— Да боже сохрани! Знаешь, давай лучше снимем этот портрет. Ну его на фиг! На нехорошие мысли наводит. Все ерунда! Витька твой у бабки и наверняка завязал, даже если что и было! Он же не дурак, смолоду жизнь себе портить, тем более жениться хочет на тебе. Он когда вернуться должен был? И зачем вообще в этот Овидиополь поехал?
— Бабке помочь. Крыша, забор, то, се. Ну и абрикосу собрать.
— Абрикосу? — расхохоталась Ия.
— Абрикосы, — покраснев, поправилась Элла. — Но у нас так говорят.
— Ну все, с Одессой мы пока завязываем! Живем московской жизнью!
И они пустились в загул. Он выражался в том, что Ия таскала Эллу за собой повсюду. В Москве летом театров было мало, в основном гастролеры из других городов, а еще девушки ходили в гости, в мастерские молодых художников, и раза два Ие с трудом удалась увести Эллу от нетрезвых представителей богемы, сразу пускавших слюни на столь юную, но зрелую красоту.
— Элка, ты пользуешься успехом!
— Да ну, они все старые!
— А как же Иван Аркадьевич? — подмигивала Ия.
— Ну его вообще, вспомнить тошно.
— Слушай, а если б ты была девушкой, ты бы Витьке дала?
— Да! — ни секунды не сомневаясь, ответила Элла. — Он знаешь какой…
— Соскучилась по нему?
— Ужасно!
— Душой или телом?
— И душой, и телом!
— И тебе в Москве никто не понравился?
— Нет! — решительно ответила Элла.
— Вот это любовь! Мне бы так влюбиться… Слушай, а у него телефон есть?
— У них самих нет, но у соседки, Инги Мироновны, есть. Она с его мамой дружит. А что?
— Не хочу, чтоб ты тут от тоски зачахла. Позвони, может, он прилетит хоть на денек, а?
В то время прилететь на денек можно было легко, билеты стоили недорого.
Элла вспыхнула:
— Правда?
— Конечно! Я вас тут одних оставлю, так что…
— Иечка, ты правду говоришь?
— Нет, вру! — рассердилась Ия. — Звони давай!
— Я лучше с переговорного…
— Ерунда, не разорюсь!
Элла готова была душу продать ради Ии. Дрожащими руками она набрала номер.
— Извините, пожалуйста, нельзя ли попросить к телефону Виктора Шебанова.
— А кто его спрашивает?
— Это его знакомая…
— Элка, это ты, что ль?
— Я, — почему-то испугалась Элла.
— Элла, деточка, забудь ты про него, опять его посадили, Витьку твоего. Забудь о нем, ты девочка из приличной семьи, а он… Хоть Маргарита и подруга моя, но парень у нее пропащий, у него глаз бандитский… Чистый урка, вот его позавчера и замели…
Элла выронила трубку.
— Что там? — встревожилась Ия, видя, как побледнела, даже, можно сказать, посинела Элла.
— Посадили… — одними губами проговорила Элла и рухнула на пол.
А через сорок минут ей пришлось вызвать «скорую». Потому что Элла корчилась от боли в животе… «Внематочная беременность», — поставил диагноз врач и увез Эллу в больницу.
Вызвали бабушку. Она примчалась и рассказала родственникам, что Витьку взяли в поезде Одесса — Москва, он шиковал в вагоне-ресторане, предварительно выкрав пухлый бумажник у толстяка, похожего на вороватого директора базы.
Но он оказался офицером КГБ. А поскольку это был рецидив, то парню, конечно, влепят на всю катушку. Все это она безжалостно выложила бледной, несчастной, зареванной внучке и добавила:
— Это счастье просто, что внематочная… Аборт был бы хуже. Но теперь ты понимаешь, что кольцо краденое?
— Нет! — закричала Элла. — Это его бабки кольцо, вернее, прабабки!
— Вранье! Ко мне его мать приходила. Не было никакой прабабки, набрехал он все! И ни в какой Овидиополь он не ездил, а мотался с дружками в Николаев.
— Нет, это вранье, он ехал ко мне в Москву… — рыдала Элла, чувствуя себя самой несчастной на свете. А еще у нее мелькнула одна мысль, показавшаяся ей недостойной, — ее ж теперь в школе задразнят, проходу не дадут… А может, и допрашивать станут…
Но тут бабушка сказала ей самое главное:
— Ты больше в Одессу не вернешься!
— Как?
— А вот так! Я нашла обмен, продала дачу и свой курень, и Люсик тоже с обменом помог, так что теперь у нас будет двухкомнатная квартира в Беляеве, спасибо Адику, он так помог…
И тут Элла вспомнила таинственные переговоры бабушки, какие-то бумажки с подсчетами… Значит, бабушка давно это задумала и Витька тут вовсе ни при чем?
— А как же папа?
— А что — папа? Ему однокомнатная досталась.
Ничего, съедется со своей подстилкой — и ладно.
Надо отдать ей должное, она на твою площадь не покушалась.
Вот так они оказались в Москве осенью восемьдесят третьего года.
Но рассказать об этом матери, этой чужой, холеной женщине, невозможно. И Элла просто сказала:
— Бабушка вышла замуж за Люсика, и мы все вместе перебрались в Москву.
— Но, насколько я помню, это было невероятно сложно, в Москву ведь, кажется, не прописывали?
— Да, непросто, но бабушка подключила всех родственников, как она сама говорила, землю с небом свела…
— А отчего… Как умерла мама?
— Сначала Люсик умер, он ушел с ночи в очередь за яйцами и не вернулся. Сердце. А бабушка еще пожила года три, а потом у нее обнаружили эмфизему легких, велели бросить курить, а она ни в какую… Последняя, говорит, радость в жизни осталась.., но это так, к слову… А потом она упала, сломала шейку бедра, но встала, начала ходить, а в один прекрасный день не проснулась… Врачи сказали, что она была очень-очень больна, сердце никудышное…
— Боже мой, боже мой! Эллочка, а что слышно про папу?
— Умер еще в девяностом году. Цирроз печени.
— Господи, как страшно… Значит, ты одна? Совсем?
— Ну у меня есть, как это называется теперь, бойфренд…
Элла сама чувствовала, что отвечает матери холодно, недобро, но ей просто не хотелось демонстрировать свою боль. Зачем? Не думала же мать, что все живы-здоровы и процветают.
— Но ты, насколько я могу понять, не бедствуешь? — осторожно осведомилась мать.
— Да нет, у меня все нормально. Я работаю, зарабатываю — не бог весть сколько, но жить можно.
— Ну вот мы и в Вене! Удивительный город, ты увидишь!
Город и вправду был красив, элегантен, но Элла почему-то сразу невзлюбила его. Ей казалось, что тут ей будет плохо, неуютно.
— Сейчас едем домой, там попьем кофе, ты устроишься — и обсудим наши планы. Я приготовила тебе разные проспекты, определишься, куда хочешь пойти. Сейчас в «Альбертине» прекрасная выставка Дюрера. В оперу я купила билеты… Ты любишь оперу?
— Да. Спасибо.
— В драматический театр тоже сходим.., очень модный спектакль.., ну и по окрестностям поездим, в Зальцбург надо тебя свозить обязательно. И вообще, я все тебе покажу! Ты ведь, вероятно, и купить что-то захочешь?
— Я еще не думала.
Элле было совсем не до достопримечательностей. Обида первых минут не проходила.
Она молча смотрела в окно.
— А ты была замужем? — спросила после паузы мать.
— Была.
— И что?
— Ничего. Развелись.
— Сколько ты с ним прожила?
— Четыре года.
— А дети? Почему у тебя детей нет?
— Потому что у меня была внематочная, а после операции сказали, что уже не будет… А у тебя больше нет детей?
— Нет, ты у меня единственная!
— А…
— Элла, детка моя, я понимаю, тебе трудно…
— А тебе разве легко?
— Нет, мне тоже трудно. Я чувствую себя бесконечно виноватой, а ты только усугубляешь мою вину…
— Извини, я не нарочно. Просто мне нелегко освоиться с мыслью, что у меня есть мать.
Элла сама поняла, что это прозвучало жестоко и, пожалуй, даже грубо.
— Я вполне тебя понимаю, но, надеюсь, мы сумеем преодолеть… Я постараюсь.
— Я тоже!
— Ну вот, мы почти приехали. Тут рядом знаменитый дворец Шенбрунн и чудный парк, я по утрам там бегаю, а ты бегаешь?
— Нет.
— А еще я хожу в бассейн, Ты ведь хорошо плаваешь, да?
— Ты это помнишь?
— Еще бы! Я сама тебя учила плавать. А вот и мой дом!
— У тебя свой дом?
— Да. Это очень престижный район!
Она пультом открыла ворота глухого, высокого забора и въехала во двор. Взору Эллы предстал большой, красивый дом, увитый виноградом.
— Какая прелесть! — вырвалось у нее. — А сад какой огромный!
— Скорее это маленький парк, — с гордостью ответила мать. — Знаешь, раньше здесь жила знаменитая оперная певица, но потом дом купил мой муж… Он был врач… Очень крупная величина. Я обожаю этот дом! Когда-нибудь он будет твоим!
Вот только этого мне и не хватало, испуганно подумала Элла.
— А кто же здесь убирает и за садом следит?
— В основном я сама, но раз в неделю приезжает супружеская пара: она убирает дом, а он занимается садом. Ну пойдем, покажу тебе твою комнату.
Дом был великолепен. Они поднялись по красивой деревянной, устланной ковром лестнице на просторную площадку. Элла успела заметить, что мебель везде старинная, в прекрасном состоянии, на стенах, даже на лестнице, висят картины. Мать открыла высокую филенчатую дверь:
— Вот твоя комната, а вот ванная, там дальше туалет.
Все это размещалось на, отдельной площадке второй лестницы, над которой висели большие фотографии в рамках. На одной Элла узнала Ельцина с седым, представительным мужчиной. Мать, поймав ее взгляд, улыбнулась:
— Это мой муж с вашим президентом. А это Леонард с Альбертом Гором. Ну ты потом все посмотришь. Располагайся. Тут два шкафа, надеюсь, ты поместишься со своими платьями.
Комната была очаровательная, обставленная в сельском стиле, особенно Элле понравился комод из крашенного в синий цвет дерева, неполированный, без всякого блеска. А еще увитое виноградом окно. За окном она увидела только кусты и деревья. Открыла створку и вдохнула дивный, совсем не городской воздух. Хорошо, что тут мебель не ампирная, с облегчением подумала она.
Можно спокойно жить. На тумбочке, роль которой выполнял круглый низкий столик, накрытый сине-сизой, в цвет комодика, скатертью, стояла лампа, бутылка минеральной воды, стакан и лежала небольшая шоколадка. Как в гостинице, усмехнулась Элла. И полезла в сумку за подарками.
Она слышала, что внизу мать возится с посудой.
И, подхватив торт, икру и пакет с купленным накануне отъезда оренбургским платком, побежала вниз:
— Мама, вот тут для тебя…
— Что это? Икра? Боже мой, Элка, спасибо тебе.
— А это оренбургский платок, я не знаю… Он проходит в кольцо, как положено.., ты попробуй, попробуй!
Мать сняла с пальца кольцо с крупной розовой жемчужиной и продернула сквозь него платок.
— С ума сойти! Прелесть, мои приятельницы будут потрясены!
— А вот это, мама, «Наполеон», твой любимый!
— «Наполеон»? Ты помнишь, что я любила «Наполеон»?
— Конечно, помню, но, даже если б не помнила, бабушка всякий раз, как его пекла, говорила:
«Любимый торт твоей беспутной матери!»
— Она часто говорила обо мне плохо?
— Да нет, не очень. По-моему, она даже одобряла тебя за то, что ты ушла от папы… Говорила, что курица взлетела… Но когда ты перестала появляться…
— Да, я понимаю! Ладно, пока не будем о грустном, спасибо тебе за подарки, они поистине прекрасны, Но икру я спрячу до Рождества! А вот торт…
— Торт до Рождества не спрячешь! — засмеялась Элла.
— Видишь ли, я, к сожалению, склонна к полноте, мне приходится во всем себе отказывать, чтобы держать форму. Но я попробую непременно, а потом что-нибудь придумаю… О, я знаю! Я отнесу его…
— Да ты сначала попробуй, — засмеялась Элла. — У меня у самой слюнки текли, пока я его делала!
Они сидели в саду за большим деревянным столом, где на изящных тарелочках лежали весьма изящные кусочки копченой ветчины, сыр камамбер и фрукты. И, разумеется, стоял Эллин «Наполеон».
— Мама, а у тебя есть хлеб? — не без робости осведомилась Элла, которая не поела в самолете и сейчас была очень голодна.
— Хлеб? Ах, прости, я не держу в доме хлеба. Тебе, кстати, тоже следовало бы воздерживаться.
Элле стало тоскливо. Она смотрела на красивый дом, увитый виноградом, и подумала: «Весь увитый зеленью, абсолютно весь, домик невезения…» — а дальше не придумывалось, вероятно с голодухи. Она подцепила вилочкой совершенно прозрачный кусочек ветчины и отправила в рот.
С хлебом прохиляло бы, а так слишком копченый вкус… А есть без хлеба камамбер она и вовсе не могла. Пришлось съесть хороший кусок собственного торта.
— А ты так и не попробуешь? — спросила Элла у матери.
— Разумеется, попробую.
Она отрезала себе кусочек поистине символический.
— О, это божественно! Еще лучше, чем у мамы…
Но ты прости, один кусок может свести на нет все мои усилия…
Элле опять захотелось уехать домой. Интересно, зачем я ей вдруг понадобилась?
— Элка, а ты пробовала сидеть на диете?
Ей захотелось завыть.
— Я все пробовала, а потом пришла к выводу, что не надо бороться с собственной конституцией.
— Нет, именно надо, вот я же борюсь — и, как видишь, успешно!
О, сколько могла бы ей сказать в ответ дочь, но она молчала, боясь, что разволнуется, расплачется, устроит неприличную сцену, слезы были уже на подходе, но, к счастью, у матери зазвонил мобильный телефон. Она заговорила по-немецки довольно бегло, как отметила Элла, но с явным английским акцентом. Господи, неужели ее действительно не заботит ничто, кроме фигуры? К ней приехала дочь, которую она бросила совсем еще ребенком, чья жизнь, можно сказать, рухнула после ее ухода, а ей даже в голову не пришло хоть как-то обласкать эту дочь, хотя бы приготовить ей завтрак, пусть даже с ущербом для фигуры? Неужели она не помнит, как Элла обожала яблочные блинчики, которые мать пекла к завтраку по воскресеньям? Ладно, Элла Борисовна, сказала она себе, хватит жалеть себя, ну не испекли тебе блинчиков, а ты сама их испечь разве не можешь? У твоей матери возрастной сдвиг по фазе, хотя вроде и рановато, но, видно, с голодухи клетки мозга начали отмирать раньше времени, ее можно только пожалеть. Это самовнушение помогло, ей стало легче. В минуты серьезной жалости к себе — а было из-за чего жалеть, ох, было! — она обращалась сама к себе по имени-отчеству. Но интересно все же, что будет с тортом? Сама не съест и мне кайф отравит… Неужто выбросит? Или отдаст уборщице? Ну что ж, пусть, может, нормальные люди оценят ее труды? И какого черта я сюда на месяц приперлась, хватило бы и недели… После торта хотелось съесть еще ломтик ветчины — они с бабушкой Женей после сладкого любили ухватить кусочек черного хлеба с солью или соленый огурчик.
Но тут я не решусь… А вот грушу возьму, вон та справа, очень красивая! И она потянулась за приглянувшейся грушей. Коричневато-золотистая, она источала дивный запах и на вкус оказалась восхитительной, сок так и брызнул. Ах, хорошо! Солнышко, сад, какая-то птица стрекочет, все не так уж скверно!
Когда мама не говорит о моей фигуре, с ней, кажется, можно иметь дело.
— Элка, что за детская манера есть фрукты!
У тебя же стоит тарелка, вот фруктовые приборы…
— А мне так вкуснее! — беззлобно ответила Элла. Она решила не принимать близко к сердцу замечания матери. — Мама, ты мне лучше расскажи, как ты очутилась в Вене? Ты же жила в Америке, и муж у тебя был наш одессит…
— О боже, вспомнила! С тех пор у меня было еще три мужа!
— И что, все умерли?
— О нет! Умер только Леонард. С остальными я просто расставалась. Могу сказать, я имела успех у мужчин.
— А ты их любила?
— Любила, конечно, кого-то больше, кого-то меньше. Я только Борю совсем не любила.
— А он тебя любил… Так любил, что спился после твоего ухода! Он и меня-то невзлюбил, оттого что я на тебя похожа! Считай, погиб из-за любви к тебе, — мстительно сказала Элла, которой непереносимо больно было слышать, что мать не любила отца… Выходит, я дитя нелюбви? Поэтому и моя любовная жизнь складывается так бездарно?
Наверное, это генетика… — Но хорошо все-таки, что ты это сказала.
— Что именно?
— Что не любила папу.