От страха Толька сел на пол.
— Мамочка родная, да что ж это такое…
Сейчас пилот нажмет рычаг, и все, все будет кончено. Навсегда погаснет солнце, исчезнет цветистая земля… Нет, нет!
— Нет! Не-ет!! — закричал Толька и вскочил с пола, ухватившись за дверной косяк.
Раскачка была такой сильной, что в дверном проеме уже показалась застекленная пилотская кабина, расставленные ноги сидящего в кресле вертолетчика. Толька с треском сорвал с себя ковбойку и замахал ею, выставив руку в проем двери.
— Здесь я! Здесь человек! Не убивайте меня!! — кричал он, хотя пилоты за грохотом двигателя, разумеется, не могли его услышать, а распахнутую дверь они могли увидеть только при очень сильной раскачке.
Вагончик болтался, как маятник. Земля, холодный блеск реки, враждебно топорщащиеся скалы; бездонное небо, рвущие воздух лопасти винта, яркие солнечные блики на стекле пилотской кабины… Снова земля. Опять небо.
— Неужели вы меня не видите?! — не переставая отчаянно размахивать ковбойкой, кричал Толька, и жгучие слезы заливали его лицо. — Не убивайте меня! Я жить хочу! Жить!..
Он не чувствовал своих слез, плохо соображал, зачем и что кричит. О смерти он никогда не задумывался, так как серьезно полагал, что бессмертен. Теперь же Толька как бы заглянул в ту бездонную пропасть, которая рано или поздно поглотит каждого. Каждого, в том числе и человека по имени Анатолий Груздев. Открытие это поразило его…
Через секунду Толька вспомнил свою и поныне здравствующую прабабку Степаниду, и ему показалась совершенно нелепой мысль, что она будет еще жить, а он, ее правнук, отойдет в мир иной. Потом перед глазами появилась мать…
Куда упадет вагончик? В реку? На ту вон каменистую косу? Ах, какая разница! Почти километровая высота. Ускорение девять метров в секунду. Вагончик разлетится на мелкие щепки, как орех от удара кувалдой, а Тольку разорвет на куски. Все равно что напороться на мину…
Земля. Небо. Земля. Небо.
«Погибнуть так глупо, по-идиотски глупо! — лихорадочно проносилось в Толькиной голове. — А еще мечтал совершить подвиг… Совершил. „Здесь лежит дурак“. Не подходящая ли эпитафия такому кретину?»
— Жить! Жить! Я жить хочу!..
В эти минуты наверху, в пилотской кабине неотрывно следивший за поведением груза вертолетчик заметил раскачку и доложил об этом командиру экипажа. Командир посмотрел вниз. Раскачка уже превысила допустимую черту. Вот-вот вертолет потеряет управление. Четыре тысячи рублей, стоимость вагончика, и сотни тысяч, стоимость «МИ-6А». Плюс бесценное, не переводимое на деньги — жизнь людей, возможная гибель экипажа.
— Приготовиться к сбросу груза, — спокойно приказал командир.
Сброс груза — вещь всегда нежелательная, по головке за такое не гладят. Но сейчас командир решился на этот шаг сравнительно легко: он увидел раскрытую дверь вагончика. Грубейшее нарушение элементарных законов аэродинамики. По инструкции дверь должна быть заперта на два поворота ключа, а окна тщательно задраены. Виновных надо искать среди железнодорожников, а не вертолетчиков.
Прежде чем отдать приказ сбросить груз, командир сложным маневрированием машины попытался погасить раскачку. Не удалось.
— Внимание!.. — Командир выбирал мгновение для сброса — период колебания должен быть не в амплитуде, а на нулевой точке. И вдруг он прокричал: — Отставить сброс груза!
Из дверного проема высунулась рука с рвущейся на ветру ковбойкой и часть полуголого туловища.
Командир был опытным пилотом, одним из лучших вертолетчиков Дальнего Востока. Всю войну он летал на «ястребках» и побывал в таких переделках, которых с лихвой хватило бы на полсотни человеческих жизней.
Сейчас командир понимал одно: груз сбрасывать нельзя — и работал как автомат, с выключенными эмоциями. Своими эмоциями за долгую летную жизнь вертолетчик научился владеть превосходно.
Он сделал почти невозможное. Каждое мгновение рискуя погубить свой экипаж, машину, себя самого, снизил вертолет, завис над тайгой и погасил раскачку груза о макушки деревьев. Командир беспокоился, что во время гашения раскачки полуголый человек с ковбойкой вывалится из дверного проема, но у того хватило ума захлопнуть изнутри дверь.
«МИ-6А» поставил вагончик на таежной опушке, сбросил трос и опустился рядом, на гранитной площадке. Еще не перестал вращаться винт, а вертолетчики в голубой аэрофлотской форме без лестницы выпрыгнули из высоко поднятой над землею дверцы и побежали к вагончику.
Командир первым открыл дверь. Толька лежал в тесной прихожей, нелепо раскинув руки. Командир поднял его на руки и вынес на воздух. Затем положил на мох и похлопал по серым щекам парня.
Толька открыл глаза и громко икнул. Потом встал на четвереньки и тяжко вздохнул.
— Очухался?.. А теперь рассказывай: каким образом очутился в вагончике? — строго спросил командир.
— Я, дяденька… я… — начал Толька, но вдруг угрожающе промычал и выпустил изо рта мощную, как из брандспойта, струю.
Командир, чертыхнувшись, едва успел отскочить.
Кто-то из экипажа сбегал к озерку, лежащему в ложбинке, и принес Тольке ведро воды. Он несколько раз окунул в ведро голову, по-собачьи стряхивая воду. Малость полегчало. Затем поднялся, с ужасом пробормотал: «Ой-ёй-ёй!..» — и брезгливо оттянул кончиками пальцев штаны на тощем заду. С такой брезгливостью вынимают из мышеловки за хвостик дохлую мышь.
— Осрамился, что ль? — поинтересовался командир.
— Ага… — сконфуженно подтвердил Толька и враскорячку заковылял к озерку.
Там он разделся догола, гадливо сморщившись, швырнул техасы и трусы в прибрежные кусты, затем тщательно вымылся и окунулся. К вертолету он пришел, как индеец, в набедренной повязке, сделанной из яркой ковбойки. Командир принес ему огромного размера замасленный летный комбинезон. Толька облачился в комбинезон и стал похож на птенчика, который пытается выглянуть из гнезда, или на пойманного диверсанта с карикатуры.
— Дяденька, может, вы никому не скажете? — с надеждой спросил он командира. — Ведь все обошлось… Ну прокатиться захотелось!
— Дисциплина у нас военная, молчать я не имею права. — Командир, в отличие от своих подчиненных, глядел на Тольку без улыбки. — Доложу все, как было.
— Вышибут… — вслух подумал Толька. — На БАМе нет нехватки в рабочей силе. В одной Москве, говорят, несколько сот тысяч заявлений лежат…
— Вышибут — и правильно сделают, — жестко отозвался командир и коротко приказал: — Все в машину.
Толька и командир поднимались по спущенной из багажного отделения лестнице последними. Командир, поставив ногу на перекладину, вдруг резко обернулся. Веко левого глаза нервно дергалось. Трудно определить, что сейчас выражал его взгляд: гнев, растерянность…
— Жизнь у нас одна, щенок, ты понимаешь это?.. — Он схватил Тольку за грудки и притянул к себе. — Мне под шестьдесят, а я жить хочу так, как никогда не хотел… Посмотри вокруг, ублюдок ты этакий. Тайга шумит. Птицы поют. Солнышко так ярко светит. И все это не для тебя. Ты — мертвец, червей кормишь.
Все это Толька понял раньше, когда болтался в вагончике. Но ответил он по привычке, по инерции беспечно:
— Да, вообще-то жизнь прекрасна и удивительна…
Командир расстегнул форменный китель, выдернул широкий брючный ремень. Так же молча рывком, с треском сорвал с Тольки комбинезон.
— Чегой-то вы?.. — испуганно спросил Толька, опустив книзу сцепленные руки.
Еще рывок — и Толькина голова, как тисками, зажата между коленями командира. Затем раздались хлесткие удары и нечто похожее на поросячий визг…
У начальства на стройке не было выходных дней. Свет в длинном здании управления горел в субботу, воскресенье, вечерами, даже ночью. Командир экипажа провел путавшегося в широком комбинезоне, как в казацких шароварах, Тольку прямо в кабинет начальника управления. Иннокентий Кузьмич был не один. За широким двухтумбовым столом с откидными полками с ним сидел Дмитрий и главный инженер поезда.
Командир коротко доложил начальнику управления о ЧП и вышел. Толька стоял, опустив голову, и шмыгал носом.
Иннокентий Кузьмич снял телефонную трубку, назвал номер коммутатора.
— Здравствуй. Гроза, — отрывисто сказал он в трубку. — Приказываю: монтера пути Груздева с завтрашнего числа уволить по статье «47-г». Да, да, за хулиганство.
Трубка с треском легла на рычаг. Толька знал, каков будет исход, но такого никак не ожидал.
— Между прочим, — воинственно и со свистом вытерев нос, сказал он, — я никому по уху не съездил. За что ж тогда «волчья статья»?
— Ты хуже хулигана, — объяснил Гроза. — Мог убить экипаж и загубить вертолет. Мог убить себя, а я по твоей милости в тюрьму бы на старости лет угодил.
— Н-ну?.. А вы-то здесь при чем?.. — спросил он.
Иннокентий Кузьмич махнул рукою и не ответил.
Толька вспомнил, как раскачивался на километровой высоте, и холодный пот выступил на спине.
— Вы не подумайте, что я прощения просить буду. Понимаю, что на БАМе таким не место… Я сегодня, можно сказать, смерти в глаза заглянул… Как только заикой не остался…
— Ты говоришь так, будто совершил подвиг ради спасения других, — без улыбки усмехнулся Дмитрий.
Толька и сам не понимал, зачем сказал это. Он был еще там, в раскачивающемся над бездной вагончике. Повернувшись, он направился к выходу и, когда открывал кабинетную дверь, запутался в штанинах комбинезона и упал на пол приемной.
В Дивном, как в деревне, ничего не утаить. Весть о Толькином «путешествии» быстро распространилась по всему поселку. Узнала об этом Марийка и сразу вспомнила вчерашний с ним разговор.
Она поджидала Тольку у выхода из управления. С ней стояли Каштан и Эрнест. Толька едва не заплакал, увидев Марийку, парней. Как же с ними расставаться-то?..
По привычке, он сказал шутливо, хотя ему было очень грустно:
— Сорок семь, пункт «г». «Хулиганка», как в народе говорят. Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит.
Марийка всхлипнула и закрыла руками лицо. Длилось, однако, это недолго. Она как бы встрепенулась, с ненавистью оглядела здание управления и вдруг ринулась, как на штурм, в дверь.
— Куда она?.. — удивленно спросил Толька.
— Идем, что ли, — мрачно сказал Каштан. — Грозу трудно осуждать. Выгнал и правильно сделал. Наука на всю жизнь будет.
— Хватит, Каштан, и так тошно…
Толька шагал и мысленно прощался с Дивным. Проспекты Комсомольский, Звездный, Павла Корчагина, сопка Любви… Завтра всего этого он не увидит… И Толька тяжко-тяжко вздохнул.
— Куда ж ты теперь? В Хомутов? — спросил Эрнест.
— Не-е… Я Дальний Восток сильно полюбил. Может, в какую-нибудь геологическую экспедицию пристроюсь.
— «В экспедицию»! — передразнил Каштан. — Так-то туда тебя, милый, и взяли с «волчьей статьей». Тебе теперь одна дорога — отхожие места чистить.
— У нас каждый труд в почете. Но ассенизатором я не пойду, — решительно сказал Толька.
В вагончике Толька выдвинул из-под кровати чемодан, собрал свои вещи, почистил, смазал ружье, засунул его в чехол. Каштан и Эрнест сидели молча и напряженно, как на поминках.
— Вот вроде и все… Надо бы узнать, когда поезд завтра… Вот только в какую сторону ехать? Дальше на восток или к Европе поближе?..
Каштан так громыхнул по столу кулачищем, что стоявший на нем стакан подпрыгнул, как мячик.
— Полюбили мы тебя, Толька, привыкли, хотя и обормот ты непутевый!..
— Я тоже не представляю, как мы без тебя… даже без твоих дурацких шуточек, — вставил Эрнест. — А с кем я на охоту пойду?..
Толька отвернулся, чтобы парни не видели его слез.
Каштан решительно поднялся.
— Попробую потолковать с Грозой, хотя он решения своего не переменит. Гроза есть Гроза.
Каштан шагнул к двери и носом к носу столкнулся с Дмитрием. Парторг вошел чем-то раздраженный и строго глянул на Тольку.
— Ну и досталось мне из-за тебя, паршивец! — сказал он. — Старик обвинил во всех смертных грехах: «Покрываешь безобразия своих любимчиков, страдаешь всепрощающей добротой, наживаешь дешевый авторитет». И прочее, в том же духе.
— Уговорили, чтобы по «волчьей статье» не вышибали? — с надеждой спросил Толька.
— Уговорил. Под свою персональную ответственность уговорил. — Дмитрий ногой задвинул Толькин чемодан под кровать. — Смотри, если подведешь!
— Не подведу, будьте уверены… Обождите… А как вы узнаете, подведу я вас или не подведу? Я ведь завтра смотаюсь…
Дмитрий ничего не ответил, махнул рукою и вышел из вагончика.
— Да оставили тебя, бестолочь! — просветлев лицом, сказал Каштан. — Догони, хоть спасибо ему скажи.
Толька, придерживая штаны комбинезона, вприпрыжку припустился за Дмитрием. Нагнал и выпалил:
— Товарищ парторг! Не услышите меня больше! Ниже воды, тише травы буду! В смысле наоборот!..
— Верю, Толя. Не защищал бы иначе тебя… Да, что это за девчонка к нам в кабинет влетела? Черноглазая такая.
— А, Марийка… Что она там про меня говорила?
— Говорила, что ты дурачок в поступках и что тебя бить некому. Сказала, что это ты ради нее сделал. Верно?
— Ну…
— Возвышать себя в девичьих глазах, Анатолий, надо по-другому. Не таким идиотским поступком. Подумай, может, стоящее говорю.
Гога рос, наливался силой. Играя, он мог ненароком толкнуть человека с такой силой, что тот падал. Все больше горбилась морда-соха, все гуще и длиннее становилась бурая шерсть. Мелкие проказы зверя сменились форменным хулиганством. Однажды ему, например, не понравился запах, исходивший от железной бочки с соляркой, и ударом острых задних копыт он пробил металл. Горючее вытекло.
Недавно Гогу укусила лайка. Возвратившись с работы, хозяева собак обнаружили, что все собачьи конуры разбиты в щепки. Но тому, кто ласкал, кормил зверя, Гога платил бесконечной привязанностью. Особым его расположением пользовались ребятишки. С ними он обращался с большой осторожностью, словно понимал, что неловким движением своего большого тела может причинить им вред. Нагнет голову, оближет мальчишеские вихры, а потом — бултых на колени, чтобы сподручнее его было гладить. Самые отчаянные пацаны отваживались кататься верхом на лосе, приводя в ужас своих мамаш. У кого получалось, а кто с расквашенным носом, хныча, семенил в тайгу, подальше от материнских глаз.
Раненное пулей Гогино колено срослось удачно, зажило, и теперь, только приглядевшись, можно было заметить, что он немного припадает на правую переднюю ногу. Ежедневно с каким-то фанатичным упорством зверь провожал бригаду путеукладчиков на смену, мчась по шпалам за тепловозом, и таким же манером возвращался в Дивный. Уходить в тайгу, в родную стихию, он, как видно, не помышлял. И парни все больше беспокоились. Ведь в снежные зимы, в лютые холода даже диких зверей подкармливают егеря. В здешних же местах егерских постов нет. Ослабленный недоеданием, Гога станет легкой добычей волков или же в конце концов погибнет голодной смертью.
Бригада Каштана только начала работать, как забарахлил двигатель. Машинист «ПБ-3» и Каштан, понимавший толк в технике, склонились над двигателем, остальные прилегли на мох. Гога слонялся между людьми, облизывал руки и лица теплым шершавым языком. Иногда он подходил к путеукладчику, принимал воинственную позу и норовил садануть его копытом. Запаха горючего лось не любил.
Не грохотал путеукладчик, затих тепловоз, и стало слышно, как говорит, перекликается тайга. Язык леса, древний и вечно молодой, никогда не переставал нравиться Тольке. Каждый звук был знаком и нов одновременно.
Вот крикнула сойка. Точно так же она кричала и вчера, и тысячу лет назад, но ему всякий крик птицы казался неповторимым. Не надоедала легкомысленная болтовня березовой листвы, тонкий посвист в лиственничной хвое…
— Стоп! Что-то непонятное… — вдруг сказал Эрнест, приподнимаясь на локтях. Он внимательно смотрел на Гогу.
Лось стоял в напряженной стойке, нервно перебирая передними ногами. Взгляд зверя был устремлен на поляну, плотно сжатую тайгою. Все посмотрели туда. На поляну из дебрей вышел лось. Судя по нежному рисунку шеи, мягкой поступи, это была самка. Она остановилась по колено в зарослях голубики и неотрывно смотрела на Гогу. Гога длинно, нетерпеливо прокричал. Это был призывный клич самца. Лосиха заиграла ушами, слабо и нерешительно ответила. Гога с места взял вскачь. Топкую марь поляны он пролетел за несколько секунд. И вот лось возле лосихи. Он обнюхал ее голову. Самка кокетливо отодвинулась, сделала по поляне небольшой круг и скрылась в дебрях, хрустя сухостоем. Гога побежал за ней.