И я рассказал врачу всю историю бунта, не опуская ничего. Доктор Гамильтон молча слушал. Когда я закончил, он внимательно посмотрел на меня и сказал:
– Вы убедили меня, мой мальчик, вот вам моя рука. Но должен вам сказать, что убедили вы меня не столько своим рассказом, сколько тем, как вы держитесь. Вы сами должны понимать, что правдоподобность вашей истории играет против вас.
– Как это, сэр?
– Поймите, я вам верю, но поставьте себя на место капитанов, которые будут заседать в морском суде. Искренность, с какою вы рассказываете свою историю, безусловно окажет на них свое действие, но они припишут ее вашему стремлению избежать смертной казни. Что же касается самой истории, то она покажется им даже слишком правдоподобной. Слова, сказанные Кристиану, объяснены. Прекрасно объяснено и то обстоятельство, что вы спустились вниз именно тогда, когда катер отплывал. Да любой из этих капитанов подумает: «Как раз такую сказочку и может выдумать сообразительный мичман, чтобы спасти свою жизнь».
– Но ведь я говорил вам, сэр, что Роберт Тинклер подслушал мой разговор с Кристианом. Он может подтвердить любое сказанное мною слово.
– Да, пожалуй, Тинклер может вас спасти. Ваша жизнь в его руках. Он благополучно добрался до Англии с капитаном Блаем. Возвращаясь к вашей истории: представьте, как трудно будет убедить суд, что такой умный и рассудительный человек, как Кристиан, мог решиться на настоящее безумство – одному на утлом плоту добраться до острова, населенного дикарями.
– Это не покажется таким уже невероятным, если принять во внимание характер Кристиана и оскорбления, которые наносил ему капитан Блай.
– Но в том-то и дело, что эти офицеры ничего не знают о характере Кристиана, а их симпатии будут на стороне капитана Блая. Вам придется привести неоспоримые доказательства того, что разговор у вас был именно таким. Есть ли кто-нибудь, кому Кристиан говорил о своем намерении покинуть корабль?
– Есть, это Джон Нортон, один из рулевых. Он делал плот для Кристиана.
– У меня есть список тех, кто был с капитаном Блаем на баркасе, – произнес врач, доставая из стола лист бумаги. – До Англии добрались двенадцать из них… Увы, Нортона среди них нет. Здесь сказано, что он убит дикарями на острове Тофоа.
Гибель Нортона была для меня ударом: он не сможет подтвердить мой рассказ. Не было в живых и мистера Нельсона: он умер от лихорадки в Купанге. Нельсон был не только моим другом; он мог подтвердить, что я хотел уйти вместе с Блаем. Доктор Гамильтон принялся меня ободрять:
– Не нужно предаваться отчаянию. Свидетельство Тинклера для вас гораздо важнее, чем показания Нортона и Нельсона. Сэр Джозеф Банкс позаботится, чтобы любые доказательства вашей невиновности были представлены суду. Поверьте, ваше положение не так уж безнадежно.
Его уверенность несколько успокоила меня, и я перестал размышлять о своей судьбе. Мистер Гамильтон вкратце рассказал мне о том, что произошло с Блаем и его людьми после того, как баркас был спущен на воду. Сначала они зашли на остров Тофоа, чтобы пополнить запасы воды, однако дикари, увидев, что оружия у моряков почти нет, тотчас же напали на них и чуть было всех не перебили. Правда, там погиб один лишь Нортон. Дальнейший путь был таким тяжелым, что командуй ими не Блай, а кто-либо другой, об этих несчастных мы бы никогда больше и не услышали. 14 июня, через сорок семь дней после бунта, им удалось наконец достичь голландского поселения Купанг на острове Тимор, преодолев более тысячи двухсот лиг. Прожив два месяца среди радушных обитателей Купанга, они затем отправились на небольшой шхуне в Батавию, куда и прибыли 1 октября 1789 года. Здесь умерли еще трое, Ледуард остался в Батавии, а остальные на кораблях голландской Ост-Индской компании вернулись домой, потеряв по дороге еще одного члена экипажа.
– Такого перехода еще не знала наша история, – продолжал доктор Гамильтон. – Можете себе представить, какое волнение поднялось, когда Блай прибыл в Англию. Я был тогда в Лондоне; бунт на «Баунти» и плавание Блая составляли единственную тему разговоров в течение недель. Что тут скрывать, мистер Байэм, всех, кто остался на «Баунти», в Англии считают самыми низкопробными негодяями.
– Но разве капитан Блай не сказал о тех, кто остался на корабле против своей воли? – возмутился я. – Мне понятно, почему он так настроен против меня, но ведь есть же еще и другие: он знает, что они невиновны, и обещал оправдать их. Как вы знаете, Стюарт и Коулман сидят в кандалах, а они чисты так же, как те, кто ушел с капитаном Блаем.
– Я читал инструкции, полученные капитаном Эдвардсом в Адмиралтействе, – ответил врач. – В них все оставшиеся на «Баунти» именуются мятежниками; капитану Эдвардсу поручено держать всех без исключения под строгим надзором.
– Означает ли это, что мы пробудем в помещении, где находимся сейчас, до тех пор, пока «Пандора» не вернется в Англию?
– Нет, если капитан Эдвардс послушает моего совета. В его инструкции говорится также, что он должен доставить вас в Англию живыми. За это я отвечаю наравне с ним и надеюсь убедить его перевести вас в лучшее помещение.
– И если можно, сэр, – взмолился я, – попросите его разрешить нам разговаривать,
– Боже милостивый! Неужели он отказал вам и в этой малости? Капитан Эдвардс – человек добросовестный. Это значит, что он будет придерживаться буквы инструкции и на послабления рассчитывать трудно. Однако я попытаюсь уговорить его немного смягчить вашу участь. А теперь вернемся к вашему заданию: скажите, рукопись словаря у вас дома?
Все мои вещи остались в Таутира. Я рассказал врачу о своем друге Туаху и пояснил, что если его попросить, он доставит на корабль мой сундучок. Доктор Гамильтон попросил меня написать это имя на листке бумаги.
– Я разыщу его, – пообещал он. – Сэр Джозеф очень беспокоится, чтобы рукопись не пропала.
– Если я смогу продолжать работу по пути домой, сэр, это будет просто замечательно.
– Именно об этом и просил сэр Джозеф, – ответил врач. – Надеюсь, капитан Эдвардс разрешит. – Доктор Гамильтон взглянул на часы. – Скоро я должен буду отправить вас вниз, – сказал он. – Капитан Эдвардс разрешил мне поговорить с вами насчет рукописи. Он сейчас на берегу, и я воспользовался возможностью несколько продлить наше свидание. Продлю его еще немного. Сэр Джозеф дал мне еще одно поручение – просил передать вам это письмо.
Я начал читать: это было письмо от матушки. Оно сохранилось у меня и я помню его слово в слово.
Дорогой сын!
Только сейчас я узнала, что у меня есть счастливая возможность написать тебе. Времени у меня в обрез, поэтому сразу перейду к делу.
Когда капитан Блай вернулся, я сразу же написала ему и получила ответное письмо, которое прилагаю. Не могу понять, почему он так настроен против тебя. Получив от него столь неприятный ответ, я больше писать ему не стала, однако не подумай, что меня охватило отчаяние. Слишком хорошо я тебя знаю, милый Роджер, чтобы сомневаться в твоей невиновности.
Заботят меня только тяготы, которые придется тебе испытать на пути домой. Но их можно вынести; запомни, сын мой, что родной дом стоит того.
Сэр Джозеф говорил с капитаном Блаем, и тебе отрадно будет узнать, что и он не разделяет уверенности мистера Блая в том, что ты относишься к числу его врагов.
До свидания, дорогой мой Роджер, больше писать нет времени. Да благословит и сбережет тебя в пути Господь! Поверь, милый мой мальчик, что возводимые на тебя обвинения мне просто смешны. Пусть в Англии вырастает побольше таких «негодяев», как ты.
Доктор Гамильтон был сама доброта. В нашем темном, словно пещера, помещении на орлоп-деке я не смог бы прочесть это письмо. Доктор позволил мне перечитывать его до тех пор, пока я не выучил его наизусть. Приложенное матушкой письмо Блая было вне всякого сомнения самым жестоким и бессердечным посланием, какое когда-либо получала мать. Вот оно:
Лондон, апреля 2 – го дня,
1790 года.
Сударыня!
Сегодня я получил ваше письмо и весьма вам сочувствую, отлично понимая то глубокое отчаяние, в которое повергло вас поведение вашего сына Роджера Байэма. Низость его не поддается описанию, но я надеюсь, что вы сможете мужественно перенести такое несчастье, как его утрату. Полагаю, что он вместе с остальными мятежниками вернулся на какой-либо остров.
С почтением
Уильям Блай.
Глава XV. Арестантская
На следующее утро в нашей темнице впервые прибрали и поставили две свечи. Затем нам принесли ведро морской воды и позволили помыть руки и лицо. Мы все были в плачевном состоянии и невероятно грязны и попросили профоса, чтобы он позволил нам помыться полностью.
– Мне приказали только принести вам ведро воды, – возразил он. – Поторапливайтесь, идет капитан!
Только мы закончили свой туалет, как в сопровождении лейтенанта Паркина вошел капитан Эдвардс. Профос скомандовал нам встать, мы поднялись на ноги, и капитан Эдвардс оглядел нашу тюрьму и всех нас. Вонь стояла ужасающая, наши обнаженные тела лоснились от пота. Эдвардс обратился к профосу:
– Прикажите им вытянуть руки вперед.
– Арестованные, руки вперед!
Мы подчинились, и капитан осмотрел кандалы. У Стюарта ручные кандалы держались немного свободно, и капитан это заметил.
– Мистер Паркин, – сказал он, – проследите, чтобы оружейник проверил все кандалы. Он будет наказан, если кому-то из арестованных удастся их снять.
– Я займусь этим немедленно, сэр, – произнес Паркин.
Несколько мгновений Эдвардс холодно разглядывал нас.
– Сообщите арестованным, – продолжал он, – что теперь они могут разговаривать, но только по-английски. Если я услышу хоть одно слово, сказанное по-таитянски, разрешение будет отменено. И ни при каких обстоятельствах никто из арестованных не должен обращаться к членам экипажа, исключая мистера Паркина и капрала стражи. За нарушение этого указания я буду строго наказывать.
Отвечать за нас было поручено Паркину. Я с первого взгляда почувствовал отвращение к этому человеку. Он был низкоросл, полнотел и невероятно волосат. По его лицу было видно, что человек он жестокий; так оно и оказалось. Как только капитан ушел, Паркин принялся сам осматривать наши кандалы и начал со Стюарта, которому велел лечь на спину и вытянуть вверх руки. Взявшись за соединительную цепь и упершись ногой Стюарту в грудь, он изо всей силы дернул ее вверх и сорвал кандалы вместе с кожей. Когда кандалы слетели, Паркин чуть не упал. В гневе Стюарт вскочил, и не будь он прикован, то непременно ударил бы лейтенанта.
– Грязная скотина! И ты еще называешь себя офицером! – в ярости вскричал Стюарт.
– Что ты сказал? – переспросил Паркин своим высоким голосом, никак не соответствовавшим его внешности. – Ну-ка повтори!
– Я назвал тебя грязной скотиной, ты и есть грязная скотина!
– Ты пожалеешь об этом, – проскулил лейтенант, – обещаю, ты еще не раз в этом раскаешься, прежде чем тебя повесят.
По счастью, в этот миг появился оружейник, которому Паркин поручил продолжать осмотр. Ни с кого из нас больше снять кандалы не удалось, однако Паркин приказал подогнать их еще туже.
Тем временем я рассказал остальным о своем разговоре с врачом. Мы так наслаждались возможностью беседовать, что этот день пролетел гораздо быстрее, чем предыдущие.
Мы старались следовать приказу капитана и с часовым не заговаривали, тем более что Паркин постоянно за нами шпионил. Однако матрос по имени Джеймс Гуд, приносивший нам еду, никогда не упускал случая сам шепнуть нам словечко и рассказать какие-нибудь новости. Когда только мог, он приносил нам за пазухой кусочки свежей свинины, плоды хлебного дерева и сладкий картофель. Делал он это с согласия коков. Им угрожало жестокое наказание, но они шли на риск и старались хоть как-то облегчить наше незавидное положение. Однажды Гуд принес нам благую весть: нас собираются перевести в другое помещение.
– Слышали стук на палубе, сэр? – шепнул он мне. – Плотники строят для вас дом.
На следующий день нас вывели на палубу. Глаза наши отвыкли от яркого света, и, выйдя на солнце, мы в первые мгновения ничего не увидели. Нас тут же провели в новую тюрьму. На квартердеке стояло нечто вроде небольшого домика; мы взобрались по лестнице на его крышу и через люк спустились внутрь.
Это и было наше новое жилище. Называли его «арестантская», но мы между собою окрестили его «ящиком Пандоры»25, Длиной арестантская была футов одиннадцать, шириной – восемнадцать. Свет проникал через два зарешеченных окна в переборке и одно в крыше. Посередине из палубы торчало в ряд четырнадцать рым-болтов, к которым прикреплялись ножные кандалы. Нас рассадили по углам: Стюарта и Скиннера у носовой переборки, меня и Коулмана – у кормовой. Ключи от кандалов хранились у профоса – один от ножных, другой – от ручных. Полом нашей тюрьмы служила сама палуба, с каждого борта были прорезаны небольшие шпигаты26. В хорошую погоду люк на крыше открывали, но около него постоянно прохаживались двое часовых.
Мы сразу поняли, что столь просторная тюрьма построена не для нас одних: видимо, у капитана Эдвардса были причины полагать, что он захватит в плен и остальных. Долго ждать нам не пришлось: через два дня решетку на крыше подняли, и к нам присоединились Моррисон, Норман и Эллисон.
Под присмотром Паркина оружейник заковал вновь прибывших в кандалы. Паркин решил проверить их на Эллисоне так же, как несколькими днями раньше сделал это на Стюарте. Приказав тому лечь на спину, он поставил ногу ему на грудь и начал пытаться стащить кандалы через кисти. Несколько секунд Эллисон сносил это молча, а потом улыбнулся и заявил:
– Да бросьте вы, сэр, стащить их вам все равно не удастся. Если эти штуки вам так уж нужны, я готов отдать их сам.
Вместо ответа Паркин вдруг отпустил кандалы, и Эллисон упал на спину, крепко ударившись головой о палубу. Глазки Паркина просто засияли от удовольствия, когда Эллисон с трудом сел, потирая голову. Лейтенант снова велел молодому матросу вытянуть руки, но на этот раз Эллисон приготовился, и когда Паркин отпустил кандалы, тот упал на бок.
– Очко в мою пользу, сэр, – усмехнулся он.
Лейтенант тяжело дышал от возбуждения. Он не мог вынести, чтобы простой матрос и к тому же мятежник разговаривал с ним таким образом.
– Лечь! – приказал он.
Эллисон лег и снова вытянул руки вверх, но лейтенант изо всех сил ударил его ногою в бок.
– Я научу тебя, как нужно разговаривать с офицером, – проговорил он своим тоненьким голоском. Наблюдавший за этой сценой оружейник не сдержался и воскликнул:
– Боже мой, сэр!
По счастью, Паркин стоял неподалеку от Моррисона, и тот неожиданно нанес ему обеими руками такой удар, что лейтенант отлетел в мою сторону. Едва успев замахнуться, я хватил его так, что он растянулся во весь рост и ударился затылком об один из рым-болтов. Медленно поднявшись, он молча оглядел нас и обратился к оружейнику:
– Можете идти, Джексон, я справлюсь сам.
Оружейник полез вверх по трапу, а Паркин, подойдя к державшему за бок Эллисону, заговорил:
– Я мог бы запороть вас за это насмерть, собаки. Но я хочу увидеть, как вы будете болтаться в петле, запомните, болтаться в петле!
Произнеся эти слова, он вскарабкался по трапу и вылез наружу.
Когда мы остались одни, Моррисон рассказал, что его шхуна успела дойти лишь до ближайшего острова, когда появился катер с «Пандоры» и их троих взяли в плен. Остальные, видимо, появятся позже, так как в тот момент на шхуне их не было. Так оно и случилось. Теперь у нас в арестантской было уже вовсе не так уж просторно: вдоль одной стены лежали восемь человек, напротив них – шесть. Я помещался в углу, у самого борта и через некоторое время обнаружил, что мое место имеет важное достоинство: в одной из досок обшивки был высохший сучок, который с помощью Джеймса Гуда мне удалось вытащить. В образовавшееся отверстие я мог наблюдать за бухтой и далеким берегом Порою, когда течение немного разворачивало «Пандору», мне даже был виден дом Стюарта.