Становилось жарко, начала свирепствовать мошка, и они намазались «Дэтой».
Солнце шпарило вовсю. К полудню разгулявшийся было ветерок утих, и с болот струйками потянулось пахнущее гнилью марево. Все стало призрачным, дрожащим: и сопки, и деревья, и валуны. Даже солнце потеряло четкие очертания, расплавилось, разлилось бесформенной массой. Когда вышли к реке, Толька предложил перекусить. Но сначала они спустились на песчаную косу, разделись и прыгнули в ледяные, родниковой прозрачности струи. Усталость осталась в воде.
Эрнест со знанием дела сварил рябчиков, затем на вертеле до румяности обжарил птичьи тушки. Хлеб он нарезал тонкими ломтиками, окунул их в бульон, приправленный лавровым листом, перцем, и, круто посолив, тоже обжарил на костре. Ест Эрнест раз в сутки, но любит изысканные блюда. Гурман.
Возвращались под вечер. Уже с пригорка они увидели Дивный, раскинувшийся далеко в долине, когда слева, за перелеском, раздался крик.
— Лось кричит! — сказал Эрнест.
Они, не сговариваясь, вогнали в стволы ружей жаканы и бросились туда. Выбежав на просторную голубичную поляну, со всех сторон окруженную тайгою, остановились. Там лежала громадная лосиха. Она была еще жива и дергала задними ногами. Когда Толька и Эрнест подошли вплотную, зверь попытался поднять свою длинную, как соха, горбоносую морду. Большие черно-блестящие глаза смотрели без страха — с безудержной тоской. Загривок лосихи был страшно разворочен, туловище окрасилось темной кровью. Вокруг на земле были отпечатки следов рыси.
— Ясно… — сказал Эрнест, внимательно рассматривая следы. — Рысь с дерева прыгнула на лосиху, клыками и когтями разворотила загривок. Ее излюбленный прием.
Желая облегчить страдания зверя, Эрнест приставил ствол «ижевки» к лосиной голове и выстрелил. И в ту же секунду в тайге, очень близко, громко затрещали сучья. Что-то большое, плохо различимое в сумерках, тенью метнулось меж деревьев. Толька вскинул ружье и спустил курок. После выстрела треск сучьев оборвался. Держа ружья наперевес, они с большой осторожностью начали пробираться в дебри. Сердце у Тольки колотилось так, что отдавало в висках.
На том месте, куда он целился минуту назад, зашевелились кусты. Толька мгновенно вскинул ружье.
— Не стреляй! — прокричал Эрнест.
Это был лосенок. Он лежал на мху. У Тольки все оборвалось внутри: жакан раздробил ему коленный сустав правой передней ноги.
— Жалость-то какая… — Эрнест, склонившись над зверем, гладил его по горбатой морде, черному влажному носу, тот сторонился, прядая длинными ушами. — Как же это ты не разглядел?
Эрнест снял ковбойку, перетянул сохатенку коленный сустав и еще перевязал повязку веревкой, чтобы она не съехала. Во время этой процедуры зверь так жалобно, пронзительно кричал, что Толька чуть не разревелся.
Решили, что Эрнест пойдет в поселок, соберет людей, чтобы перенести лосиху в столовую, а лосенка — к врачу.
Толька ждал часа три, прохаживаясь с ружьем наизготовку, чутко прислушиваясь к шорохам. Ему было страшно.
Солнце уже село, и на поляну выползли белесые туманы. Тайга отличалась от неба только тем, что была беззвездна. Потом поднялась оранжевая луна, и на голубичную поляну хлынул поток серебристого негреющего света.
Лосенок перестал бояться присутствия человека, положил на мох голову и задремал.
Между деревьями замелькали светлячки. Они с каждой минутой увеличивались в размере, и вскоре Толька понял, что это лампы «летучая мышь» и электрические фонарики.
Пришли человек двадцать. Тушу лосихи освежевали и рассовали по рюкзакам. Лосенка переложили на плащ-палатку. Живую ношу тащили четыре человека. Он высоко поднял голову, и в свете фонарей большие глаза смотрели на все происходившее с большим изумлением.
С Толькой кто-то поравнялся. В мечущемся свете «летучей мыши» он увидел рябоватое лицо парня по прозвищу Плюшкин, «старичка» из бригады плотников, известного во всем Дивном куркуля.
— Слышь, Груздев. — Плюшкин дернул его за рукав. — Я грю, добыча-то ваша, стало быть, бригаде принадлежит. Зачем в столовку на всю ораву тащить?.. Слышь али нет? Выроем яму, в холодке мясо не пропадет, так бригадой харчеваться и будете. Может, меня в долю прихватите?
— Так и быть, прихватим.
— Благодарствую! — обрадовался Плюшкин. — За то я вам яму вырою.
— Знаешь, на кого ты похож, Плюха? — сказал Толька. — На неандертальца с каменным топором в руке. Кулацкая ты морда…
Толька не договорил: позади кто-то засмеялся. Смех был очень знакомым.
Марийка была в брюках, грубом, деревенской шерсти свитере, блестящих резиновых сапожках.
— Ну, здравствуй, охотник, — сказала она.
— Здравствуй, Марийка.
— Эрнест такой переполох с этой рысью наделал! Тебе страшно было одному?
Тольку вдруг понесло:
— Ну что ты! Чего бояться-то? Пусть только бы показалась эта кошечка. Жакан в глаз — и привет бабушке. В крайнем случае нож есть. Кошечка — прыжок, а я приседаю и выпускаю ей кишки. Элементарно!
Надо же так врать! Ведь у него от страха до сих пор дрожат все поджилки. Настолько сдрейфил там, на поляне, что хотел залезть на дерево.
— А я перепугалась за тебя… — вдруг услышал он тихий Марийкин шепот и посмотрел на нее. Она поправляла выбившиеся из-под платка черные кольца волос; губы ее были плотно сжаты.
До самого Дивного он мучительно думал: сказала ли она это или ему просто послышалось?..
Возле вагончика путеукладчиков для сохатенка соорудили жердяной загон, натаскали туда сена, веток, чтобы ему было мягко лежать. Кто-то побежал будить врача, а Толька тем временем налил в бутылку молока, раздобыл у семейных соску и попытался накормить зверя. Тот долго не понимал, чего от него хотят. Тогда Толька сделал в соске отверстие побольше. Сохатенок, причмокивая, начал пить с такой жадностью, что чуть было не откусил бутылочное горлышко.
Пришел Айболит Дивного, недавний выпускник Московского медицинского института, с копной иссиня-черных волос, горбоносый, с огромными черными глазами Гога Лилиашвили. Через слово он употреблял междометие «э!» и, разговаривая, имел привычку жестикулировать.
Он протиснулся к сохатенку и осмотрел раненую ногу.
— Такой хрупкий ногу попортил! Э!.. — всплеснув руками, сказал доктор. Несмотря на шесть лет жизни в столице, он сохранил сильный кавказский акцент.
— Что, Гога, не вылечить? Неужто стрелять придется? — спросил Каштан.
Гога сделал страшное лицо и прокричал:
— Паччиму не вылечить?! Паччиму шашлык?! Сейчас шины наложу! Хромать будет, потом бегать будет. Э!..
Все облегченно вздохнули. Кто-то предложил:
— Давайте придумаем лосенку кличку!
Задумались. Нерешительный голос:
— Может, Тайга?..
— Какой Тайга?! — простонал Гога, всплеснув волосатыми руками. — Она — не девочка! Она — мальчик!
Начали наперебой придумывать мужские клички.
— Гога, а он ведь на тебя похож! — простодушно сказал Каштан. — Горбоносый, черноглазый…
Гога метнул на бригадира черную молнию-взгляд, потом посмотрел на своего необычного пациента и захохотал так заразительно, оскалив белые, как сахар, крепкие зубы, как могут хохотать только темпераментные кавказцы.
— Похож! — прокричал он. — Пусть будет тезка — Гога!
IX
В выходной, рано утром, Каштана разбудил Дмитрий Янаков.
— Здравствуй. Извини, что беспокою в нерабочий день, — сказал он. — Вот какое дело. В сотне километров от Дивного находится геологическая партия, буровики. Они свернули работы. У них остались неиспользованными восемь бочек с соляркой. Передали их нам. Не пропадать же добру. Бочки надо вывезти вертолетом. За один рейс управимся. Как раз сейчас «МИ-4» свободен. Короче, нужен рабочий, чтобы помочь пилотам погрузить. Люди устали за неделю, отдыхают. Как быть, а? Я бы сам полетел, да комиссия из министерства через два часа нагрянет…
Каштан подумал о том, что бойцов действительно не стоит беспокоить, пусть отсыпаются ребята. Толька и Эрнест с вечера ушли рыбачить и еще не возвращались. Затем он прикинул, что сегодня особых дел у него нет, разве что с ружьишком в тайгу хотел пройтись. Ладно, перебьется.
— Иди к пилотам, Дим, скажи, что через десять минут рабочий придет на вертодром.
— Спасибо, Вань. Бегу.
Каштан не сказал, что летит сам. Дмитрий, чего доброго, начнет переживать: вынудил, мол, Каштана.
Он быстро почистил зубы, умылся, забежал в столовку, взял на кухне краюху хлеба, холодных вчерашних котлет и через считанные минуты был на вертодроме. «МИ-4» отдыхал на каменистой площадке; неподалеку от машины, то и дело поглядывая на облачное небо, покуривал экипаж: командир, штурман и бортмеханик. Голубая аэрофлотская форма чистенькая, тщательно отутюженная. Каштан давно подметил, что пилоты Аэрофлота в одежде прямо-таки педанты.
Это был экипаж Седого. Так прозвали командира вертолета за совершенно седые волосы, а было ему не больше тридцати пяти лет. В полете экипаж Седого узнавали по почерку, что ли. Если вертолет, прежде чем коснуться земли, не «прицеливается», не описывает круги над вертодромом, а прямо с неба «плюхается» на него — это, значит, Седой. Если с земли вертолет взлетает сразу, без зависания и наклона корпуса вперед — это, конечно, Седой. Помощники у него были совсем молодые. Штурман — ровесник Каштана, а бортмеханик и того моложе. И тот, и другой непомерно гордились тем, что летают с асом.
Седой знал в лицо бригадира путеукладчиков. Ответив на приветствие Каштана, поинтересовался:
— Что, у бригадира и комсорга стройки других дел нет как за грузчика летать?
— Да воскресенье, дрыхнут ребята…
— Ну-ну.
Седой еще раз глянул на облачное небо, бросил коротко: «В машину», и первым полез в высокую кабину.
Не знал Каштан, переступая порожек багажного отделения вертолета, чем кончится эта поездка. А если бы знал, силком выволок бы пилотов из машины, окажи они сопротивление — повредил бы вертолет, например, хватил бы кувалдой по приборному щитку. Но в век техники так уж устроена человеческая жизнь, что не знаешь, какой сюрприз ждет тебя через полчаса…
Вертолет взлетел. Глянув в иллюминатор, Каштан увидел удаляющиеся вагончики и строения Дивного, обозначившиеся улицы, проулки. Он впервые подумал о том, что совсем недавно здесь ровным счетом ничего не было, лишь шумела тайга да позванивал на камнях Урхан. Ничего не было — и вдруг город. Пóтом политый, мозолями добытый. Город, правда, не город, но уже и не деревня…
Но вот промелькнули серебристые цистерны с горючим, и Дивный исчез. Теперь внизу тянулась непроходимая тайга, взлобки, скалы и марь, марь, марь. В белесых мхах, с темной, стоячей водою в оконцах, она гляделась мрачно, зловеще. Болота эти кляли все, кто волею судьбы был заброшен в тайгу. Охотники, геологи, строители автомобильных и железнодорожных трасс. И мало кто задумывался, что очень многим, если не всем, люди обязаны неприглядной таежной мари. Ведь она питает бесчисленные ручьи, а те, как известно, непременно текут в реки; речная же вода орошает поля, поит большие города. В пустыню бы превратилась земля, не будь болот…
От бортмеханика Каштан узнал, что синоптики дали машине «добро» на вылет, обещали удовлетворительный прогноз по трассе, но в этих гиблых местах свой, особый, не поддающийся точному прогнозу микроклимат. Например, в яркий солнечный день вдруг повиснет над огромным маревным пространством туман — гадай, откуда он взялся.
За четверть часа полета облачность уплотнилась, вертолет то и дело влезал в серое месиво и короткими рывками снижался. Пилотам необходимо было видеть землю.
— Чертово болото начинается, — глянув в иллюминатор, сказал бортмеханик Каштану. — Здесь всегда туман виснет…
Внизу тянулось мелколесье. Вокруг каждого дерева — седая замшелая марь с лунками окон. Деревья от излишней сырости стояли разбухшие, в замшелой седине. Чем дальше продвигался вертолет, тем гуще становился туман.
От нечего делать Каштан пробился к пилотской кабине, заглянул туда, встав на железную перекладину лестницы. Справа сидел штурман. Всматриваясь в туман, он даже спину ссутулил от напряжения. Седой же, напротив, казался совершенно спокойным, даже легкомысленным: сложив трубкой губы, что-то насвистывал себе под нос. Своей аристократически маленькой рукой он небрежно, будто тростью поигрывая, работал рычагом. Каштан невольно залюбовался на профиль Седого. Тонкий нос, упрямо сжатые твердые губы; форменная фуражка сдвинута на затылок, короткие серебряные волосы чуть прикрывают высокий лоб. Недаром девчата нарочно бегают на вертодром, когда прилетает Седой. Краем уха Каштан слышал, что поседел он на Чукотке несколько лет назад, когда вертолет потерпел аварию над безлюдной тундрой. Штурман и бортмеханик бросили раненого командира, пробивались к людям одни, но сгинули в болотах. Седой полз несколько суток. Нашли его пастухи-чукчи чуть тепленького…
— Может, сюда, к реке? Там облачность наверняка поменьше — ветер, — сказал штурман командиру, ткнув пальцем в раскрытую карту местности.
— Пожалуй, — не сразу отозвался Седой. — Здесь заволокло напрочь.
Вертолет резко взял влево. Каштан перешел к своему месту возле иллюминатора, сел, облокотившись о запасную бочку с авиабензином.
Минут через десять облетели стороною Чертово болото. Внизу тускло заблестела быстрая река с каменистым дном, там и сям белели буруны.
— Черт, и здесь туман… — сказал бортмеханик, неотрывно глядя в иллюминатор.
Река текла, как в ущелье, плотно зажатая по берегам скалами и гольцами. Они то вырастали в рваных клочьях тумана, то стушевывались с белесой непроницаемой влагой.
Вертолет полетел, прижавшись к скалам правого берега. Морщинистые, влажные, они выплывали из тумана привидениями на таком близком расстоянии, что, казалось, лопасть винта вот-вот чиркнет камень.
— Каштан! — раздалось из пилотской кабины.
Каштан просунул туда голову. Звал Седой.
— Хочешь, обрадую? — спросил он.
— Попробуйте.
— Только что по рации передали: синоптики на трое суток не дают вертолетам погоду. Нежданно и негаданно циклон на трассе образовался. Такое частенько случается над здешней марью. Так что трое суток просидим в геопартии.
Хмурый, Каштан вернулся на прежнее место. Как же ребята без бригадира будут? Черт его дернул полететь! Теперь кукуй в тайге, жди летную погоду. Как же это сами аэрофлотовцы говорят? А, да: «Быстрее и надежнее на ту-ту, чем на „Ту“».
…Он помнил только, что наверху раздался сильный скрежет. Затем его легко, как мешок с соломой, швырнуло в хвостовую часть багажного отделения, где лежал огромный скомканный брезент. Сюда же через секунду прилетел, плюхнулся молоденький бортмеханик. Что было дальше, пока вертолет падал с покореженным винтом, сползал по каменистому склону сопки к речной косе, подминая корпусом мелколесье, Каштан уже не помнил…
Очнулся он, вернее, осознал, что жив, существует, в нелепейшей позе, ногами вверх. Иллюминаторы находились не с боков, а наверху и внизу. Снаружи слышался бурливый шум реки и еще удивленно кричала какая-то птица.
Каштан поспешно ощупал себя. Цел! Только поламывало, саднило поясницу. Рядом лежал бортмеханик, глядел мимо Каштана широко открытыми глазами. У Каштана все оборвалось внутри.
— Братишка! Жив? Слышь, паренек?.. — зашептал он.
Губы бортмеханика зашевелились, но глаза по-прежнему бессмысленно смотрели куда-то мимо Каштана. Он ударил ладонью по его щеке. Бортмеханик посмотрел на Каштана и совсем по-ребячьи захныкал.
— Где болит?
— Нигде…
В пилотской кабине кто-то смачно плевался через равные промежутки времени. Потом оттуда сказали:
— Эй! Кто-нибудь! Гляньте, есть у меня глаза или их ни черта нет…
Это был голос штурмана. Каштан, обходя дыры иллюминаторов, пробрался туда. Непривычно перевернутая на девяносто градусов кабина. Первое, что он увидел, — оскал неровно выбитого толстого стекла. Стёкла-клыки хищно сверкали в свете дня, и кабина походила на разинутую акулью пасть. Внутри этой пасти на левом борту, пристегнутые к креслам широкими поясами безопасности, лежали штурман и Седой.
Сначала Каштан посмотрел на командира. Тот, запрокинув седую, короткой стрижки голову, постанывал и скрипел зубами. Затем перевел взгляд на штурмана и не увидел его лица. Оно было сплошь залито кровью. Из правой щеки торчал осколок стекла. Кап-кап-кап… — дробно выстукивала по дюралю пола быстрая пунктирная струйка крови.