот эти глаза все время смотрят на преступника.
Кто-то возразил ей:
— Это не наказание, это пытка.
Поспорили: способен ли человек, совершивший преступление, остро чувствовать угрызения совести? И если способен, то как долго? Пришли к тому, что в каждом случае свой ответ: одни способны, другие нет. Но глаза матери, потерявшей сына, глаза человека, которого они изуродовали и обездолили, должны бы каким-нибудь образом на них глядеть.
Кабинет, в котором работал Генрих Григорьевич, стал мемориальным. Там стоят его стол и стул. Там проходят партийные собрания, торжественные мероприятия сотрудников.
Большой портрет на стене.
Это майор Беломестных.
Глаза на портрете смотрят в упор. В них дружелюбие и легкая тень усталости. Эта комната, в которой сейчас или никого, или многолюдно, когда-то была его рабочим кабинетом. Он смотрел в это окно, поднимал трубку трезвонившего телефона, проводил совещания со следователями. Поздно вечером, завязав шнурки на папках с «Делами» и спрятав их в ящики письменного стола, доставал чистый листок и писал:
«Здравствуй, папа!
Письмо твое получил, прими за него мою сердечную благодарность. Упреки твои заслуженные, и оправдываться не буду. Но хоть немножко войди в мое положение. С ноябрьских праздников у меня еще ни разу не было двух выходных в неделю. В субботу все время занят. А в такие дни раньше 9—10 вечера тоже не бываю свободен. Домой придешь, так глаза бы не глядели на ручку, а уж чтоб взять ее и написать письмо, так уж и вовсе мужества не хватает. А тут еще внук Сережка. Он же совершенно ничего не дает делать. Сейчас вообразил себя помощником. Что ни начнешь делать, он «помогает». Даже газету не дает почитать.
Что-то уставать я стал. Особенно с трудом прихожу в себя после командировок. Недавно 7 дней был в Чимкенте. Город не описываю, не до него мне было. Из Чимкента самолетом в Кзыл-Орду, там был несколько часов и поездом уехал в Чиили. Там трое суток мотался по колхозам, пока не нашел того, кого мне надо было найти. Пришлось быть и следователем и оперативником. Одна радость за это мотанье — нашел! Из Чиили поездом в Ташкент. Там было у меня три свободных часа. Сходил на рынок. Купил килограмм яблок, полкило чего-то вроде яблок, забыл название, три редьки зеленые и две большие продолговатые луковицы. Было там еще кой-чего интересного из овощей, да денег не хватило. В шесть вечера вылетел в Москву. Прилетел, но, пока добрался с Домодедова до Шереметьева, самолет мой на Ригу улетел. Ночь провел на аэровокзале. До трех ночи на ногах, а потом и кресло освободилось.
Вернулся домой, дела мои, конечно, без меня лежали без движения. Пришлось каждый день сидеть допоздна, а то бы зашился. Ольга по телефону спрашивает: «Почему ты раскладушку себе в кабинет не поставишь?»
В марте моей службе 25 лет. Надо на пенсию, да вряд ли отпустят. Несколько лет наш отдел держал переходящее Красное знамя республики. В этом году придется отдать, но все равно результаты работы хорошие. Да и самому трудно оторваться от этой работы, хоть ни днем, ни ночью нет покоя.
У тебя все-таки времени свободного побольше. Не обижайся, пиши. Сейчас у нас уже красные ранние вишни. Приезжай.
Твой сын Гена.
Плюнул на все и завтра еду на озеро к Таськиным родным провожать в армию ее брата. Едем всей семьей».
На письменном столе под стеклом на двух белых листах его рабочая биография. Кто-то писал эту биографию, нарушая стиль делового документа, писал как рассказывал.
«Беломестных Генрих Григорьевич.
Родился в 1927 году в Иркутске. В этом городе он окончил семилетку и затем поехал в Красноярск. Это было начало войны. В Красноярск эвакуировался железнодорожный техникум. Генрих Беломестных поступил учиться в этот техникум.
Здесь его приняли в комсомол.
Но техникум окончить не пришлось. Время было трудное, отец ушел на фронт; надо было помогать матери, родственникам.
С семнадцати лет и до конца своей жизни Генрих Григорьевич был связан с трудной и опасной милицейской работой.
Каждый день его жизни был напряженным и нелегким. Борьба с расхитителями социалистической собственности, с ворами, грабителями... А он еще и учился. Ведь за плечами была всего неполная средняя школа. Учился упорно, так же, как работал. В 1961 году, тридцати четырех лет от роду, он получил высшее образование, закончил Высшую школу МВД СССР.
А в 1950 году, когда Генриху Беломестных было 23 года, его приняли в члены Коммунистической партии. Каким он был коммунистом, говорят его дела и жизнь.
Его самоотверженный труд отмечен семью правительственными наградами.
Мы никогда не забудем его, нашего друга и начальника — жизнерадостного, авторитетного, справедливого.
Решением коллегии МВД ЛатвССР от 14 августа 1970 года имя товарища Беломестных Генриха Григорьевича занесено на мемориальную доску МВД Латвийской ССР».
«Газик» останавливается у чугунной ограды старого городского кладбища. Сразу у входа направо возвышается памятник. На мраморной стеле золотой барельеф и прощальные слова: «Мужеству отважных должное отдаем». У подножия бело от цветов. Белые астры, белые хризантемы. За оградой могилы сидят на встроенных вдоль дорожек скамьях, стоят под деревьями люди. Большинство из них в милицейской форме. Бросается в глаза их особый, парадный вид. Так каждый год 10 ноября, в День милиции, здесь собираются его друзья.
На одной из скамеек, окруженная плотным кольцом детей и женщин, — Анна Петровна Беломестных. Мать.
Каждое утро с шести утра до восьми сидит она на этой скамейке. В дождь — под зонтиком, в мороз — с грелкой для ног. Ей 69 лет. Но она еще работает.
До этого утра, когда пришло известие о гибели сына, Анна Петровна Беломестных не замечала своего возраста. Была бессменным председателем месткома, вечерами спешила на репетиции хора ветеранов. Хор до сих пор славится в Даугавпилсе, до сих пор вспоминают зрители его лучшую солистку Анну Петровну Беломестных. А пироги и блины, которые готовила она по праздникам, кто только не едал: и друзья Генриха, и подруги из хора, и сослуживцы из госбанка.
И все это в один час оборвалось. Пуля, вылетевшая из пистолета убийцы, рикошетом ударила в сердца многим. Почернела, застыла в горе великом мать: как жить, зачем жить дальше?
Принято считать, что горе на людях, разделенное с другими, — полгоря. Так оно и не так. На суде в переполненном зале ей было легче. В перерывах между заседаниями к ней подходили совсем незнакомые люди, стояли молча или говорили о том, что разделяют ее горе, просили сказать, чем они ей могут помочь.
Но были и другие минуты, короткие минуты отчуждения, когда она говорила в перерыве невестке и внукам: «Вы идите, я посижу здесь. Никого не могу видеть». Вот в такую минуту к ней подошел отец подсудимого Павла Степанова.
— Мы родители, — сказал он, — никто нас так не поймет, как мы друг друга.
Она готова была понять. Она знала, что самую большую боль, или радость, или позор могут принести родителям только их дети.
— Вам уже никто не может помочь, — говорил отец Степанов, — вашего сына уже нет в живых, и ничто не сможет его воскресить. Пожалейте живых. Они молодые. У них жизнь впереди.
— Как мне их пожалеть?
— Скажите, когда придет ваш черед давать показания, слово в их защиту. Вы мать. Ваше слово много значит.
Она глядела на него и не видела его лица. Она понимала и не понимала его просьбы. И она сказала:
— Убили меня вместе с Геной. Нечем мне вашего сына пожалеть.
Они ехали после суда из Риги все в одном вагоне. И что-то берегло ее от новых испытаний: ни разу не встретилась даже взглядом с родителями тех, кого увели из зала суда под конвоем. Но это испытание поджидало ее.
Даже писатель в самой драматической истории порой не придумает такого, что иногда преподнесет жизнь.
Она вышла на работу через несколько дней после суда. Управляющий перевел ее временно на более легкий участок. К ней подходили люди, протягивали пенсионные книжки.
Операция была несложная. Она не видела лиц: брала из руки книжку, доставала карточку, книжку — карточку, книжку — карточку... Эта работа отвлекала от дум. Когда руки с пенсионной книжкой в окошке не было, она доставала из сумочки платок, прикладывала к глазам, и тогда кто-нибудь из ее товарищей говорил:
— Анна Петровна, голубушка, не надо...
И вдруг рука, протянувшая ей пенсионную книжку, дрогнула. Она подняла глаза, выплаканные, застланные горем глаза. И увидела лицо отца Юрия Коляды. Отец и мать. Отец убийцы и мать убитого.
Пенсионная книжка выпала из рук. У нее не было сил придвинуть ее к себе. Мужчина резко повернулся и пошел к двери.
Кто-то из сотрудников отнес ему и книжку и деньги домой. А через два дня она сама увидела на столбе объявление. Коляда сообщал, что срочно поменяет свое жилье на любой город, на любых условиях.
И ей опять выпало увидеть, и опять случайно, как через месяц ехал контейнер с вещами к станции, как следом за ним в такси покидал город старший Коляда.
Более ста тысяч жителей в Даугавпилсе. И не так уж часто на улице случайно встречаются знакомые. Город большой. Но этим двоим в нем было не разминуться. Суд продолжался. И он приговорил того, кто не хотел видеть падения своего сына, кто своим авторитетом отводил от него расплату за мелкие преступления и довел до великого, покинуть этот город.
А когда прошло два года и самая острая боль матери улеглась, и к ней пришли силы улыбаться людям, ходить в гости к друзьям и родне, она еще раз стала участником этого незримого суда, который творит жизнь, пока не смыты до конца на земле следы преступления. А эти следы не смыть ни дождями, ни слезами. Они живут, пока жива память.